Воспоминания

Так это было...

О жизни и борьбе евреев-отказников в бывшем СССР.
Часть 3.

Дина Бейлина

О провокациях и стукачах

Мы, жившие в советском большом ГУЛАГе, хорошо понимали, что КГБ постарается внедрить в среду активистов алии своих агентов, устраивать провокации, распространять ложную информацию, компрометировать нас любым способом. Ведь совсем недавно мы видели, как это происходит с другим движением, возникшим намного раньше, с диссидентами. Действительно, попасть в нашу среду было очень просто. Достаточно было быть евреем (или походить хоть как-то на еврея), прийти к центральной синагоге, найти кого-то из активистов и сказать, что ты интересуешься, как можно уехать. Или, например, сообщить кому-то из нас, дежурившим в ОВИРе, что получил отказ. Очень сложно было проверить, кто эти люди, особенно, если они приезжали в Москву издалека. Всем верили на слово и принимали в свои ряды. Приехавшие ночевали у кого-то из активистов, приходили в любое время домой. Некоторые из нас говорили, что надо быть аккуратнее, стараться не принимать с распростертыми объятиями любого человека "с улицы". Но как проверить, даже москвича? Мы с Иосифом, как и многие другие, считали, что ущерб от закрытости будет значительнее - нас легко будет объявить кучкой отщепенцев, одиночек, не нашедших помощи и поддержки, отделить и заставить отказаться от решения уехать или репрессировать тем или иным способом. Да и что секретного было у нас? Ничего.

Списки отказников - их форму и содержание мы согласовали с известными адвокатами. Кроме фамилии, имен членов семьи и адреса, нам обычно сообщали официальную причину отказа и объяснение, почему отказ можно считать незаконным или абсурдно-издевательским. Например – «по специальности медсестра, отказ по государственным соображениям». Информацию о преследованиях за желание уехать, проверяли неоднократно. Заявления, которые мы передавали на запад, обычно по подслушиваемым телефонам, обсуждались у московской синагоги или в другом публичном месте Люди подписывали документы собственноручно, понимая их смысл, в присутствии многих. Мы, конечно, осознавали, что это никак не спасет от провокации, но считали, что открытость является большей защитой, чем обособление.

Видимо, вначале КГБ не выработало определенной тактики поведения своих сотрудников у синагоги, штатские молча прохаживались между нами, прислушиваясь к разговорам. Многие западные туристы по поручению своих общин охотно привозили книги, письма, подарки, но по разным причинам не посещали дома отказников. Некоторые боялись, у других была насыщенная туристическая программа, гиды не отпускали их ни на минуту. Проще всего было подойти в субботу к центральной московской синагоге и найти кого-то из нас. Но со временем там начали появляться какие-то люди, которые явно выискивали иностранцев. Провокаторы выдавали себя за представителей разных кружков, групп, связанных с сионистами в Москве и в других городах. Они забирали у иностранцев всё, что те привозили, и давали им для передачи в еврейские общины адреса совсем незнакомых нам людей. Стало ясно, что мы обязаны оградить себя хотя бы от явных инфильтрантов. Мы попросили распространить на Западе памятку для туристов с объяснением, как и с кем общаться в России и даже передали фотографии нескольких явных провокаторов. А наш друг из Кливленда Луис Розенблюм широко распространял в США брошюру "Как встречаться и как не встречаться с советскими евреями". Туристы стали более внимательны и осторожны. Со временем мы приобрели некоторый опыт и стали интересоваться тем, кто находится рядом с нами. Некоторых "друзей" было видно сразу, некоторых раскрывали случайно. Видимо, в начале 1970-х у КГБ не было достаточно подходящих осведомителей и провокаторов, но со временем их подготовили и запустили в наши круги.

