Из истории еврейского движения

«Розовая тетрадка».

Записки со Второго Ленинградского процесса

Часть 2

Александр Богуславский

      14 мая, пятница. День четвертый.

      Допрос свидетелей (9-19 часов)

      1. Дымшиц Марк Юльевич. (с 9:00 до 9:40)
      2. Кузнецов Эдуард Самойлович. (с 9:40 до 10:40)
      3. Залмансон Сильва Иосифовна.
      4. Менделевич Иосиф.
      5. Мафцер Борис.
      6. Азерников Борис Павлович (паясничание Ярженца).
      7. Кнопов Владимир Борисович (Владик).
      8. Гельман Полина Михайловна.
      9. . . .
      Всего в этот день допросили 33 свидетеля.

      ---*---

      С особым интересом слежу за допросом «самолетчиков». (На Второй Ленинградский процесс были доставлены из мест заключения в качестве свидетелей уже осуждённые четверо фигурантов Первого Ленинградского процесса – Марк Дымшиц, Эдуард Кузнецов, Сильва Залмансон и Иосиф Менделевич – Прим. ред.)

      Дымшиц Марк. 1927 года рождения, бывший военный летчик.

       «В октябре 1969 г. познакомился с Бутманом на почве интереса к ивриту, которому Бутман взялся обучать. В декабре 1969 г. поделился с Бутманом идеей захвата самолета в воздухе с целью нелегального перелета за границу для последующей репатриации в Израиль, т. к. легальной возможности репатриироваться, о чем мы оба горячо мечтали, у нас не было.

      Бутман взялся подобрать надежных людей, было необходимо выполнить разведку путем проведения ряда рейсов. Бутман познакомил меня с Михаилом Коренблитом и Виктором Штильбансом, а также добыл денег у своих единомышленников. Был проведен ряд разведывательных полетов, выяснилось - кабины не закрываются.

      В марте 1970 г. при совместном полете в Ригу Бутман познакомил меня с Кузнецовым. Акция намечалась на 2 мая – хотели перехватить самолет Ленинград – Мурманск и на половине дороги свернуть в Швецию.

      Около 10 апреля по поведению Коренблита я понял, что происходит что-то неладное: он был взволнован и уклончив, на мои вопросы ответил советом обратиться к Бутману. Бутман сказал при встрече, что, по-видимому, ничего не выйдет – друзья против, решили послать запрос в Израиль (о целесообразности акции).

      Я был обозлен, мне было ясно, что ответ Израиля может быть только отрицательным. Мы холодно расстались, и я сказал, что дальше буду заниматься этой идеей сам.

      Был ещё ряд встреч с Бутманом, на которых он меня отговаривал (этим занимался также Л. Л. Коренблит). Я был уклончив. Бутман видел меня 22 мая, а в последний раз 26 мая, когда сказал, что из Израиля пришел отрицательный ответ. Я согласился послать запрос на вызов в Израиль, но отказался подписать телеграмму сочувствия в кибуц Бар-Ам (в связи с погибшими детьми), т. к. не хотел привлекать к себе внимание и «остаться в тени» для лучшей подготовки к акции.

      В начале июня я побывал (с целью устройства на работу) в аэропорту «Смольное» и там у меня возник план похищения самолета, летящего на Приозерск. Тем временем в Риге сколотилась группа. Все необходимое снаряжение было подготовлено (имущество Бутмана мы не использовали), и акцию наметили на 15 июня 1970 года. М. Коренблит видел меня 12 июня и попросил: если уж мы что-то сделаем – предварительно сообщить ему условной фразой по телефону (чтобы они успели подготовиться к возможным обыскам).

      Около 6 часов утра 15 июня я позвонил М. Коренблиту, но не мог дозвониться; тогда позвонил жене Бутмана, попросив передать Коренблиту условную фразу».

      Дальнейшее известно.

      Вопрос:
      -Какое давление мог еще оказать Бутман?
      Дымшиц:
      - Никакого.
      Брейман:
      - Получили ли вы вызов из Израиля?
      Дымшиц:
      - Да, в июле 1970 г.

      Когда уводят Дымшица, я встречаюсь с ним взглядом, улыбаюсь ему и слегка киваю. С его мужественного лица слетает тоскливое выражение, (он, чувствуется, жаждал увидеть сочувствие на лицах родственников подсудимых), он улыбается и кивает мне. Некоторые из родственников вполголоса что-то говорят ему (Люба Каминская: «Держись, Мордехай»).

      Кузнецов Эдуард:

      - Я сколачивал в Риге группу для нелегального побега за границу. Считал необходимым сделать это, не спрашивая благословления чьего-либо правительства, т. к. «верноподданнические чувства» даже по отношению к любимому государству не должны связывать в принятии таких решений.

      Группу подбирал из единомышленников, для которых СССР является родиной лишь формально, «вследствие факта биологического рождения на территории СССР». Мы старались все скрыть от ленинградцев, т. к. их позиция давала основания бояться сразу двух комитетов: КГБ и комитета их организации (хотя мы и не сомневались в душе, что ленинградцы не дойдут до доноса органам власти).

      Поэтому при поездках в Ленинград мы не собирались попадаться им на глаза. Вместе с тем, мы считали нужным предупредить ленинградцев о начале акции, чтобы подготовить их к приходу «голубых мундиров».

      Исакова приказывает ему изменить позу – он противится: «А в чем дело? Мне так удобнее!».

      Допрос Кузнецова окончен. Сидящая передо мной Юля Могилевер поворачивается, ее лицо и глаза светятся воодушевлением. «Какие люди! Какие характеры!» - вполголоса восклицает она.

      Сильва Залмансон:

      Перечисляет известных ей на скамье подсудимых (Г. Бутмана, В. Могилевера, В. Богуславского). Рассказывает об обстоятельствах знакомства.

      Говорит, что когда они узнали, что ленинградцы решительно восстали против идеи нелегального перехода границы, то начали тщательно скрывать свои намерения. «Пытаясь ввести ленинградцев в заблуждение, мы сообщили им, что тоже отказались от этой затеи».

      В ответ на вопрос судьи вновь перечисляет сообщников.

      Вот уводят Сильву Залмансон, бледную и осунувшуюся, но прямую и гордую. Куда смелее, чем к мужчинам, потянулись к ней родственники: «Сильва, Сильва, береги себя!» Она улыбается им, кивает, и вполголоса произносит: «Пишите, пишите!»

      Запомнился сутулый, нарочито развязный Иосиф Менделевич в вышитой ермолке на голове, с синим беретом в руках за спиной, только «Шалом» - оба раза бросает он родственникам, проходя мимо них.

      Менделевич Иосиф давать показания отказался, т. к. уже давал показания на суде в качестве обвиняемого, а быть по этому же делу свидетелем не собирается (вызывающе указал, что суд искусственно разделил один процесс на два).

      На вопрос Исаковой, кого из подсудимых узнает, ответил, что плохое зрение не позволяет ему разглядеть их. На вопрос Бреймана, сообщил ли ему Кузнецов, что ленинградцы отказались от идеи захвата самолета, сказал, что это ему было точно известно.

      Тон и стиль ответов подчеркнуто некорректны.

      Мафцер Борис:

      - Раньше я не знал о существовании организации в Ленинграде. Я узнал об этом, когда присутствовал на заседании ВКК. Менделевич мне рассказал, что в «Итоне» печатались статьи из разных городов. Печатали в Риге. Ленинградцы решили больше не использовать статьи рижан.

      Вопрос:
      - Почему?
      Ответ:
      - Им не нравились литературные данные наших статей. Говорит, что 14.06.70 г. был в Ленинграде на квартире Богуславского.

      Я говорю соседке – сестре Бутмана – что он почему-то не хочет называть подлинной причины несогласия ленинградцев: политической «нестерильности». Она отвечает: «Должен же он заботиться и о рижанах на будущем суде!».

      Мафцер выделяется ростом и мохнатой шевелюрой – его еще ждет суд.

      Азерников Борис, врач-стоматолог, 24 года:

      Был членом организации, которую никогда не считал антисоветской – это была организация евреев, стремящихся к пропаганде своей культуры и истории. Никто его ни во что не вовлекал. «Руководителя в группе не было – была демократия». («Так вот что, по-вашему, демократия!» - реплика Исаковой).

      Об идее захвата самолета сказал, что Бутман еще в апреле полностью отказался от нее.

       «При обыске у меня забрали экземпляр составленной Есениным-Вольпиным юридической памятки допрашиваемого».
      Исакова:
      - Уже интерес к такой «памятке» показывает подлинный характер вашей организации и настроения её членов!
      Исакова:
      - Вы – борец?
      Ответ:
      - Да, я занимался борьбой.
      Исакова:
      - На следствии показали, что вы должны были участвовать в репетициях захвата самолета, обучая разбойную группу нападению на экипаж?
      Ответ:
      - Нет, просто Дымшиц хотел, чтобы я обучил приемам борьбы членов организации.

      При напоминаниях Исаковой о показаниях на следствии говорит, что не помнит их. «Ведь уже прошел год!»
      Исакова:
      - В вашем возрасте год – совсем небольшой срок для памяти!
      Ярженец:
      - Вы толкуете о культурном интересе к Израилю, а ведь на следствии показывали, что хотите туда, т. к. там врачи–стоматологи больше зарабатывают!»

      Кнопов Владимир:

      - В марте 1970 г. вступил в организацию, которую никогда не считал антисоветской, а лишь культурно–просветительской. Хотел изучать иврит и историю, а затем репатриироваться в Израиль.

