|
Считаю своим долгом предуведомить читателя, что все имена, встречающиеся в этом очерке (кроме тех, кому он посвящён), вымышлены и никаких попыток связать их с прототипами делать не следует. Этой связи не существует. Однако существует реальность ситуаций, которые были или могли быть, при определённом стечении обстоятельств.
Ретроспектива первая. Основы
Эстония никогда не входила в «черту оседлости» и видимо, поэтому еврейская община Эстонии была невелика и составляла в 1940 году, когда Эстония была окуппирована Советским Союзом, около 5,000 человек.
Однако, несмотря на незначительный размер общины, деятельность различных еврейских организаций была весьма активной. Еврейское дошкольное и школьное образование процветало. Регулярно проводились Маккабиады, музыкальные концерты и литературные вечера, работали кассы взаимопомощи и т.д. Издавалась местная еврейская газета, на страницах которой отражался весь спектр деятельности общественных сионистских и бундовских организаций, как правого, так и левого толка. Коммунистические настроения среди эстонского еврейства были слабы, а среди молодёжи чётко проявлялась халуцианская направленность.
После аннексии Эстонии еврейская общественная деятельность была ликвидирована, а еврейские политические, культурные и социальные организации распущены.
Как известно, за неделю до нападения Германии на Советский Союз, в бывших прибалтийских республиках, Западной Украине и Белоруссии, а также в Бессарабии, была произведена массовая депортация так называемых «социально опасных и чуждых элементов» высыланых в отдалённые восточные районы страны, в основном в Красноярский край и Новосибирскую область (Нарым). В течение нескольких дней и ночей десятки тысяч евреев и неевреев были выселены из своих домов, погружены в товарные вагоны и увезены далеко на восток. Мужчины попали в лагеря и осуждены как СОЭ («социально опасный элемент»), женщины и дети – в ссылку на 20 лет. Из евреев Эстонии было арестовано и сослано в Сибирь примерно 10% их числа.
В связи с отчаянными усилиями Красной Армии сдержать немецкое наступление на Ленинград, захват Эстонии задержался на два месяца. Таллинн пал только 3 сентября 1941 г. Поэтому большинство эстонских евреев (три тысячи) успело к этому времени эвакуироваться. Оставшиеся (более тысячи) были дисциплинировано и аккуратно уничтожены к концу 1941 года. Что дало основание оккупационным и местным эстонским властям, первыми в Европе, доложить в Берлин, что территория Эстонии Judenfrai.
Что было определённой «натяжкой», так как в Эстонии ещё в 1944 году в таких лагерях уничтожения, как Клоога, Вайвари, Лагеди и др., заканчивалось уничтожение 20,000 евреев, в основном из Литвы. С приближением советской армии лагеря были ликвидированы, а недоубитые жертвы (10,000 человек), пройдя пешком более 100 км. (т.н. «марш смерти»), утоплены в Балтийском море. В Эстонии неизвестны случаи спасения евреев местным коренным населением. Сохранилась память о том, как смотритель эстонского еврейского кладбища отказался выполнить указание властей отдать могильные плиты для мощения улиц. Отказался и не отдал.
После войны значительная часть коренных эстонских евреев (2,500) вернулась домой. К ним прибавилось примерно такое же количество т.н. «русских евреев» иммигрировавших из России, Украины, Белоруссии. Они восполнили острый дефицит в рабочей силе бурно развивающихся новых отраслей производства: рыболовства, машиностроения, энергетики. С их приездом число евреев в Эстонии опять достигло уровня 5,000 человек.
Таким образом, к 60-ым годам – годам пробуждения еврейского национального самосознания в СССР в целом, и в Эстонии в частности – еврейство Эстонии представляло двуликую структуру. Социально оно делилось на две группы: эстонских евреев и советских евреев. Водораздел шёл по языку. Эстонские евреи считались «своими» (говорили по-эстонски), были воспитаны в еврейских традициях, имели тесные связи с Израилем (давали своим детям израильские имена) и почти не поддерживали контактов со своими «русскоязычными» собратьями. Советские евреи считались чужими, были ориентированы на восток, на русскую культуру, к эстонцам относились презрительно («чухна»), а к Израилю – негативно.
Ретроспектива вторая. Еврейская эмиграция
Начало 70-х годов характеризуется определённым пробуждением еврейских настроений. Так, по инициативе и под руководством режиссёра Бен Друйя, в 1971 году был поставлен спектакль «Анна Франк», который шёл с большим успехом в местном драматическом театре, и труппа вывозила его на гастроли в Вильнюс, Каунас, Ригу. Правда, власти быстро спохватились, и гастроли в Кишинёве были отменены, а спектакль был запрещён.