Например, Леонид Цыпин был еще 18-летним мальчиком, когда его завербовали и подослали к одному из наших ведущих активистов - Владимиру Слепаку. Он вошел в доверие и проявлял себя как храбрый парень, не боявшийся выйти на демонстрацию, и даже был арестован пару раз со всеми остальными на 15 суток. Правда, говорили, что он не пропускал ни одной юбки, и несколько раз он попался на том, что был нечист на руку. Но это, на наш взгляд, не могло быть причиной недоверия или обструкции, просто было неприятно, что среди нас есть и такие люди.

Со временем активисты обратили внимание, что несколько раз госбезопасности становились известны даты и места проведения намечавшихся демонстраций. Естественно, такие вещи не обсуждали вслух, чтобы КГБ не сумело приготовить какую-то провокацию против участников. Но ребят арестовывали превентивно, не давая добраться до места назначения. Как мы поняли, к сожалению, намного позже, в условленное место приезжали только те, об участии которых Цыпин случайно не знал. В его присутствии обсуждались и другие возможные варианты протеста против действий властей. Часть московских активистов, решивших поехать в разные города Союза для сбора информации о положении с еврейской эмиграцией и знакомства с местными активистами, были задержаны в Москве. Всех, кто добрался, обыскали на обратном пути и отобрали собранные материалы. Не пострадал только Иосиф, который решил поехать в свой родной город Львов спонтанно и не успел проинформировать об этом остальных участников. Он благополучно посетил отказников и привез информацию в Москву.

Вначале мы не связывали эти утечки информации с Цыпиным. Помог случай. Но это произошло уже зимой 1977 года, сколько времени он был среди нас!! Я была в гостях у активных отказников, наших друзей Наташи и Геннадия Хасиных. Геннадия приехал навестить его бывший коллега - преподаватель Ярославского пединститута, русский человек. Зашел спор о том, что евреев не принимают на учебу в институты. "Какая дискриминация, - сказал приятель Гены, - "У нас в институт приняли еврея, который не сдал экзамены даже на тройку. Сам ректор просил за него. И приняли. А вы говорите о дискриминации". Я сказала, что может быть, он ошибся, что парень нееврей. Спросила фамилию. "Помню - сказал гость. - "Леонид Цыпин". Я не поленилась и поднялась к соседям Хасиных, тоже нашим активистам, у которых была коллективная фотография молодых ребят - демонстрантов. Гость уверенно показал на одного из них и сказал - вот это Цыпин. И приняли его, как выяснилось, на факультет подготовки милицейских работников. Мы собрали тех, кто знал Цыпина, человек десять из наших. Я рассказала о моих уже не подозрениях, а уверенности в том, что Цыпин завербован госбезопасностью. И тут все стали припоминать разные подозрительные случаи. Решили не только не общаться с ним впредь, но и предупредить других. Я думаю, что Цыпину предназначалась в дальнейшем более серьезная роль – например - свидетеля обвинения в деле Щаранского, но его не успели использовать против нас более эффективно. Ведь мы предупредили, причем открыто, и Израиль и наших друзей на Западе. Кроме того, магнитофонную запись нашего, если можно так сказать, суда, я передала на хранение… другому завербованному ГБ агенту, Сане Липавскому, который жил за городом, в собственном доме, где, как нам казалось, легче было спрятать документ для будущих поколений. Фактически, я сообщила о Цыпине его прямому начальству! Тогда еще Липавского еще не подозревали, и кассета прямым ходом ушла от меня… в КГБ.

Позднее, я, будучи уже более опытной, поняла, что и Липавский стукач. Но только за две недели до ареста Щаранского я решилась рассказать о своих подозрениях Володе Слепаку, профессору Лернеру, Толе Щаранскому и Льву Овсищеру. Каждое такое обвинение давалось нелегко. Ведь если подозрение необоснованно, то выброшенного из нашего сообщества человека ожидала незавидная судьба. Липавский, по специальности врач, с 1973 года, еще до того, как он назвал себя отказником, был вхож во многие дома наших активистов. Он был вежлив, старался помогать и как врач и как человек, имеющий связи в самых различных местах – от магазинов до медицинских комиссий.