      Бутман задал вопрос о готовности идти на риск ради отъезда в Израиль. Ответил положительно, считая это лишь психологической проверкой. Делился со Штильбансом. Вместе с Азерниковым покупал (в спортивном магазине в Калинине) стартовый пистолет, который предназначался для запугивания, но оказался не нужен и был продан Азерникову.

      Свои показания на предварительном следствии считает не точными: они писались рукою следователя, оказывался нажим (угрозы). «Не хотелось спорить!»

      Был убежден, что Бутман никогда всерьез не относился к идее «Свадьбы». Выразил благодарность Бутману за обучение языку.

      Исакова грозно наседает на него, подзывая к судейскому столу, тычет пальцем в его показания на предварительном следствии. Мы напряженно следим за трудной борьбой. Глядя на часы, я говорю Юле: «До обеденного перерыва осталось 20 минут. Если он их сможет протянуть – Исакова так или иначе его отпустит. Но хватит ли у него выдержки, хоть он и готовился к допросу – это же еще мальчишка!» Владик изворачивается под вопросами судьи, как уж, которому наступили на хвост: «Это записано неточно! Я не мог уследить за всеми записями следователя – он кричал на меня!» «Мне было страшно!» - с детской откровенностью говорит Владик. Часы показывают 14:00. Перерыв. И «Кнопик» отходит от свидетельского пульта.

      Юля, в порыве романтической приподнятости, говорит Рите и Мире (сидящим между ней и проходом): «Девочки, пропустите меня, я его сейчас буду целовать!» В момент, когда Юля бросается на шею Владику и целует его, все в зале уже встали, но еще не тронулись с мест, так что сцена поцелуя происходит на виду у всех.

      В кулуарах Сима Каминская рассказывает: «Одна из приглашенных заявила мне: «Вы возмущаете всех советских людей…!»

      После обеда Владик садится рядом со мной. «Ну, как?» - спрашивает Владик, ища одобрения. «Молодец! Ты упирался даже больше, чем возможно, если учесть, как ты «увяз» на предварительном следствии». «А там мне было трудней!» - простодушно говорит Владик. Подходит распорядитель и прогоняет его (свидетели должны сидеть отдельно от родственников).

      Возвращаясь в зал после обеда, чувствую, как кто-то дотронулся до моего плеча и произнес: «Виктор!» Оглянувшись, вижу Песю Шехтмана, «Пинхаса», который, стоя в коридоре для свидетелей, увидел меня и, протянув руку между загораживавшими коридор охранниками, так приветствовал меня. Мы - почти не знакомы, но он помнил, что я брат Виктора, а мое имя он, видимо, забыл, почему так и приветствовал меня.

      Чувствовалось, что этот парень, уже подавший документы в ОВИР и намеренный сделать это снова, одержим решимостью «подкорректировать» на суде свои показания, чего бы это ему ни стоило. Поэтому когда Катукова скомандовала: «Введите Шехтмана!», я говорю, сидящей впереди меня Юле: «Сейчас будет драматическая сцена!»

      Пинхас решительной походкой направился к свидетельскому пульту. «Задавайте вопросы!» (Впрочем, так начинали все свидетели – такая форма удобна для маневрирования). Но Исакова требует рассказа.

      Шехтман Песя:

      - Познакомился с Бутманом в1967 г., учился у него ивриту, затем по его просьбе ездил в Ригу (привез чемодан – вероятно, с учебниками иврита). Бутман предложил ему нелегально уехать в Израиль, он сразу согласился. Но в апреле 1970 г. узнал, что операция отменяется.

      Исакова:
      - Ваши показания не совпадают с тем, что вы говорили на следствии!
      Шехтман:
      - Видите ли, во время следствия тяжело болела моя мать, и я находился в состоянии жестокой депрессии. Поэтому мои показания являются неточными.
      Брейман:
      - Что значит – депрессии? Уж не находились ли вы в нетрезвом состоянии?
      Шехтман:
      - Да, я был на следствии пьян. Мало ли что могло попасть в мой протокол!

      Это был совершенно неожиданный номер: оказывается, на следствии он был пьян! «Мало ли что я мог написать в этом состоянии!»

      Суд отпускает его. Юля восхищена: «Молодец». (Как говорили, он сознательно не поступил в ВУЗ, чтобы наверняка быть выпущенным в Израиль. Целеустремленно проходил службу в армии (поскольку военные знания пригодятся «там»). Потом Пинхас и его сестра смеялись над этими легендами Шурочки Цирульниковой – он не учился только из-за лени﴿.

      Юдборовская упорно настаивает, что печатанье на пишущей машинке - просто ее прихоть, любимый досуг; она, видите ли, печатает, что попадется под руку, не нуждаясь в чьих-то поручениях и делая это с единственной целью убить время. К тому же ей было просто приятно находиться в квартире М. Коренблита, просто так печатать на его машинке, просто так перепечатывая его книги.

      Катукова:
      - И делать 5 закладок вам тоже никто не поручал?
      Юдборовская:
      - Да, никто не поручал. Просто мне самой так нравилось.

      Лернер Лев:

      Родственник Каминского, знал Дрейзнера, Бутмана и немного - Л. Л. Коренблита. В 1968 г. учил в группе Бутмана иврит, обещал помочь друзьям (если будет нужна его помощь), давал немного денег на нужды занятий. У Каминского брал читать сборник статей о событиях на Ближнем Востоке. Коренблит Л. дал ему папку с материалами, содержания которой он не знает, (смех в зале) после арестов 15 июня – папку уничтожил. (Как добавил Коренблит, в ней была копия устава). Антисоветской литературы ему никто не давал. (Зал злобно гудит).

      Лернер:
      - Мне мешает говорить шум в зале.
      Исакова:
      - Говорите правду, и зал будет реагировать по-другому!

      Карповский Марк:

      - Могилевера знаю со школьных лет, вместе учились в электротехническом институте. Последние годы он был поглощен идеей отъезда в Израиль. Вследствие различия интересов мы виделись не чаще одного раза в месяц. Могилевер преподавал в ульпане иврит. В 1965 г. брал у Могилевера книгу «Диктатура пролетариата и диктатура бюрократии». Книгу Джиласа «Новый класс» у Могилевера не видел». (Ответ на вопрос судьи.)

      Аршавский Ефим:

      - Знаю Виктора Богуславского как очень хорошего товарища, поступки которого часто определялись, прежде всего, развитым у него чувством товарищества. Виктор – хороший инженер, эрудированный интеллигент, интересный собеседник. Вместе с ним я покупал пишущую машинку. Участвовал в одном с ним кружке по изучению еврейской истории. Назвать участников кружка и место проведения занятий – отказываюсь, как отказался и на предварительном следствии». (На настойчивые напоминания об ответственности по ст. 181 и 182 упорно подтвердил свой отказ).

      Карповский и Аршавский первоначально получили приглашение на 17 мая, но их неожиданно вызвали с работы 14 мая – видимо, суд по ходу дела менял план своей работы. ( Витя потом говорил мне на нашем свидании 27 мая: «Фима Аршавский – колоссальный парень! Он произвел отличное впечатление на всех, сидевших за барьером» ﴿.

      Лейтмотив поведения Аршавского: «А черт с ними! Я все равно им ничего не скажу!» - так говорил он мне после заседания суда.

      Гельман Полина Михайловна:

      Знает Бутмана как хорошего товарища, оказавшего ей много житейских услуг. Предоставляла в его распоряжение квартиру, не зная для чего он ее просил, (говорил, что квартира нужна ему для отдыха и развлечения). Случалось получить квартиру прокуренной, за что выговаривала Бутману. Больше сообщить ничего не имеет.

      Левина Галина Янкельбертовна:

      - Училась у Бутмана ивриту, он намекал на возможность нелегального прибытия в Израиль, но меня интерес к этому не слишком захватил, а Бутман не возвращался к этой идее. Мы компанией развлекались, ходили на лыжах и т. д. Больше мне сообщить нечего».
      Левина:
      - Могу ли я остаться в зале?
      Исакова:
      - Всего хорошего.

      Фридлянд Анна Борисовна (Зав. фотолабораторией):

      Исакова:
      - Кого вы знаете из подсудимых?
      Ответ:
      - Могилевера Владимира.
      - Что вы печатали по просьбе Могилевера?
      Ответ:
      - Учебники иврита и ноты к песням.
      Вопрос:
      - А еще что?
      Ответ:
      - Однажды Владик принес мне пленку, которую я напечатала. Но что там было - не знаю.       Исакова Могилеверу:
      - Это была статья «За возвращение еврейского народа на Родину?
      Могилевер:
      - Да.

      Сорокина (пенсионерка):
      - По просьбе Могилевера печатала «Исход» Юриса (3 раза по 7 закладок, всего 21 экземпляр). Получила 50 рублей.

      Запомнились показания Евы Бутман (инженер, 31 год) Она твердой походкой идет к пульту, держится подчеркнуто прямо, говорит громким голосом, чеканя слова. Её уверенный тон, смелые манеры – все внушительно. «У нас была хорошая семья. И я никакому врагу не пожелаю пережить то, что пережили мы за этот год!»

      Исакова:
      - Что вы можете рассказать о звонке рано утром 15 июня 1970 г.?
      Ответ:
      - Допрос об этом велся в сентябре 70 г. и к этому времени я многое забыла. Но во время предварительного следствия мне следователь зачитывал протокол допроса Дымшица (где он говорил, что звонил мне), а также протокол допроса М. Коренблита, где тот также дает показания, что я звонила ему. Очевидно, это так и было. О подробностях этих телефонных разговоров ничего сообщить не могу, так как не придавала им значения и вела их чисто механически.
      Брейман:
      - Не замечали ли вы изменений в настроении мужа и поведении мужа в период, предшествовавший аресту?
      Ответ:
      - Да, заметила. В течение нескольких месяцев начала года он был очень нервен, подавлен и вспыльчив. Но в апреле заметила перелом: стал спокоен, и по его поведению чувствовалось, как какая-то тяжесть свалилась с его души.

