В память о

      - Я не встречала человека более сильного, чем дед - сказала мне дочь.

      Меня это немного удивило. Я привык к нему. Привык к такому, каким он был в последние годы. Привык к ворчливому, с кучей болезней, часто раздражённому, иногда обижающемуся по пустякам.

      - Правда? – спросил я у дочери.

      - Да, – твёрдо ответила она. – Сильнее деда я не встречала никого, и, знаешь, не уверена, что встречу когда-нибудь.

      Я у мамы. Она не плачет сейчас. Мы разговариваем с ней о делах важных и не очень; она расспрашивает о маленьком внуке, моём сыне… Я собираюсь уходить, поднимаюсь и говорю: «Я к вам через пару деньков загляну.» Мама не замечает, а меня, будто, обожгло…

       «К вам…»… Папы нет. Уже нет. А ещё, пять минут назад мне, пусть на секунду, показалось, что он выйдет из соседней комнаты, обрадуется, увидев меня, и я услышу: «Молодец, что пришёл.»…

      Каким он был, мой отец?

      Я помню (было мне тогда лет десять), возвращались мы домой. Поздний вечер. Верно, родители взяли нас с сестрой в кино на последний сеанс. Работали они оба много, и вот эти нечастые походы в кино были для нас почти праздником. Безлюдная улица. Компания подвыпивших парней. Один из них задел плечом маму. Не помню, что сказал ему отец, но фразу: «Держись, дядя, сейчас мы вас будем бить»,- как и ответ отца: «Давай, сынок…», - запомнил. Мне не было страшно – ведь рядом был папа. Одного отец уложил на землю сразу, ударил второго… Милицейская машина, оказавшаяся поблизости, спугнула шпану. Убежали. Показания отец давать отказался. Позже я спросил, отчего он не поехал и не рассказал всё? «Не дело быть в этой жизни свидетелем или потерпевшим», - ответил папа.

      О прошлом отец не любил говорить, и только в последние годы жизни плотину эту прорвало. Он вспоминал. Рассказывал много. О войне, её начале, эвакуации, вечном желании поесть, о том, что ему мальчишкой пришлось стать опорой семьи, о людях добрых и злых. Одни помогали, поддерживали, другие лишали последнего куска хлеба. Он произносил имена, казалось, он видел этих людей, говорил и сейчас с ними. Они были реальными, не менее реальными, чем тогда.

      Отец рассказывал о том, как в неполных семнадцать оказался в армии, потом на фронте. Говорил о спорте, который очень любил. После войны он остался служить (1927-й год – долго не отпускали домой). Отец был армейским спортсменом. И вот тут он рассказывал о других людях. Говорил с теплотой, болью. Щупак, Роза, Миша Бабкин…Это – подельники. Люди вместе с которыми он в Советской Армии создал «еврейскую буржуазно-националистическую группу». Щупак был душой дела. Эта группа была не первой, которую организовывал Щупак, но всё закончилось тем, чем и должно было закончиться. Арест, очные ставки, пытки, которые продолжались почти месяц, избиения с требованиями признать себя виновным. Жуть кровавая, которой, казалось, нет конца. Сочувствие урок, соседей по камере. – «Подпиши, парень. Эти суки убьют тебя». Особое совещание, приговор. Лагерь. О лагере подробно в эти последние месяцы жизни отец говорил впервые. Рассказывал о войнах, сучьих и воровских, которыми был охвачен Архипелаг, о том, что спать приходилось с ножом под подушкой. И опять о людях -хороших, в которых сострадание и милосердие не смогли убить, и о сломавшихся, потерявших облик человеческий, стремительно превращающихся в животных; о нелюдях, в которых, казалось, никогда и не было ничего человеческого.

      Люди были разных национальностей: чеченцы и русские, украинцы, крымские татары… бывшие советские военнопленные, военнопленные немцы. Отец произносил имена. Одни с теплотой... Татарин Лёвка, бригадир, спас от верной смерти в первый же день, уложив бригаду на землю, когда конвоир послал за запретку «принести дров». Парнишка-чеченец, с которым ели вместе: «Я за тебя, Саша, любого порву» . Называл и другие имена, но с отвращением, порой, казалось, с ненавистью, не давней, а с той, злой, «вчерашней».

      Часто вспоминал папа своих родителей. О маме говорил тепло, а об отце с гордостью. Тот был первым, кому удалось, неведомо как, проехав тысячи километров, добраться до их лагеря. «Первой ласточкой» назвал моего деда начальник лагпункта.

      Вспоминал освобождение, обморок в Москве, когда впервые за много лет съел на Киевском вокзале виноград.

      А потом - (об этом папа особенно любил вспоминать, говорил с радостью) – встреча с моей мамой. Прожили они вместе более пятидесяти лет. О маме отец заботился трогательно. Ему было важно, чтобы она никогда не испытывала ни в чём недостатка, баловал её.

      Работа. А ещё учёба. Пришлось навёрстывать, в войну было не до книг. Рядом была мама, уже закончившая институт. Она помогала отцу редко и немного. Он ведь не любил, когда ему помогали. «Знаешь, спасибо, но лучше я сам», - обычно отвечал он.

      А на работу после лагеря устроиться было тяжело. И отец был благодарен людям, которые помогли ему. А уже потом, через много лет, когда сам принимал людей, начальство частенько упрекало его в том, что службу, которую он возглавлял, превратил в «теплицу» для евреев и людей с судимостью. На пенсию отец ушёл начальником службы эксплуатации газового хозяйства области. Начальником он был жёстким, но всегда справедливым.

      Отец помогал многим. Я часто встречал людей, которые, узнав, чей я сын, с благодарностью говорили о нём.

      Всегда заботился о близких. Наши проблемы становились его проблемами. Отца никогда не надо было просить. Он делал всё, подчас даже больше. Иначе он просто не мог.

      Он очень хотел уехать в Израиль. Другой страны для него не существовало. Отец не хотел и слушать о Штатах, не понимал уехавших в Германию - «Как они могут жить рядом с Майданеком?». В Израиль смог приехать только в 91-м году. Он радовался успехам своей страны, тяжело переживал её неудачи.

      Заболел отец давно, но на болезни он сетовал не за то, что причиняли боль и неудобства, а за то, что мешали строить планы, быть человеком деятельным. «Если бы я был здоров, - говорил он даже в последние месяцы, - сидел бы я разве дома?»

      То, что отец продолжал жить в последние пять лет, было просто чудом: больное сердце, диабет, почти не работали почки, а потом, уже в больнице, обнаружился неоперабельный рак. Внутренняя сила, воля и жажда жизни держали его на этой земле. Боль, по всей вероятности, была непереносимой, но он и это, последнее испытание выдержал более чем достойно.

      - А ты встречал человека сильнее деда? – спросила у меня взрослая дочь.

      Встречал ли я? Постой…

      - Нет, Аля, наверное, нет… Наверняка нет.

      Я невольно примерял его судьбу на себя. Спрашивал: хватило бы у меня сил, пережив ад, снова жадно хотеть жить. И не просто хотеть, а делать, постоянно ставить цели, добиваться, и всё это на преодолении, почти всегда не благодаря, а вопреки обстоятельствам. Не знаю…

      P.S. У меня растёт сын. Он родился в один день с дедом – 3-го декабря. Отец называл его лучшим подарком на свой день рождения…

Марк Александров,
март 2010 г.