Но ранней осенью 1976 года ко мне пришел мой приятель из прошлой жизни, который по своим делам был на еврейском кладбище в Востряково. Он рассказал, что на кладбище разрушены многие памятники, вытоптаны цветы. И следы вандализма совершенно свежие. Я попросила нашего "штатного фотографа алии" Мишу Кремня поехать и сфотографировать разрушения. Я сказала ему, что помочь добраться ему поможет Саня Липавский, у которого есть машина. Саня радостно согласился. Прошла неделя. Саня почему-то просил отложить поездку. Прошла еще неделя. Снова не едет. Такой обязательный и, если можно применить мной нелюбимое слово, - услужливый до неприличия Саня - не едет. Я рассердилась и попросила Мишу поехать с кем-то еще. Миша вернулся совершенно обескураженный. Все чисто, красиво, свежие цветочки. Правда, на многих могилах нет вообще памятников.

Второй случай, еще более подозрительный, произошел в том же году. В Узбекистане, в городе Шахрисабз, судили Амнера Завурова, ложно обвиненного в хулиганстве (см. Часть 2 настоящих воспоминаний). Его семья подала на выезд, братья Завуровы приезжали не раз в Москву, пытались бороться против необоснованного отказа. Местные власти требовали от них прекратить общение с нами и угрожали репрессиями. Ребята не остановились. Амнера арестовали, ему грозило три года тюрьмы. Взять местного адвоката семья боялась - не поможет, испугается. Нашли опытного адвоката в Москве, который согласился взяться за это дело. Он приехал на суд, и выяснилось, что суд решено проводить …на узбекском языке, которого адвокат не знал. Завуровы в панике позвонили и сказали, что не могут найти переводчика, который, зная подоплеку этого дела, согласился бы участвовать в судебном процессе.

Липавский, родом из Узбекистана, как-то говорил, что знаком с несколькими языками этого региона. Я попросила его немедленно вылететь в Шахрисабз. Он согласился. Понимая, что Липавскому не удастся привезти материалы суда, т.к. он появится там открыто, одновременно я попросила другого отказника вылететь в Шахрисабз и привезти обвинительное заключение, речь адвоката и все, что может быть полезным для организации кампании протеста против этого сфабрикованного дела. Естественно Липавский не знал о втором человеке, который никак не должен был афишировать свою поездку. Липавский на суде не появился. С большим трудом отцу Амнера удалось найти переводчика. Через три дня ко мне пришел Липавский. Он выглядел необычно, - небрит, в мятой и грязной одежде. Его рассказ звучал странно. Он, по его словам, приехал в аэропорт, купил билет и пошел к самолету. Его остановили, т.к. "зазвенел" металлодетектор на контроле. Липавский выложил все, что было в карманах, но детектор продолжал звенеть. Его к самолету не пропустили. Следующий рейс был из аэропорта, находящегося в другом конце Москвы. Он схватил такси и помчался в этот аэропорт. Все повторилось, как в первом случае. Липавский сказал, что он снова вернулся в предыдущее место, т.к. все же пытался улететь. И так он метался, по его словам, по Москве трое суток! Он утверждал, что был окружен плотным кольцом штатских и ему мешали даже позвонить. Интересно, что маршрут его поездок из аэропорта в аэропорт проходил как мимо моего дома, так и рядом, например, с домом, где жил Володя Слепак.

Саня выглядел усталым, был голоден и жадно ел, сидя на кухне. В это время ко мне пришел второй посланец, который привез записи с суда. (Завуровы в последнюю минуту нашли переводчика, и наш адвокат получил возможность выступать по-русски). Выйдя на кухню, я посмотрела на Липавского. Он слышал наш разговор. Лицо Липавского окаменело. Я удивилась его реакции. Затем я задумалась, почему более известный ГБ человек свободно летит в Душанбе, а тихий и незаметный Саня - задержан. Связав этот необъяснимый факт с историей на еврейском кладбище, и другими странными моментами, я пришла к четкому объяснению – он стукач! Я вспомнила также участие Липавского в деле Гелиха, о котором писала ранее. Саня фотографировал те материалы, которые старый профессор, отсидев при Сталине десять лет в тюрьме, собирался передавать на Запад. В них не было ничего секретного, кроме выводов – СССР развалится в недалеком будущем. В КГБ узнали о происходящем, и провели обыски только в тех домах, где могли находиться архивы и фотопленки.