      Несколько переигрывает она только при ответе Брейману на вопрос о настроении мужа в последние месяцы перед арестом - её ответ звучит как-то очень «подготовленным заранее».

      Исакова изображает любезность – подчеркнуто вежливым тоном она предлагает Еве сесть вблизи барьера, ограждающего скамью подсудимых.

      Несколько свидетелей показали, что Бутман, после отказа организации от идеи «Свадьбы», предлагал Дымшицу идею «интернационального полета», «чтобы у этой акции не торчали еврейские уши».

       (Мы с Витей так прокомментировали на свидании 27 мая поведение жён на суде: Я: «Зато жены – у всех молодцы! В каком положении они оказались – и сумели так держаться!». Витя, жуя эклер и улыбаясь: «Жёны – все хороши! В этом я убедился полгода назад». [Видимо – когда в ноябре прочел материалы следствия] ).

      Свидетели знают, что несоответствие их показаний, с тем, что они говорят на суде, может стоить им от двух до семи лет заключения. И, тем не менее, они держатся так, как будто им хочется искушать судьбу, бросив вызов грозящей им опасности – так велика у всех жажда реванша за предварительное следствие, «на виду у всех – любой ценой!»

       «Ну и ну!» - хочется сказать, когда следишь за допросом свидетелей. Ведь мы знаем, что подавляющее большинство свидетелей на предварительном следствии отказались давать показания, или сумели держаться настолько уклончиво, что их не имело смысла вызывать в суд. Здесь – немногие, но и они в атмосфере последних месяцев «перестроились». Ясно, что работай этот суд полгода назад – свидетели выглядели бы по-другому. «Эволюция» поведения свидетелей четко показывает, на кого работает время.

      Поведение свидетелей производит на всех нас сильное впечатление. Я выхожу из зала рядом с Симой Каминской. Она, в темно синем костюме с желтым Маген-Давидом на груди, взволнована, ей не терпится выговориться. Но кругом, вплотную к нам КГБ-шники. И она, наскребая в памяти иврит, медленно произносит: «Ехудим б'Ленинград товим! Ло кен? » («Евреи в Ленинграде выглядят хорошо, не правда ли?» - иврит). «Кен»,- отвечаю я, - «зэ нахон» («Да, это верно» - иврит).

      Маген-Давид Симы заинтересовал раньше сидевшего передо мной тупорылого КГБ-шника: «У ваших женщин на груди знаки Израиля, или это религиозное?» «Когда немцы заставляли нас надевать такие звезды перед расстрелом – вас они не интересовали. Но случилось так, что эту звезду носил датский король!» - вспыхнула Сима.

      Я рассказываю недоумевающему КГБ-шнику про события в Дании осенью 1943 года. Тогда он обиделся: «Мы ведь тоже всех спасали, и евреев и других…»

      День пятый. 17 мая, понедельник.

      Суд принимает решение обойтись без показаний Мирона Саламандры, находящегося на Кавказе (причем родителям не известен его адрес).

      Суд переходит к дополнению к следствию.

      Прокурор отвергает просьбу Бутмана о вызове в суд Д. Черноглаза и А. Гольдфельда, т. к. юридическая квалификация действий Бутмана не нуждается в дополнительных свидетелях.

      Лев Шапиро вызывается в удовлетворение просьбы Каминского.

      Просьбу Ягмана об обращении в Публичную библиотеку суд считает ненужной, и Ягман (Исакова обращается к нему) не настаивает.

      Бутман просит суд учесть его полное отречение от намерения совершить «страшное преступление». Если сейчас просьбы о выезде евреев в Израиль удовлетворяются, то именно этого я и хотел, хотя и путем страшного преступления; я хотел таким преступным путем всего лишь сдвинуть этот вопрос с мертвой точки. (Исакова указывает, что это ведь не последнее слово.)

      Каминский подчеркивает на примере Шапиро свое отношение к приему в организацию лиц, находящихся на секретной работе.

      Начинается день допросом свидетелей (9:10 – 13:30)

      Выступали:
      1. Фридман А. Д.,
      2. Лойтерштейн Борис,
      3. Шлеймович («жвачное животное» - негодовала Исакова – он забыл вынуть изо рта жвачку),
      4. Нестерова,
      5. Гилилов,
      6. Эпштейн,
      7. Лисянский Пинхас Менделевич,
      8. Соминский Монус Самуилович,
      9. Бородянская Мария (Мара),
      10. Поляк,
      11. Чернухин Веньямин,
      12. Шапиро Лев.

      То, что даже А. Фридман отвергал свои показания, данные на предварительном следствии, и стремился свалить все на уже уехавших в Израиль, превращало допрос свидетелей в какой-то курьезный спектакль, поражавший подчас зрителей бессознательным юмором.

      Исправным дурачком держал себя Б. Лойтерштейн («Знаю только Гришу и Сему, они приходили к моей тете, Розе Давыдовне Эпштейн»).

      Кавказский акцент и манеры Гилилова вызвали в зале довольное оживление – толпе невольно замерещился южный курорт. Но ему приходится отвергать некоторые из показаний Нестеровой.

      Старички Лисянский и Соминский самым вызывающим образом стремились взять реванш за свои промахи на предварительном следствии.

      - Вы довольны мной? - спросил меня в кулуарах Лисянский.

      -.Да, сегодня вы тоже можете быть довольны собой - отвечаю я.

      Тот же вопрос он задавал и другим родственникам, гуляя по коридору с видом именинника и чувствуя: «Сегодня его день!»

      Бородянская при допросе тянула длиннющие паузы, отмалчиваясь с равнодушием отчаяния. («А мне как-то все равно - арестуют, так арестуют!» - вяло сказала она мне в перерыве.)

      Пожилой родственник Ягмана Поляк показывал, что у него хранился чемодан Ягмана, но о содержимом чемодана он ничего не знал.

      Веня Чернухин утверждал, что организация носила исключительно культурно-просветительный характер и не ставила перед собой и своими членами антисоветских задач. Бутман преподавал в группе иврит, на собраниях группы председательствовали по очереди. Общим и обязательным в поведении членов организации и характере их встреч были скромность, дух товарищества, взаимная предупредительность. Такими же скромными и строго-безалкогольными были совместные трапезы.

      Адвокат Ярженец (с гадким смешком):

      - Значит все, по-вашему, было так невинно! А не расскажете ли, как проходил прием в организацию Штильбанса! (Веня молчит.)

      Шапиро показал, что Каминский не подвергал его какой-либо идеологической обработке, но воспротивился его вступлению в организацию, т. к. тогда он (Шапиро) находился на секретной работе, что Каминский считал несовместимым с членством в организации. Добавил, что затем он ушел с секретной работы и в настоящее время – незасекречен.

      В 13:30 Исакова объявляет перерыв до 16:30.

      Я снова выхожу в перерыве одновременно с Симой Каминской, снова нас окружают КГБшники. Нам не терпится поскорее занести на бумагу все виденное и слышанное. Сима хочет сказать об этом: «Ахшав ани роца…. лихтов» («Сейчас мне хочется … записать – иврит) - после короткой паузы вспоминает она глагол.

       «Ани гам…» «И мне тоже…» - иврит) - кажется, неправильно, но не могу вспомнить другие слова для ответа. Сознаюсь Симе, что рад отсутствию мамы – не уверен, что у нее надолго хватило бы сил держаться в «войне нервов» с адвокатом.

      Внизу Муся Ягман остановилась против А. Фридмана (длинного): «Саша, прости меня за то, что я думала о тебе слишком плохо – ты, оказывается, всего лишь боишься!»

      По дороге к Симе рассказываю ей и её свекрови о моих разговорах с Зеркиным. На второй день процесса, после выступлений Бутмана, М. Коренблита и Штильбанса, я в перерыве сказал Зеркину:
      - До чего же тяжело слушать их покаянное хныканье!
      - Знаете,- с хитреньким видом ответил он – я думаю, что Вите следует говорить в таком же духе. Поймите, я – единственный в этом процессе адвокат, имеющий шанс вырвать у суда статью 190! Если Витя будет говорить так же, как эти – я надеюсь добиться такого исхода.
      - Не смейте добиваться чего-то подобного от Вити – для него это недопустимо, - отвечаю я, - ведь я знаю Витю: если, пользуясь его положением, от него и удастся каким-то образом выжать речи, подобные раздававшимся здесь – Витя никогда в жизни не простит этого ни себе, ни тем, кто этого добивался. Есть поступки, которые не делают!

      Зеркин остается очень недоволен. Всё последующее время, я настороженно слежу за ним, ожидая каких-либо «фокусов», возвращаясь к настоянию: «Не «давите» на Витю!»

      Я говорю ему:
      - Смотрите, как относятся жены подсудимых к поведению своих мужей! Проявление малодушия их угнетает гораздо больше, чем опасности, порождаемые гордостью. А ведь у них – дети!
      - Вы переоцениваете их! - сумрачно бурчит Зеркин.
      - Не «давите» на Витю!» - снова говорил я Зеркину перед последним словом.
      Он:
      - Что вы, упаси боже!

      Вот и улица Восстания, дом №6, второй этаж, квартира 4.

      Пока готовился обед – записываю, собираясь закончить вечером.

      Обедаем – салат из свежих огурцов, вареная картошка с маслом, сосиски; пьём вкусное–вкусное кофе со сгущенкой. Разговариваем.

