В память о

      Мне было трудно начать писать этот некролог.

      Зная, какое место занимает Евгений Абезгауз среди вообще художников, а особенно еврейских художников прошлого и настоящего - находясь в одном ряду с такими художниками, как Марк Шагал, Натан Альтман, Марк Антокольский, Давид Бурлюк, Бакст, Бродский и другие - я не мог не подумать о том, что нового я сумел бы сказать о нём как о художнике, не будучи сам ни художником, ни искусствоведом, ни просто знатоком изобразительного искусства? В лучшем случае повторить то, что намного лучше меня скажут те, кто в этом разбирается.

      С другой стороны, он был моим близким другом. Так уж получилось, что я был у него в больнице 2 августа, вечером той ночи, в которую он умер. И даже собирался на следующий день принести ему в больницу диски DVD с фильмами и наушники, чтобы он мог смотреть кино на портативном DVD-плейере. А утром мне позвонила его жена Наташа, и я по первым же звукам её голоса понял, что ни DVD, ни наушники ему уже не понадобятся. И хотя он уже давно и тяжело болел … ну, тут ведь не надо ничего объяснять.

       И вот так я сидел перед пустым ещё экраном компьютера и не знал, как и с чего начать. Слишком уж большим был он в моих глазах. И вдруг я вспомнил, что в 1996 году, в бытность мою израильским корреспондентом одной небольшой газеты, выпускаемой общиной русскоязычных евреев Сан-Франциско, я взял у Жени интервью для этой газеты. Мы тогда долго говорили – и о его жизни в Союзе и здесь, в Израиле, о его творчестве, о многом другом. Я нашёл у себя это интервью, и вот какой фрагмент из него я хочу привести здесь.

       Я спросил его, кем он себя считает – израильским художником, еврейским художником или еврейским художником русского происхождения. Он ответил, что можно считать, что израильским – по месту проживания. Но на самом деле – еврейским художником. И вот как он об этом сказал: «Ну, во-первых, я еврей, причём ярко выраженный еврей по своей психике. И это видно, чего бы я ни вырисовывал. А во-вторых, я ещё в жизни своей ни одной вещи не сделал всерьёз. Я никогда серьёзно не относился к теме, и это тоже часть еврейского характера и еврейского подхода к делу».

       Завершал я своё интервью такими словами: «Пока я беседовал с Евгением Абезгаузом, я этого не замечал. Но, поработав над записанным на магнитофон текстом и вчитавшись в него, я не мог избавиться от ощущения, что, отвечая на мои вопросы или рассуждая на разные темы, Евгений Абезгауз посмеивается – надо мной и над моими вопросами, в первую очередь, но и над собой, над проблемами творчества, и даже над философией. И недаром он закончил нашу беседу утверждением, что никогда и ничего не делал всерьёз». Помню, что из всего интервью, которое я дал ему прочесть перед тем, как отправить его в газету, ему понравился именно мой комментарий - увидел он в нём того, кто брал у него интервью, а к себе и своим высказываниям, как всегда, отнёсся со своей привычной иронией.

       Евгений Абезгауз был совершенно, абсолютно незаурядным человеком. И не случайно один из тех, кто сказал несколько слов над его могилой, отметил, среди прочего, именно его исключительность, уникальность, непохожесть ни на кого – как в творчестве, так и во всём. И таким он останется в нашей памяти.

Эдуард Марков
Хайфа, 4 августа 2008 года.