Я с самого начала не особо жаловала Липавского, помня его поведение в 1973 году. Так новички, еще не подавшие документы на выезд, себя обычно не вели. Не будучи тогда, по его словам, отказником, он вел себя вызывающе - рвался в самую гущу событий, пытался участвовать во всем. И чем-то очень мне не понравился. Это было на уровне эмоций, не больше, и я изо всех сил отметала ни на чем конкретном не основанное чувство неприязни.

Но затем это чувство прошло. Я помогала некоторым молодым ребятам избежать призыва в армию, добывая фальшивые медицинские документы (эпилепсия, недержание мочи, потеря зрения, - все, что могло помочь). Ведь призыв в армию был той дубинкой, которая была занесена над целыми семьями потенциальных эмигрантов. У многих были дети призывного или близкого к призыву возраста. В армии такому мальчику заявляли - теперь ты знаешь государственные секреты. И - прощай Израиль на долгие годы! Липавский помог в нескольких случаях. Я думаю, что в ГБ, может быть, даже подсказывали Липавскому, кому и как сделать освобождение от армии. Что им стоило отпустить в Израиль трех-четырех мальчиков в обмен на то, что Саня втерся в доверие ко многим из нас? Моя уверенность в истинной роли Липавского росла.

Появился еще один факт - Саня пришел ко мне совершенно испуганный и почти плачущий. Он сказал, что его сын от первого брака арестован в армии, т.к. его там назвали "жидом", и он ударил командира. Его сыну грозило минимум три года тюрьмы. Но Средняя Азия - не Москва. Там можно заплатить - и суда не будет. Он попросил у меня четыре тысячи рублей (примерно годовую зарплату хорошего инженера). Я, действительно, давала деньги часто вообще незнакомым людям, попавшим в сложное положение, на то у меня было разрешение от Израиля. Но я уже была осторожна с Липавским. Я сказала - Саня, у тебя есть новая машина "Волга". Она стоит больше. Продай и спасай сына. Я же от души даю тебе сто рублей. Больше у меня нет. Но я готова пойти с тобой в субботу к синагоге, там будет много наших друзей. Я думаю, что мы еще соберем денег. Саня к этой теме больше не возвращался.

Последний факт - визит к Эллен Натансон - американскому консулу - прояснил все. Мы навещали эту прелестную девушку, она бывала у нас в гостях. Собирались обычно около дома, где жили дипломаты, и шли все вместе - Слепаки, Рубины, Лернеры, Щаранский и кто-то еще, кого она приглашала. Однажды увидели на месте встречи Липавского. С большим букетом цветов. Мы подумали, что он приглашен. Алла (как мы ее звали) решила, что он пришел с нами, поскольку в России принято приводить в гости кого-то незваного. Лицо Сани было очень напряженным. Как маска. Я, улучшив момент, спросила Аллу - кто пригласил Липавского? Никто! Прийти на встречу, не зная час и само место, было просто невозможно!