      Возвращаясь в суд, пропускаю Симу со свекровью вперед и иду с Любой (старшей дочерью Лассаля). Она рассказывает мне всякую всячину про свидетелей и толпящихся в кулуарах знакомых. Узнал, что Азерников при допросе был посажен на 3 дня и объявил голодовку, но уже на второй день не выдержал; что Лернер – диабетик, живущий на инсулине - также был посажен на 3 дня и оставлен без инсулина (у этих людей «не хватило духу» пожаловаться прокурору или суду на следствие); что сестра Эллы Бутман Анечка … и т. д. Жуем конфеты – шоколадные и «морские камешки» (ими в эти дни набиты мои карманы, я надолго теряю к ним вкус).

      Погода все дни процесса была теплая и солнечная, но в этот день (и в некоторые другие) ходил в плаще. В зале - жара и духота, каждый перерыв прибегаю к холодной воде.

      ---*---

      В 16:30 прокурор Катукова начинает обвинительную речь, чтение которой длится 1час 5 минут.

      Она начинается с событий 15 июня 1970 г. Затем о вдохновителях, сионистах-антисоветчиках, история их организации, контакты с другими организациями (в частности - с группой Гальперина в Кишиневе), создание ВКК (Всесоюзный координационный комитет), зарубежные контакты.

      Говоря о вредности пропаганды, Катукова употребляет выражение: «разжигание эмиграционных настроений». От упоминания издательской деятельности («Итон») переходит к операциям «КАТЕР» и «СВАДЬБА».

      Переходя к виновности подсудимых, утверждает, что согласно советской теории права отказ преступника от намеченного уголовного деяния может считаться действенным только в случае принятия им мер для предотвращения совершения такого деяния. Поскольку Бутман и Коренблит М. не обратились в КГБ для предотвращения «Свадьбы», что могло быть единственной эффективной мерой, их нельзя считать отказавшимися от совершения преступления.

      Прокурор потребовала приговорить к лишению свободы:

      1. Бутмана – на 10 лет заключения в лагере строгого режима по статьям 17, 64а, 70, 72.
      2. Коренблита М. – на 8 лет заключения в лагере строгого режима по статьям 17, 64а, 70, 72 (с применением ст. 43).
      3. Каминского – на 6 лет заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72. Обвинения по ст.189 считать не доказанными.
      4. Ягмана – на 5 лет заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72. Обвинения по ст.189 считать не доказанными.
      5. Могилевера – на 4 года заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72, 189.
      6. Дрейзнера – на 3 года заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72, 189.
      7. Коренблита Л.Л. – на 3 года заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72, 189.
      8. Богуславского – на 3 года заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72.
      9. Штильбанса – на 1 год заключения в лагере строгого режима по статьям 70, 72.

      На этом день 17 мая заканчивается.

      ---*---

      Мера наказания, потребованная в речи прокурора, потрясла родственников. Вижу, как сидящая на два ряда впереди меня Сима Каминская склоняется вперед, словно оглушенная, и как-то медленно хватается за щеки.

       «Ты не похудела, а высохла» - говорила ей в тот же день за обедом её свекровь Мирра Натановна. В немногие минуты Сима словно еще больше похудела.

      Не может сдержать слез Муся Ягман. Стремление мужей этих женщин вести себя достойно обойдется им дорого.

      От своего адвоката узнаю высказывание прокурора на счет Вити: «В обвинительной речи всего не скажешь, но по-настоящему за свое поведение во время следствия и на суде Богуславский заслуживает не 3 года, а все 5!

      Выхожу на улицу вместе с Зеркиным, сворачиваем на улицу Пестеля. «Вы хотели этого!» - с досадой бросает он.

      - Да, хотел, и ни о чем не жалею! Мы все жаждем скорее видеть Витю свободным, но не любой ценой! Недопустимо, чтобы после всего случившегося у него были вырваны слова унижения – ведь на «сроке» жизнь не кончается!

      Вот и консультация. Прощаемся. Он ошеломлен жестокостью наказаний, потребованных прокурором в его речи.

      На Литейном догоняю группу женщин: Элла Бутман, молча, с окаменелым лицом, ведет, обняв за плечи, плачущую Мусю Ягман, позади идут Галя Катаева и Элла Поляк. Несколько минут я иду рядом с Эллой и Галей, расспрашивая о том, о сем… Потом отстаю.

      Ещё накануне я говорил маме: «При всем том, что меня считают «пессимистом», я теперь, по ходу дела, совершенно убежден: самый легкий приговор будет у Вити. В этот вечер приходится сказать ей, что я ошибся – я был, все-таки оптимистом (и не оправдавшимся).

      Вечером работать у Симы не пришлось – после речи прокурора и Сима, и зашедшие к ней жены были настолько в подавленном настроении, что когда я зашел – почувствовал: сейчас уместно только немедленно попрощаться.

      Когда я выходил из квартиры Симы, где собрались плачущие женщины, и было явно не до ведения дневника, она (мгновенно осунувшаяся и постаревшая) сказала мне: «Вы – счастливые! Только три года, а Витя еще молодой…. Но в возрасте Лассаля получить шесть лет – это страшно!» Я смолчал.

      18 мая, вторник. День шестой.

      Речи адвокатов, последнее слово подсудимых.

      Выступают адвокаты:

      1. Брейман И. М., адвокат Бутмана - 9:10 – 10:00.
      2. Бузиньер Ю. М., адвокат Коренблита М., 10:00 – 10:40.

      Перерыв на 20 минут

      3. Хейфец С. А., адвокат Могилевера,11:00 – 11:30.
      4. Вишневский В.И., адвокат Дрейзнера, 11:30 – 12:00.
      5. Рождественский Ф.С., адвокат Каминского, 12:00 – 13:00.
      6. Стряпухин В.Г., адвокат Ягмана, 13:00 – 13:20.
      7. Черняк В. А. (Москва), адвокат Коренблита Л. Л., 13:30 – 13:55.

      Перерыв с 14 до 15 часов.

      8. Зеркин С. А., адвокат Богуславского, 15:00 – 15:45.
      9. Ярженец Г. П., адвокат Штильбанса, 15:45 – 16:20.

      Брейман, (адвокат Бутмана). Примечательные места:

      1. 22 мая, когда Дымшиц заявил в ответ на просьбу о предупреждении за 2 недели до начала «акции» - «считайте, что вы уже предупреждены». Бутман был обязан явиться в КГБ и сообщить о готовящемся преступлении. Но, не сделав этого, он может считаться виновным по ст.88(1), т.к. не донёс о готовящемся государственном преступлении.
      Этот период длился до 26 мая, когда Дымшиц, в ответ на отрицательное решение Израиля, сообщенное ему Бутманом (получили решение 25 мая), заявил, что он уже оставил эту идею. В подтверждение Дымшиц делает то, чего не было раньше: дает свои «данные» для получения официального вызова из Израиля (раньше не хотел этого делать, боясь «выйти из тени», привлечь к себе внимание), и сообщает о возвращении к семье.
      Совершенно успокоенный Бутман 27 мая уезжает с дочкой в отпуск на дачу и больше не видит Дымшица.
      2. Идея захвата самолета на линии Смольное – Приозерск появилась без Бутмана и после его отъезда из Ленинграда. Поэтому она не может инкриминироваться Бутману.
      3. Орудия преступления, приготовленные Бутманом, группа Дымшица не использовала (у них были свои).
      4. Кузнецов и др. в мае избегали показываться Бутману на глаза и приезжали в Ленинград тайком.
      5. Могилеверу по телефону Сильва сказала, что «они уже отказались». Дымшиц даже стал избегать Аси, т. к. подозревал, что она подослана Бутманом для слежки за ним.
      6. Просит о снятии ст. 64 и 17 и снисхождении.

      Бузиньер (адвокат Коренблита, очень неряшливая манера говорить). Примечательные места:

       «После 10 апреля Коренблит был совершенно уверен, что «Свадьба» не состоится. Эта уверенность еще больше окрепла после получения отрицательного ответа из Израиля. И лишь после посещения квартиры Дымшица 12 июня он с ужасом убеждается, что «Свадьба» состоится». «Но, скажите по-человечески, господа судьи, можно ли было просто взять пойти доносить на товарищей?»

       «М. Коренблит играл в «Свадьбе» второстепенную роль, искренне раскаялся. Может быть обвинен по ст. 88(1), 70 и 72.»

      Хейфец (адвокат Могилевера, говорит театрально и с подъёмом).

       «Когда старый мастер Кировского завода – Ошер Могилевер уходил на заслуженную пенсию, он имел все основания считать себя счастливым человеком. Его единственный сын Владимир блестяще учился и подавал большие надежды. Но не заметил старый мастер, как в его семью прокралась беда. Сын попал под дурные влияния…

      Суд всегда учитывает раскаяние обвиняемого, и внимательно оценивает при этом глубину и искренность раскаяния. В данном случае лучшей гарантией полного раскаяния является помощь, которую обвиняемый оказал следствию: помимо его собственных весьма полных показаний для следствия было чрезвычайно важно, что целый ряд свидетелей (следует длинное перечисление) начал давать показания только после очных ставок с Могилевером.

      Как известно, советское уголовное право не считает признание обвиняемого решающим фактором установления вины. Так, Могилевер сделал утверждения об использовании антисоветской литературы в 1965 году совместно с Аршанским и Карповским, которые Карповский не подтвердил, и суд не должен их принять».

       (тыры – пыры….)

      Вишневский (адвокат Дрейзнера).