К сожалению, только после появления зловещей статьи в газете "Известия" за подписью Липавского - "раскаявшегося американского шпиона", фактически, обвинявшей еврейских активистов в шпионаже и подрывной деятельности, мне поверили. Но было поздно! Через десять дней Щаранский был арестован. Я не думаю, что это могло серьезно изменить ход событий, но следователь на допросе сказал мне: "жалко, что дали приказ быстро начать дело, у нас были подготовлены видеокамеры на квартире, которую Липавский снимал вместе со Щаранским. Мы могли зафиксировать все моменты передачи информации иностранцам. Но начальство почему-то помешало". Кто знает, может быть, боялись, что я смогу убедить остальных, и мы успеем опубликовать материал о Липавском?¹

Был и такой случай. Среди нас появился громадный мужик, он рассказал, что он инженер, отказник из Средней Азии. Фамилия, как сейчас помню, - Ф. По его словам, он переехал в Москву, чтобы добиться разрешения на выезд. Все, кто знает, как было трудно устроиться в Москве временно, без прописки и при этом активно включиться в отказную жизнь, сразу поймут, что сам факт его появления должен был насторожить нас. Было подозрительным и то, что у него не было намеков на семью и какие-либо корни. Человек ниоткуда. Но мы были оптимистичны и беспечны. И такой Ф. свободно заходил во все дома, знакомился с людьми, присутствовал на любых встречах. Он говорил, что его хобби - фотография. И фотографировал все, что хотел. Но однажды на международном научном семинаре отказников на квартире профессора Азбеля, я обратила внимание, что этот человек фотографирует не только присутствующих иностранных ученых и наших участников семинара, но и... формулы, которые докладчики писали на доске. Вечером я поехала к профессору Лернеру и поделилась с ним моими подозрениями. Все, что говорили докладчики, шло из прослушиваемой квартиры прямой записью в КГБ. Но вот формул явно для отчета не хватало. Александр Яковлевич согласился со мной, что это по крайней мере, странно - и наводит на мысль, что Ф. с "той стороны". Квартира Лернера была тоже тайно нашпигована, как было ясно, специальной аппаратурой. Я ждала, какова будет реакция КГБ. На следующий день ко мне домой прибежал очень хороший человек, полковник в отставке, деятельный и абсолютно надежный, - Марк Захарович Новиков. Он был очень встревожен. "Не ходи к синагоге, - сказал он. - у меня был Ф. Он говорит, что ты подозреваешь его в сотрудничестве с КГБ. Он хочет организовать людей, чтобы устроить тебе скандал, мордобой и дальнейшую обструкцию". Я ответила, что к синагоге пойду. И еще посмотрим, что там произойдет. "Я думаю, что Ф. ждет большая неприятность, если он устроит какую-то провокацию". Я говорила это спокойно, как на сцене, но чувство было пренеприятное - быть побитой мне еще в жизни не доводилось. Естественно, и моя квартира была радиостудией. На следующий день я пошла к синагоге, но боялась, что и правду Ф. попытается побить меня. Иосиф шел рядом, у синагоги меня окружили Марк Захарович и еще несколько друзей. Ф. искал меня глазами, нашел и немедленно направился в мою сторону. Я ждала чего угодно. Но вдруг, не доходя несколько шагов, он широко улыбнулся и сказал: "Дорогая Дина, как жаль, что мы мало общаемся с тобой, я думаю, что надо обсудить некоторые идеи, ведь у тебя уже такой большой опыт. Может быть, что-то из моих мыслей новичка покажется полезным. И вообще - давай дружить". Помню, какое изумление было на лице у Марка Захаровича и всех предупрежденных им людей. Я ничего не ответила и отвернулась от Ф., продолжая разговор с кем-то еще. Через некоторое время он исчез.