       «Происходящее в этом зале показывает, что на каком-то маленьком участке идеологической борьбы мы потерпели поражение. Как это могло случиться? Видимо, есть изъяны в нашей политучебе, мы плохо прививаем классовый подход. Иначе отдельные, еще не изжитые проявления антисемитизма не вызвали бы такую реакцию у взрослых людей. Изучение языка есть всего лишь изучение языка, но когда эти люди изучали историю, то нельзя не спросить: а с каких классовых позиций они ее изучали? Видимо, не с тех, с каких следует, иначе в их мыслях гораздо больше места занимали бы имена и образы таких евреев - революционеров, как Яков Свердлов; иначе они обращали бы больше внимания на то, как столькие иностранные и иногородние делегации идут на Марсово поле, чтобы благоговейно поклониться могилам Володарского, Урицкого и Нахимсона».

       «Поездка Дрейзнера на ВКК должна рассматриваться в сфере того обстоятельства, что его развитие – значительно ниже, чем у пославших его людей, таких, как Вертлиб и Брут».

       «Суду следует учесть, что Дрейзнер – первый из арестованных, начавший давать показания (с 18 июня)».

       «Семейное положение обвиняемого очень тяжелое и т. д.»

      Рождественский (адвокат Каминского).

      Характеризует своего подзащитного как неукротимого спорщика, человека увлекающегося и несколько лиричного. Говорит о его гражданской совестливости как работника, инженера, воспитателя молодых специалистов, упоминает его достижения и полученные поощрения (в частности, цитирует книгу, где Каминский упомянут в числе «золотого фонда» предприятия).

      Переходя к вопросу о романе Л. Юриса «Исход», приводит официальную оценку романа, данную комиссией управления по охране государственной тайны: роман политически дефектный, сионистки направленный, но не содержащий прямых антисоветских выпадов (ввозу в СССР не подлежит).

      Что касается книги Бема «Сионизм», то она не содержит и не может содержать антисоветских выпадов, поскольку это – книга дореволюционного издания.

      Просит учесть малый срок пребывания подзащитного в комитете и в должности казначея. Просит также учесть его решительную оппозицию идее «Свадьбы» (в частности – на конференции 4 апреля 1970 г.).

       «Письмо У Тану не носило антисоветский характер, а группа «Алия» состояла из одного Каминского (который не был создателем организации). Письма были открытыми, с подписями и адресами. Подзащитный был против проявлений антисемитизма».

       «Обвинение слишком строго подошло к определению меры его вины. Сила суда в справедливости и гуманности».

      Стряпухин (адвокат Ягмана).

       «Как это могло случиться? Видимо, только для оценки он сдавал в институте зачеты и экзамены по обществоведческим дисциплинам».

      Просит учесть малый срок пребывания Ягмана в комитете. «Учитывая пассивную роль Ягмана и общий состав его преступления, следует считать меру наказания 5 лет – чрезмерной».

      Черняк (адвокат Коренблита Л. Л.).

      Надеется, что его подзащитный еще принесет своим трудом много пользы. «Он медленно осознавал на следствии свою вину, но тем глубже и прочнее он это сделал».

       «Подсудимый не получил основ коммунистического воспитания. Он не знал о «Катере», был противником «Свадьбы», в организации состоял недолго. Надеется на смягчение приговора».

      Зеркин (адвокат Богуславского).

      «Я защищаю подсудимого, роль которого в организации была наименьшей по сравнению с ролью других подсудимых: не член «комитета», не причастен ни к «Свадьбе», ни к «Катеру». Более того, согласно заслушанным здесь показаниям Дрейзнера, Богуславский был среди пассивных членов организации, не участвовал в «конференции», наконец, «комитет» ему просто не доверял, и лишь в последний период существования организации ему поручили чисто техническую роль помощника Л. Л. Коренблита, причем Богуславский был неправомочен принимать какие-либо решения.

      И, тем не менее, представитель государственного обвинения потребовал для моего подзащитного ту же меру наказания, что и для его руководителя – члена комитета, а также для другого члена комитета – участника создания организации!

      Но велик ли состав преступления моего подзащитного? Ведь туда включены такие незавершенные наброски, как «Давно научно доказано…» и «открытое письмо Исаю Тобольскому», которые едва ли могут быть поставлены в вину по ст. 70(1) УК.

      Наряду со ст. 70(1) моему подзащитному предъявлено обвинение также по ст. 72. Но ст. 72 не содержит градаций для создателей нелегальных организаций, их руководителей и рядовых членов. Эту градацию устанавливает суд и отражает в приговоре. Так справедливо ли рядовому члену организации назначать меру наказания, одинаковую с таковой для создателей и руководителей организации?

      Видимо, представитель государственного обвинения требует для моего подзащитного меру наказания не за преступления, а за «поведение». Чем же, однако, плохо поведение моего подзащитного? Вероятно тем, что он мало кается? Но ведь это естественно, что если он меньше других грешил, то меньше других и кается!»

      Адвокат останавливается на личности подсудимого: послужной список, перечень построенных мостов, характеристика. «Что же послужило причиной того, что Виктор Богуславский оказался на скамье подсудимых, а горе и слезы стали уделом его старой, больной мамы?»

      Называет две причины:
      1. Происки мощной, богато финансируемой вражеской пропаганды (смех в зале).
      2. Недочеты нашей воспитательной работы. Подзащитный в своих показаниях 28.07.70 отмечал: «Наше старшее поколение не дало нам так требуемого национального воспитания». Что же, видно и на самом деле следовало воспитывать взгляды, обращенные на то, на что следует их обращать. Здесь один из подсудимых говорил о том, как уменьшилось еврейское население СССР; а может ли он сказать, как увеличилось число евреев-специалистов в нашей стране?».

       «Я уверен, что при назначении меры наказания суд будет учитывать его воспитательное значение. Но воспитательную роль может играть только справедливое наказание, а основной принцип справедливого наказания – соразмерность его содеянному. Поэтому я надеюсь, что суд уменьшит меру наказания, предложенную представителем государственного обвинения».

      Ярженец (адвокат Штильбанса, зычный голос, развязные нотки, тон – «пивного агитатора»).

      «Штильбанса вовлек в антисоветскую организацию «горе–репатриант» Кнопов и неистовый стоматолог Азерников. Рассуждения о применении наркотических средств носили чисто академический характер. Отсутствие зрелости, которая дается опытом преодоления трудностей, было причиной, по которой подзащитный мог совершить преступную глупость, из-за которой и сидит на скамье подсудимых.

      «Борец с ассимиляцией» Штильбанс ведь является мужем дочери русского человека! Веление сердца оказалось сильнее программных установок сионизма!»

      Цитирует покаянные письма Штильбанса и его родителей. Цитирует статью, где приводится высказывание о сионизме, как занозе в лагере мира, демократии и социализма, занозе, вокруг которой образуется нарыв. «Однако наш организм здоровый, он не будет нарывать, а занозу мы вытащим и уничтожим!»

      Далее говорит о раскаянии подзащитного и о горе его родителей, о гуманности обвинения, предложившего минимальное наказание. «Но я надеюсь, что суд проявит высшую меру гуманности и сочтет, что подзащитному для окончательного исправления не требуются еще три месяца заключения».

      ---*---

      В этот день мама пришла со мной в суд. Речь Зеркина, самая острая из всех адвокатских речей, понравилась и нам, и другим родственникам подсудимых. Мы вместе и порознь благодарим Зеркина, он с достоинством принимает благодарность, вместе с нами выходит из суда и направляется в консультацию. Мы и не подозреваем, как он завтра «утилизирует» подкупающий эффект своей речи.

      Юдборовская в кулуарах острила на счет поведения адвокатов: «Задачи:
      №1 – обвинить сионизм,
      №2 – обвинить своего подзащитного,
      №3 – найти для подзащитного смягчающие вину обстоятельства,
      №4 – защитить себя!»

      Суд переходит к последнему слову подсудимых

      Бутман просит перенести его последнее слово на завтра, т. к. для него последнее слово имеет большое значение, и он намерен говорить в нем по существу, а на сегодня он недостаточно подготовлен. Исакова возражает, но потом соглашается.

      Выступают:
      1. Коренблит М. С. (20 мин.)
      2. Коренблит Л. Л. (2 мин.)
      3. Могилевер В. О. (5 мин.)
      4. Дрейзнер С. Г. (5 мин.)
      5. Каминский Л. С. (12 мин.)
      6. Ягман Л. Н. (6 мин.)
      7. Штильбанс В. И. (1 мин.)

      Исакова переносит последние слова Бутмана и Богуславского на завтра.

      1. Коренблит М. «Я признал свою вину, мне стыдно, горько, больно. В 34 года я не могу сослаться на «ошибки по молодости», мне некуда уйти от своего преступления, сознание которого преследует меня днем и ночью. Сколько раз, просыпаясь, я хочу поверить, что все это был сон, но, увы, от горькой действительности никуда не деться… Стыдно, невыносимо стыдно!.. Понимаю отношение зала к нашим преступлениям. Пойму и отношение своих сотрудников, которые совсем недавно жали мне руку. Прошу учесть мое раскаяние. Не могу объяснить, как приходят к такому преступлению. Внешне ведь всё было благополучно! Это просто какая-то патология…».

       «Я признаю себя виновным по ст. 70 и 72, но не признаю себя виновным по ст. 64 через 17. Я не был сторонником этой затеи. Я всячески пытался отговорить участников захвата самолета, которые были моими знакомыми: Бутмана, Дымшица, Сильву. Я добровольно принес в КГБ предметы, предназначавшиеся для захвата самолета (в том числе игрушечный пистолет, принесенный Дымшицем)».