Передо мной два листочка из тетрадки в линейку. Письмо из Москвы отказника Л.Г. его тогдашней невесте Авиве в Израиле. Казалось, какое отношение оно имеет ко мне и почему оно в моем архиве? Наш приезд в Израиль совпал со съездом организации The Union of Councils for Soviet Jewry, так много делавшей для советских евреев. Многие члены этой организации бывали в Москве, у нас дома. Теперь мы встретились и обнялись в Иерусалиме. На съезде был также мой многолетний друг – Майкл Шерборн из Лондона. До сих пор я только слышала его голос по телефону. Встретились так, как будто были знакомы всю жизнь. Майкл сказал, что кто-то из туристов передал ему письмо, от Л.Г., адресованное его невесте Авиве. Майкл спросил меня: Ты знакома с Авивой? Я ее не знала, но обещала Майклу обязательно ее найти и передать письмо. Майкл предложил посмотреть, может быть, в самом письме есть адрес Авивы? Письмо было открытым, незапечатанным. Я сказала – это идея, давай проверим. Ведь письмо из Союза прошло много рук, там не может быть ничего тайного. И сразу же мне в глаза бросилось мое имя. Л.Г. писал, что его беспокоит тот факт, что Дина Бейлина передала Липавскому «вместе со всем архивом алии магнитофонную кассету с досье по делу Цыпина. Я не доверяю Дине», - писал Л.Г. Письмо пришло в Израиль буквально на следующий день после моего приезда. Мы с Иосифом были тогда очень востребованы и прессой, и еврейскими организациями Запада как свидетели по делу Щаранского и как друзья многих активистов алии, положение которых было очень тяжелым. Ожидались новые аресты. Провожая нас, многие просили разъяснять в Израиле сложившуюся ситуацию и организовать поддержку. Я готовилась продолжать то, что делала в Союзе, теперь уже на свободе. И вдруг такое компрометирующее письмо. Ясно было, что меня пытаются остановить. Я сказала Майклу: Майкл, это письмо, в основном, обо мне. Оно очень грязное и вредное. Я передам адресату оригинал, а копии пошлю в русский отдел Министерства иностранных дел (так в то время официально назывался Натив) и, может быть, если найду как, то и в службы безопасности Израиля. Он согласился со мной, что так оставлять это нельзя. В ближайшем телефонном разговоре с Москвой (с Наташей Хасиной) я попросила передать Л.Г. следующую фразу, ничего не меняя: «ты можешь называть меня стукачом, это твое дело. Но если ты еще раз повторишь, что я передала архивы алии в КГБ, то тебе будет очень плохо». Я не очень понимала, что конкретно я могу сделать в такой ситуации, но было ясно, что если письмо Л.Г. Авиве будет фигурировать в деле Щаранского (а его могли отобрать у туристов на границе), то оно будет использовано как доказательство подлинности любых документов – как же, Дина передала весь архив алии в КГБ! Наташа очень удивилась, но просьбу мою выполнила. Затем удивилась и я. Буквально через несколько дней позвонил из Москвы Л.Г. Он попросил меня... выслать ему вызов. Не Авиву, а меня! Я ответила, что не хочу, чтобы он демонстрировал вызов от меня московским отказникам. Моя просьба Наташе, видимо, обсуждалась в кругу отказников. Л.Г. задавали вопросы. И он придумал, как продемонстрировать хорошие со мной отношения. Я передала его просьбу повторить вызов в Натив. Ведь в Израиле такой человек, как Л.Г. был бы более безобиден, чем среди отказников.

Были и совсем странные агенты КГБ, скорее, - информаторы. Их задача, видимо, ограничивалась подслушиванием и подглядыванием. Они появлялись бесцеремонно, без приглашения в разных домах именно тогда, когда там находились иностранные корреспонденты или гости из-за рубежа. На них мы просто не обращали внимания, принимая как советскую неизбежность.

Другие были опаснее. Например, один отказник из Кишинева – Л.С. – приехал в Москву в очень тревожное время, после взрывов в московском метрополитене. Были жертвы. Власти готовились обвинить в этом диссидентов. Л.С. пришел к нам домой и заявил, что просит собрать пресс-конференцию, поскольку он точно знает, кто и как организовал взрывы. Это сделали сотрудники КГБ, - заявил он. Было странно – кишиневец – и уверенно говорит о событиях в Москве. Мы попросили его подробно написать о том, что он знает. Ведь он не знал английского, а корреспондентам надо будет раздать перевод его заявления, - аргументировали мы. Парень посидел еще немного, и сославшись на то, что ему надо подготовить текст, исчез. Объявился он у здания суда над Львом Ройтбурдом, уже в Одессе, вел себя нарочито вызывающе. Кричал, толкал милиционеров, ругался нецензурно. Это дало возможность сотрудникам в штатском не только оттеснить друзей Ройтбурда от здания суда, но и создать впечатление, что действительно судят хулигана.

Затем Л.С. нашел нас через несколько лет, уже в Израиле. К нашему неописуемому удивлению, он пришел... сдаваться властям! Он попросил связать его с сотрудниками израильской разведки, поскольку он был завербован в СССР и хочет сообщить об этом. Мы понятия не имели, как найти сотрудников разведки, и позвонили в Натив. Нас выслушали и сказали, что в Израиле такой человек не представляет ни для кого никакого интереса. Ему посоветовали идти домой и заниматься своими делами.

КГБ вербовал людей разными способами. Иногда ловя на каком-то нарушении закона, иногда просто запугивая, иногда обещая заветную визу в Израиль. Помнится мне такой случай. Однажды вечером к нам домой приехал отказник, довольно активный человек, Лев Блитштейн. Он был явно растерян и напуган. Его вызвали в милицию, где сидел человек в штатском. С места в карьер он предложил Блитштейну сообщать обо всем, что может представлять интерес для КГБ в отказнических кругах. Если он будет добросовестно информировать выделенного для связи с ним сотрудника, то вскоре получит визу и уедет. Если нет – то могут быть тяжелые последствия. Выбирайте! Блитштейна предупредили о том, что он не имеет права рассказывать об этом разговоре.

Ситуация была скверной, семья Блитштейна уже была за границей, он рвался к жене и детям. Что было делать – неясно. Мы долго обсуждали возможные варианты и придумали, как нам казалось, способ избавиться от «друзей» из КГБ. Не очень молодой человек, понимая опасность своего положения, он решился на авантюру с неясным концом. Выйдя от нас, из ближайшего телефона-автомата Лев стал звонить отказникам, у которых еще телефоны не были отключены, но явно прослушивались. Он предупреждал собеседника, что рассказывает только ему, по большому секрету, о предложении стать осведомителем. Лев говорил, что еще не знает, что делать и просит совета. Он умолял хранить тайну, иначе ему не поздоровится. Блитштейн обзвонил человек пять. Около месяца Лев и мы были в большом напряжении, боялись ответных действий КГБ. Но больше Блитштейна никто не тревожил, и примерно через год он присоединился к своей семье. Такую тактику в подобных случаях мы использовали еще несколько раз.

Чтобы эта глава не выглядела столь серьезной, приведу кусочек интервью, которое взял у подполковника КГБ Королева в Москве израильский журналист Лазарь Дранкер². Королев в 1970-х вёл дело Щаранского. В интервью, в частности, говорилось, что среди отказников были люди, завербованные КГБ. Некоторые из них сразу признавались своим товарищам, что их завербовали. Часть – не признавалась. Нескольких завербованных «диссиденты расшифровывали сами. Была такая женщина среди диссидентов, среди лидеров, Дина Бейлина, она возглавляла так называемую диссидентскую контрразведку. Но они предателей не выгоняли, понимая, что КГБ тут же завербует других. Лучше оставлять их в своей среде, не сообщая им никакой важной информации». Так высоко меня оценили в КГБ! Никакой контрразведки, как и самой организации, у евреев не было. И не было никакого опыта в этой области. Только случай помог раскрыть роль Липавского, Цыпина и некоторых других стукачей, не более того.

Иерусалим,
2002

¹ Действительно, когда после ареста Толи мы пришли в квартиру, которую он снимал по рекомендации Липавского, чтобы забрать оставшиеся вещи, то увидели, что полы в комнате подняты и на потолке есть следы каких-то углублений и проводов. Там была оборудована сцена и студия записи. Но использовать ее в ГБ из-за спешки не успели.

² См. «Новости недели» от 8.11.1991.