       «Я подавал документы на выезд в Израиль, получил отказ. Когда я услышал о затее похищения самолета, мне она вначале понравилась, в ней я увидел возможность уехать в Израиль. Но позднее я отказался от неё, т. к. понял, что это вредная и преступная затея. По ст. 70 и 72 хочу сказать, что я тогда не считал и сейчас не считаю, что моя деятельность носила антисоветский характер. По своей цели она не была антисоветской, но по своим последствиям её можно причислить к таковой.

      В СССР люди уезжают за границу, их за это не судят. Я тоже хотел уехать. Я считаю, что человека нельзя судить за убеждения, даже если этот человек – антисемит (довольное оживление в зале)».

      2. Коренблит Л. Л. «Я совершил преступление – нарушил закон, выражающий концентрированную волю подавляющего большинства народа – и должен быть за это наказан. Готов нести заслуженное наказание. Прошу суд учесть признание мною вины».

      3. Могилевер В. В октябре 1969 г. подал документы на выезд в Израиль, но получил отказ. Участвовал в коллективных письмах в советские органы, копии передавал за рубеж. Противник экстремизма Кахане. Получил посылкой шубу, но деньги от ее реализации передал в фонд организации.

       «Я совершил преступление и раскаиваюсь. Благодарен своей защите, старательно устанавливающей смягчающие вину обстоятельства. Иногда мне даже не были понятны все доводы адвоката, но одно прошу учесть: своей деятельностью я не хотел принести ущерб стране. Прошу учесть страдания семьи: матери, отца, жены и моего осиротевшего сына». Я могу заверить суд, что никогда в жизни не совершу ничего, идущего в разрез с советскими законами».

      4. Дрейзнер С. Судья предлагает текст заявления, но Дрейзнер говорит, что у него есть копия. Зачитывает: «Признаю свою вину полностью. Прошу учесть раскаяние и положение семьи: старой матери, больной жены и маленького сына без отца».

      5. Каминский Л. «Я понимаю, что меня судят не как еврея, не за то, что я подавал заявление на выезд в Израиль, не за мои убеждения – а за конкретные преступления. Но почему обвинение определило мне срок заключения, по крайней мере, в 1,5 раза больше, чем моим товарищам по скамье подсудимых? Я не был создателем организации, в комитет вошел только в последние дни. Я действительно написал несколько писем и способствовал передаче их за границу, но никогда не хотел нанести вред советскому государству».

       «Обвинение много говорило о моем содействии похищению самолета, но верьте мне, что я делал все возможное, чтобы предотвратить это преступление. Я считал, что, узнав о намерении моего товарища совершить непоправимое, я должен всё-таки, в первую очередь, не бежать в КГБ, а убедить товарища отказаться от преступной мысли. 11.04.70, когда все разъехались, я остался с Бутманом и до глубокой ночи убеждал его прекратить подготовку преступления, (Бутман признал, что именно этот разговор был решающим в его отказе от преступления)».

      Считает себя невиновным по ст. 189, т. к., укрывая копировальный аппарат, не знал, что он был похищен.

       «Мы себя не отождествляли с теми сионистами, которые устраивали дебоши против советских учреждений вместо того, чтобы уехать в Израиль и трудиться на благо своей страны. Я считаю, что организация была не обязательна, ее не следовало создавать. Я сожалею, что мы допустили оплошности при изготовлении литературы». (Указал на посылки от родственников в Израиле, чтобы подчеркнуть - посылки приходили не только для организации, не только через Бланка).

       «Прошу суд смягчить несправедливую меру наказания, предложенную обвинителем. Прошу не только от своего имени: передо мною моя старая мать, дети и полные слез глаза жены».

      6. Ягман Л. В «дополнении к следствию» показал, что в феврале 1968 г., т. е. до отъезда Бланка, получил из-за границы шубу, реализовал ее за 300 рублей, которые передал в фонд организации, «т. к. в филантропии не нуждался». Прокурор мстительно упомянула об этом в обвинительной речи («говорит, что не нуждается в филантропии!»).

       «К речи адвоката мне нечего добавить. Я виноват, но с иной оценкой своей деятельности столкнулся лишь сейчас. Я раскаиваюсь. Не ищу «рыжих», на которых мог бы свалить свою вину. Мне это будет уроком, но надеюсь, что сумею заслужить уважение окружающих».

      7. Штильбанс В. «Полностью признаю свою вину, раскаиваюсь, уверяю вас, что никогда не повторю содеянного или подобного».

      Заседание закрыто.

      19 мая, среда. День седьмой.

      Заключительные слова Бутмана и Богуславского.

      Заседание начинается в 9:10. Выступление Бутмана длится около 50 минут. Исакова объявляет пятиминутный перерыв. Ввиду краткости перерыва распорядители рекомендуют публике не покидать зал.

      Затем около 5 мин. длится последнее слово Богуславского.

      Элла Бутман – в черном, не отвечает на приветствие.

      8. Последнее слово Гилеля Бутмана. «Я благодарю суд за то, что мне разрешили перенести последнее слово на сегодня: вчера я не мог сосредоточиться и подготовиться, а для меня эта последняя возможность обратиться к суду очень важна.

      Верьте мне, граждане судьи! В эти минуты, когда на меня смотрят полные горя глаза сидящих здесь моей жены, матери и сестры, так бесконечно исстрадавшихся за этот год, когда перед моим сознанием неотступно стоит образ самого дорогого мне на всём свете существа - моей маленькой дочки, я не могу говорить неправду». (Голос срывается).

      «Граждане судьи, верьте мне и будьте справедливы...! Я знаю, что за этим процессом следят не только сидящие в зале, но и миллионы людей во всем мире…» (смешки в зале).

      «Я не могу быть неправдивым сейчас – я был правдивым всегда, мещанский лозунг приспособленчества, правило «Дают - бери, бьют – беги!» - всегда были мне чужды… Я говорю правду – я никогда не был антисоветчиком, я всегда считал социализм единственным приемлемым для меня строем и мечтал об установлении его в Израиле…».

      (В зале смешок, Бутман задыхается от волнения, и микрофон наполняет зал шумом его затрудненного дыхания, он не может говорить…)

      Исакова: «Выпейте воды!» - почти участливым тоном; он глотает из кружки, справляется с волнением, продолжает говорить.

      «Я никогда никому не навязывал свои мысли, но я люблю свой еврейский народ, и я не хочу, чтобы он исчез! Если есть сторонники ассимиляции – пусть считают себя русскими, украинцами, кем угодно – а я не хочу! Я не хочу, чтобы после такой длинной и трагической истории у моего народа не оказалось будущего!

      Ведь мой еврейский народ – великий народ! Он велик не своей численностью, а тем, что он дал человечеству – он первый провозгласил идеи социальной справедливости и этики, он велик своей демократичностью и любовью к гуманности. Так пусть мой народ живет и имеет свое маленькое, но счастливое государство – Израиль! Там всю мою сознательную жизнь я и мечтал жить среди других счастливых, свободных израильтян – пахарей, виноградарей, рабочих, в атмосфере родной культуры и родного языка, на котором с рождения говорили бы наши дети.

      И я хотел, чтобы те евреи Советского Союза, которые хотят выехать в Израиль – могли это сделать. То, что я хотел совершить – это страшное преступление, и я горько раскаиваюсь в нем….

      Но поймите мою цель – ведь это преступление я хотел совершить не для того, чтобы нанести вред СССР – я всего лишь хотел «сдвинуть с мертвой точки» вопрос о возможности выехать в Израиль желающим этого евреям СССР, тот вопрос, который, как теперь мы знаем, благожелательно решен советским правительством. И если бы мы могли вот так, как это делают теперь другие, свободно выехать в Израиль – не было бы ни этого страшного преступления, ни этого суда.

      Находясь почти год в заключении, я многое заново передумал и переоценил, для меня ясна вся ужасность преступления, которое я затевал тогда. Сейчас мне особенно невыносим отвратительный принцип Макиавелли: «Цель оправдывает средства». По новому понимаю я и политику СССР на Ближнем Востоке».

      Бутман, в частности, сказал: «При обдумывании идеи «Свадьба», я исходил из того, что если СССР – могучая сверхдержава - пытается уничтожить маленькую страну, то неуместно руководствоваться обычными моральными критериями при оценке такой акции, как захват советского самолета. Теперь, когда я по-другому оцениваю политику Советского Союза на Ближнем Востоке, я изменил свое отношение к этой акции.

      Я прошу вас, граждане судьи, верьте мне. Благодарю вас за то, что дали мне договорить».

      9. Последнее слово Виктора Богуславского. «Граждане судьи, выступавшие здесь, много говорили о ЛЗЕ (Лига защиты евреев), её бесчинствах и т. д. Я понимаю, конечно, что хулиганские действия могут вызвать осуждение, но считаю, что у этого барьера следует говорить не о чужих делах, а о своих собственных.

      Могу ли я утверждать, что, состоя два года в организации, я вообще ничего не знал? Конечно, нет! Это было бы даже неправдоподобно! Я, разумеется, знал многое.

      Я знал, что создана сеть ульпанов для изучения иврита, еврейской истории и литературы. Я знал, что создаются лагеря для совместного летнего отдыха единомышленников, знал, что на средства организации подпольно издается сионистская литература. В изготовлении этой литературы принял участие я сам. Я сознаю тот вред, который моя деятельность причинила государству и раскаиваюсь в нем.

      Но я и вообразить тогда не мог, какие планы и намерения вынашивает за спиной организации комитет. Уже находясь в заключении и знакомясь с материалами следствия, я днями и ночами пытался осмыслить случившееся и понять, как комитет мог дойти до этого.

      Вывод для меня несомненен: это могло произойти только в условиях нелегальности, при избранном нами конспиративном стиле работы, именно метод, а не цель были преступными. Я не сомневаюсь теперь, что любая нелегальная организация рано или поздно обречена преступить закон.

      Я совершил ошибку и готов понести наказание».

      Далее Исакова объявляет перерыв до завтра 20 мая, когда будет объявлен приговор (не раньше 15 часов).

      ---*---

      Адвокат Брейман (после заседания, в коридоре): «Ваш брат говорил прекрасно, я думаю, что теперь ему «скинут год».

      Я встречаю Зеркина (сияет) и мы идем через Марсово поле.

      Зеркин: «Как вы не понимаете, что теперь ему уменьшат срок!» На мой вопрос: «Как вам нравится мой подзащитный?» Катукова ответила: «Очень нравится. Скажи он так раньше – я бы потребовала ему меньший срок».

      Я: «А если, несмотря на это, ему все-таки сохранят 3 года?»

      Зеркин: «Тогда я не оставлю этого вплоть до любой инстанции. Вы, вообще придаете много значения тому, чему в этих условиях придавать значения не следует».

      20 мая, четверг. День восьмой.

      Приговор.

      Уже к половине третьего внутренние помещения перед лестницей в зал суда полны «народом» - и с пригласительными билетами, и просто «надеющихся», уговаривающих охрану пропустить их. Родственники толпятся в вестибюле, все сдержаны, ошеломленные, обвинительной речью прокурора 17 мая, они уже справились с волнением и готовы ко всему.

      Пропускают легче, чем обычно: впустили Галю, а зал – набит битком, как никогда. Явились операторы с киноаппаратами и пристроились у переднего окна, напротив барьера.

      В 15:10: «Прошу встать, суд идет!»

      Все остаются стоять, подсудимые за барьером ярко освещены: под потолком горит люстра дневного света.

      Исакова начинает чтение: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики …»

      В приговоре перечисляются все факты, начиная с создания 5 ноября 1966 года Могилевером, Черноглазом, Бутманом и Дрейзнером (при духовном руководстве Арона Шпильберга) Ленинградской сионистской организации.

      В числе характеристик пропаганды употребляются выражения: «политически вредные идеи», «эмиграционные настроения» («разжигание эмиграционных настроений») и др. В частности, говорилось о «распространении антисоветских и других политически вредных идей».

      Говорится об издательской деятельности, нелегальных сборищах и др. Затем - операции «Катер» и «Свадьба».

      Характерная деталь: все ссылки на показания свидетелей идут по данным предварительного следствия, а фактический отказ от этих показаний свидетелями на суде во внимание не принят (потом в кулуарах шли злые разговоры, высказывались намерения «поднять шум», «писать письма» и т. д.).

      Далее Исакова переходит к определению роли и вины отдельных подсудимых.

      Я стою в ряду КГБшников - ряды для родственников переполнены (мама и Галя впереди слева), и я прошу разрешения разместиться позади родственников. Между прочим, в этот день распорядители специально подходили к родственникам с предупреждением: «Ведите себя дисциплинированно!» (чего не было в другие дни). Видимо опасались эксцессов.

      Рядом со мной сестра Левы Ягмана Лиля, при упоминании Ягмана всхлипывает, роняя голову. Я осторожно беру её за руку: «Пожалуйста, держитесь гордо! Ведь мы здесь среди тех, кто сейчас будет дружно и радостно аплодировать нашему горю!» Она справляется с плачем и стоит молча, подняв голову. Все подсудимые спокойны и сдержаны.

      Исакова переходит к «мере наказания каждого, определенной с учётом содеянного, отношения к содеянному, глубине и искренности раскаяния:

      Срок заключения считать со дня ареста.

      1. Бутман Г. И. – 10 лет заключения (с 15.06.1970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       2. Коренблит М. С. – 7 лет заключения (с 27.10.1970). в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       3. Каминский Л. С. – 5 лет заключения (с 15.06.1970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       4. Ягман Л. Н. – 5 лет заключения (с 15.06.1970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       5. Могилевер В. О. – 4 года заключения (с 15.06.970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       6. Дрейзнер С. Г. – 3 года заключения (с 15.06.1970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       7. Коренблит Л. Л. – 3 года заключения (с 15.06.1970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       8. Богуславский В. Н. – 3 года заключения (с 8.07.1970) - в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.
       9. Штильбанс В. И. – 1 год заключения (с 20.08.1970) в лагере строгого режима, без ссылки и конфискации имущества за отсутствием такового.

      Судебные издержки принять за счет государства.

      Приговор может быть обжалован в течение 7 дней со дня вручения осуждённым копии приговора».

       (Чтение приговора продолжалось около 50 минут).

      В первой половине зала - аплодисменты, жидкие и совсем не продолжительные. Охрана торопливо изгоняет публику из зала. Спускающейся по лестнице плачущей матери Могилевера становится дурно, и «сват» подхватывает её. Внизу плачет мамаша Штильбанса – она надеялась, что ее Виктор сразу будет выпущен из-за барьера («А ведь ещё 3 месяца!»). Мама сдержана, но вынуждена присесть на скамью, потом Галя уводит ее в вестибюль.

      Я ловлю в коридоре Зеркина, он мрачен и настолько взволнован, что, чувствуется, не может говорить. Он нервно закуривает, на вопрос об организации свидания с Витей вместо ответа бросает: «Потом позвоните мне», и уходит.

      У Стряпухина, спокойно разговаривающего с сидящей рядом Мусей Ягман, получаю совет написать заявление Исаковой.

      Я, мама и Галя гуляем, отвлекая друг друга посторонними разговорами, сидим в садике, пьём кофе с мороженым в кофейне (отвлечься, отвлечься обязательно!). И заходим в консультацию к Зеркину.

      Он мрачно говорит о «вопиющей несправедливости», «необходимости бороться» и т. д. Рассказывает, что видел Витю после прочтения приговора - он спокоен и мужествен.

      Несколько деловых вопросов - и мы расходимся по домам.

      Теперь можно оглянуться на некоторые эпизоды:

      1. 7 мая, Зеркин (в консультации): «У Бутмана и М. Коренблита статья 64-я – довольно таки «притянутая». Возможно, удастся «снять» её. А это благоприятно скажется на приговоре всем остальным».
      2. 13 мая, Брейман (в коридоре суда, отвечая на мой вопрос: «Пока намерения суда неизвестны. Но, боюсь, что «снять» ст. 64-ю не удастся».
      3. 19 мая, Брейман (при тех же обстоятельствах): «Явно, снять 64-ю не удастся».
      Я: «Это означает 10 лет?»
      Он: (подчеркнуто выразительно): «Это значит как минимум 10 лет».
      Я: «А не используют ст. 43, как это сделали для М. Коренблита?»
      Он: «Нет. Теперь решение суда уже настолько обусловлено всем сказанным и сделанным, что это даже при желании сделать невозможно».
      4. 20 мая, в вестибюле суда, около 14:40. Я говорю племяннику М. Коренблита Жене Шлеймовичу: «Как-то особенно зловеще впечатляет подчеркнутая любезность Исаковой. Если бы позавчера она не разрешила Бутману перенести последнее слово, а сказала бы что-нибудь вроде: «Или говорите сейчас, или суд будет считать вас отказавшимся от последнего слова», это не так настораживало бы как ее «уступчивость». Она как бы дает понять: «Мы готовы дать любые процедурные послабления – это вам всё равно не поможет!».
      5. Во время речи Рождественского (он говорил тихо и в безыскусственной манере) я повернулся к сидевшей позади меня Симе: «Вам нравится его выступление?» Она (скорбное лицо, скорбные глаза, тихий голос – как «подстреленная»): «Благородный человек защищает благородного человека!»
      6. Ф. С. Рождественский, не стесняясь, рассказывал Каминским, какое давление он оказывает на Лассаля: «Я как бухну кулаком по столу у него перед носом: «Или вы будете говорить так, как я требую, или …!»

      7. Родственники подсудимых со злорадным удовлетворением следили за тем, как Лассаль в одном из своих показаний все «валил» на уехавших в Израиль: «Граждане судьи! Вы хотите знать, кто печатал наши материалы? Я, так и быть, скажу вам – это делала Крейна Шур! Следствие очень интересовало: Кто же был нашим идейным вождем? Могу рассказать и про это – нашим идейным вождем был, державшийся в тени Григорий Вертлиб. Следователи спрашивали нас: кто реализовывал присланные из-за границы шубы? Сознаюсь вам – этим занимались Мурины».

       «Граждане судьи, меня обвиняют в том, что я обработал Цырульникова в сионистском духе! Но уверяю вас, граждане судьи, к моменту моего знакомства с Цырульниковым он был уже законченным сионистом, так что неизвестно – кто кого из нас мог обрабатывать!». Когда Лассаль давал эти показания, сестра Бутмана грустно говорит (обращаясь ко мне): «А ведь наш адвокат Грише ничего не хочет рассказывать про отъезжающих!»

      От редакции сайта: На этом заканчивается записанное Александром Богуславским в «розовой тетрадке» изложение собственно судебного процесса, которое мы помещаем без каких-либо сокращений. В сборнике «О времени и о себе» вслед за этим текстом идут дневниковые записи различных последующих событий, встреч с родственниками и адвокатами осуждённых, таблица с хронологией событий, охватывающей период с 15 июня 1970 г. (день неудавшейся попытки захвата самолёта в аэропорту «Смольное») до 16 мая 1972 г. (день, когда адвокатам подсудимых Второго ленинградского процесса были отправлены письма из Верховного Суда РСФСР с отказами на их апелляции на приговоры всем фигурантам Второго Ленинградского процесса), краткие описания Рижского и Кишинёвского процессов, а также анализ и выводы из описанных событий.

      Посчитав результаты этого анализа и основные выводы достаточно важными для нашей публикации, мы решили завершить её их кратким изложением. Александр Богуславский задаёт себе пять кардинальных вопросов, относящихся к деятельности ленинградской сионистской организации, и даёт на них свои ответы, основанные на проведенном им анализе. Тех, кого интересуют ответы на все пять вопросов, мы отсылаем к опубликованному сборнику, а здесь мы приводим основные моменты ответа на последний, пятый вопрос.

      Некоторые ретроспективные оценки

      Вероятно, каждый, кто задумается о судьбе ленинградской сионистской организации, будет интересоваться следующими вопросами:
      1. Насколько неожиданным для организации в целом и её рядовых членов был разгром 15 июня 1970 г.?
      2. Могла ли организация заранее принять меры, которые сделали бы возможной разгром менее губительным?
      3. Могла ли организация вообще избежать разгрома?
      4. Могла ли организация в период своего существования быть более эффективной?
      5. Каков общий итог существования организации?

      …

      Каков же общий итог существования организации?

      Еще до формального создания организации её основатели и их друзья выявляли национально мыслящих людей, устанавливали контакты между ними (с соблюдением требований конспирации), развертывали просветительскую деятельность в плане национальной идеи.

      Прямо и косвенно этой просветительской деятельностью были охвачены сотни людей (часть которых впервые прониклась национальной идеей), десятки людей были в разной степени ознакомлены с ивритом, широко распространялись сведения по истории еврейского народа и государства Израиль, по географии Израиля и Ближнего Востока. Определенное сплачивающее значение имело и возрождение национальных праздников, отмечаемых коллективно с соблюдением традиционной обрядности. Очень важны были контакты с единомышленниками за пределами Ленинграда – в Москве, Прибалтике, Молдавии, на Кавказе. С единомышленниками за пределами Ленинграда было установлено прочное сотрудничество в различных областях.

      В большом количестве экземпляров была издана довольно обширная литература на национальные темы (включая учебники иврита), размножены книги и статьи многолетней давности, ставшие библиографической редкостью.

      В целом была проделана огромная работа, потребовавшая от её участников много терпения, затраты большого количества сил и времени, увлечения своим делом. А такие шаги, как подача заявлений на выезд в Израиль, дерзкие послания в центральные органы печати и телеграммы солидарности в Израиль требовали в той обстановке определенной силы характера. Израильское радио передавало текст и подписи этих телеграмм.

      Вокруг организации сложился широкий круг национально мыслящих людей, в целом хорошо державшихся во время разразившихся событий и оказавших энергичную, разностороннюю и смелую защиту арестованных (в частности, благодаря бесстрашию и самопожертвованию ряда товарищей случившееся сразу получило самую широкую известность).

      Разгром организации имел своим частным результатом уничтожение стены конспирации, разделявшей окружавших организацию людей. После 15 июня и, особенно, после завершения следствия оказались знакомыми между собой очень много евреев – единомышленников. Сложившийся в результате большой национальный коллектив зажил широкой внутренней жизнью, так знакомой, например, рижским и вильнюсским евреям, но непривычной и особенно желанной для евреев Ленинграда, он вбирал в себя новых и новых единомышленников и дал многочисленные кадры репатриантов.

      Что же из сказанного здесь должно определить общую оценку, конечный итог существования организации?

      Основной целью организации, ради которой распространялась национальная идея, знания иврита и культуры еврейского народа, было способствование репатриации в Израиль. Попутно принимались меры для облегчения интеграции в Израиле (изучение иврита).

      Уже во второй половине 1970 г. начались единичные случаи репатриации из Ленинграда в Израиль; к весне 1971 года число репатриантов стало значительным, но тогда это знали сравнительно немногие.

      ---*---

      Среди отъезжавших раздавались голоса: «Мы уезжаем только благодаря арестованным!» Еще через несколько месяцев общий поток репатриантов стал массовым. Воодушевляла картина следующих одного за другим торжественных проводов, заразительный пример пионеров репатриации, которому следовали новые и новые репатрианты. Воодушевляла атмосфера начала исхода.

      Этот процесс – это сотни свидетелей, отказавшихся давать показания, и десятки свидетелей, вызывающе отрекшихся от своих показаний на следствии.

      Этот процесс – это бесстрашная компания защиты арестованных множеством людей, впервые осознавших себя и пошедших напролом.

      Прошло некоторое время, и сотни неизвестных свидетелей процесса превратились в известных репатриантов, провожаемых с шумным торжеством. Их пример вызвал массовые подражания, за которыми следовали новые и новые. Этим создавалась новая атмосфера.

      Какова же действительная роль ленинградской сионистской организации как творца процесса исхода?

      Ленинградская сионистская организация (даже вместе с «дочерней» Кишиневской) не была самой большой из сионистских организаций СССР. Больше и результативнее была московская сионистская организация, между прочим, сознательно избегавшая формальных признаков подпольной организации.

      Деятельной и результативной была рижская сионистская организация, опиравшаяся на громадный по сравнению с ленинградским «актив» сочувствующих.

      Активные группы сионистов имелись на Кавказе, в Минске, Каунасе, Вильнюсе, Свердловске и далее вплоть до Иркутска. (Эти группы давали о себе знать внешнему миру и широкой общественности письмами и телеграммами, которые передавало израильское радио).

      Роль ленинградской сионистской организации в распространении еврейской национальной идеи и информировании единомышленников не была решающей.

      …

      Наконец, активной сионистской деятельностью в Ленинграде занимались многие люди, не входившие в ленинградскую сионистскую организацию и расходившиеся с ней в принципиальных вопросах.

      Процессы ленинградской сионистской организации и связанных с ней «самолётчиков» не были первыми из сионистских процессов. Еще задолго до шестидневной войны прошли процессы Лурье, Печерского, Цырульникова и многие другие процессы сионистов.

      …

      В условиях прежних сионистских процессов (хотя подсудимые держались достойно), когда среди евреев СССР не было массового национального подъема, никакая доблесть подсудимых не могла всколыхнуть еврейскую публику.

      Но в том то и дело, что активность ленинградской сионистской организации протекала в условиях всё усиливавшегося национального подъёма, вызванного Шестидневной войной, (которую Л. Эшколь так справедливо назвал «поворотным пунктом в истории еврейского народа»), и достигшего в последний период существования организации очень высокого уровня.

      К началу 1970 г. в ОВИРах лежали вызовы и заявления тысяч семей (в Ленинградском ОВИРе была ничтожная доля этих заявлений) тщетно добивавшихся репатриации и готовых проявить самую отчаянную решимость ради осуществления своей мечты.

      За ними пристально следили гораздо большее количество сочувствующих евреев, готовых последовать примеру «подавших», как только их выпустят. Особую роль готова была играть возбужденная молодежь. Она интеллектуально значительно превосходила старшее поколение, без иллюзий видела будущее и все больше проникалась намерениями, не колеблясь пойти напролом, если потребуется – без родителей и вопреки родителям.

      Вследствие всего этого деятельность в пользу национальной идеи сразу обрела ту массовую базу, которой не имели сионисты прежних лет. Для этих людей подзащитные были, прежде всего «свои», а идея репатриации стала тем «нутряным», из глубин души идущим неотвязным желанием, которое должно было быть осуществлено, во что бы то ни стало.

      Энергично бросившись защищать арестованных, их единомышленники не менее напористо использовали все возможности, создаваемые обстановкой, для того, чтобы репатриироваться самим.

      В условиях шумной кампании в защиту арестованных, явное намерение властей «уравновесить» действия карательных органов приводило к удовлетворению ряда отдельных просьб о репатриации. Были отпущены «шумевшие», обеспечивавшие контакты с единомышленниками за пределами Ленинграда, участвовавшие в устных и письменных коллективных обращениях с жалобами в различные инстанции.

      Родные подсудимых радостно провожали отъезжавших, а потом горевали: «Этих отпускают, чтобы потом с нашими расправиться беспощадней!». Отъезд одних тут же вызывал подачу заявлений в ОВИР другими, и цепная реакция активности жаждущих репатриироваться неумолимо создавала алию.

      Так разразился процесс репатриации, который сила может лишь «зажать», загоняя вглубь, но не остановить. Таким образом, успех алии заслонил всё.

      Резюмируя, нужно сказать, что вследствие благоприятных объективных условий, основную задачу организация выполнила.

      ---*---

      Давид Черноглаз, один из инициаторов и лидеров организации, так подытоживал ее судьбу (журнал “22”, № 50, 1986):

      “И в силу своих возможностей что-то мы положительное сделали, осмелюсь сказать я, - немало и вовремя. В общую копилку. Конечно, не одна ленинградская сионистская организация породила еврейское движение и не одна она пробила массовый выезд. Движение породили (возродили!), в первую очередь, те сионисты предшествовавшего нам поколения, которые вышли из сталинских лагерей и продолжали борьбу, а уж брешь пробили те две-три сотни активных молодых сионистов, которые поднялись тогда в Союзе. В том числе - и мы. Конечно, случалось, что мы ошибались, особенно под занавес. Тем не менее, в общем и целом, мы, я думаю, нашли правильную дорогу. Три года эффективного функционирования - вообще редкий случай в советской практике. Не было в политлагерях 70-х годов более сплоченной и стойкой группы, чем евреи-сионисты, ни один не 'перевоспитался', ни один не состоял в лагерных стукачах, ни один не написал 'помиловку'”.