Однако это был единичный эпизод. Эстонские евреи отлично понимали, что при существующей антиеврейской политике, проводимой в СССР, никакая еврейская культурная или общественная жизнь невозможна. И сохранение еврейской самоидентификации возможно только одним путём – путём эмиграции в Израиль.
С началом еврейской эмиграции Эстония была единственной из советских республик, относящейся не только терпимо к выезжающим евреям, но и устраивающей им порой даже общественные проводы. Это отношение, столь резко отличающееся от официальной советской политики общественого суда и поношения, привлекало в Эстонию и в другие прибалтийские республики, евреев из России и Украины, где выезд был значительно более затруднён и где «подаванты» немедленно лишались работы.
Так оказалась в Эстонии незначительная по количеству, но весьма активная группа евреев, приехавшая из других мест и надеющаяся выехать в Израиль через Таллинн. Их приезд совпал с определённым затором в спокойном до этого выезде эстонских евреев. Дело в том, что круги эмиграции расходились всё шире и стали захватывать слои, имеющие определённый общественный вес. Речь уже не шла о каких-то мелких чиновниках и продавцах. То вдруг это оказывался известный на всю республику врач, то профессор университета, то ответственный работник министерства. Власти забеспокоились, и людям стали отказывать в выезде. Появились так называемые «отказники». Делились они на две группы: «престижники» - люди, занимавшие относительно высокое служебное положение, и «секретники» - имевшие (или могущие иметь) доступ к секретной информации. (Как известно, в СССР 90% информации было закрыто). Естественно, что эстонские «отказники», как местные, так и приезжие, вступали в контакт друг с другом и образовывали инстинктивные ячейки борьбы за право свободного выезда.
Формы этой борьбы были весьма разнообразны. Во-первых, эстонские «отказники» присоединялись к всесоюзным формам протеста: в виде открытых коллективных писем и петиций на имя ООН, Конгресса США и Белого Дома, руководства СССР, международных организаций типа Хельсинского Совещания по Безопасности в Европе. Таким образом, Эстония появилась на международной карте борьбы за права человека, что, естественно, не нравилось местным властям. Одной из форм борьбы было коллективное празднование еврейских религиозных и светских праздников. Надо отметить, что эти праздники (Йом Кипур, Пасхальный Седер, Пурим, День Независимости, 9-ое Ава и др.) проводились евреями, в значительной степени лишёнными традиций и, как правило, не знающими иврита.
Но это не мешало участникам отдаваться всей душой их проведению. Потому что для них призыв «Отпусти народ мой» звучал не столько исторически, сколько вполне реально. Точно также вполне современно развёртывалась перед зрителями древняя история Мордэхая и Амана, написанная в современной манере и разыгрываемая в Пуримшпиле.
Немалый резонанс вызывал Еврейский прибалтийский семинар. Семинар собирался раз в месяц, каждый раз в другой прибалтийской республике. На заседания выносились исторические, культурологические или литературные темы. А после заседания устраивался общий стол, за которым, в не формальной уже обстановке, продолжалось общение.
Вся эта многогранная деятельность поддерживала людей, находящихся в нелёгкой психологической и материальной ситуации. Помогала им выстоять в длительной многомесячной, порой многолетней, борьбе с мощным государственным аппаратом. Выстоять и победить – то есть покинуть страну. За 60-80 годы – годы несвободной эмиграции, из Эстонии выехало около 1,000 человек, то есть около 20% от общего числа, что превышало долю выезжающих из других мест.
Ниже даётся описание одной из типичных ситуаций тех лет.
Ретроспектива третья. Ханукальная свеча.
Перед тем, как выйти из дому, Марк ещё раз оглядел свой кабинет. Шторы были задёрнуты, настольная лампа бросала мягкий боковой свет на неловко сделанный муляж, долженствующий изображать сидящего за столом человека. По подозрениям Марка, госбезопасность установила наблюдательный пункт на втором этаже детского садика, стоящего напротив дома, где жил Марк. А сегодня Марк во что бы то ни стало должен был покинуть дом без «хвостов». Вот и была придумана эта детективная комедия, изображавшая как бы сидящего за столом человека.
Была середина декабря 1976 года, падал лёгкий снежок, приближалась Ханука. Через два дня в Москве должен был начаться широко разрекламированный на Западе и не разрешённый в СССР «Симпозиум по еврейской культуре». К симпозиуму активно готовились три группы: участники симпозиума, решительно настроенные его провести, еврейские академические круги за рубежом, намеренные прибыть на симпозиум и органы госбезопасности, желающие во что бы то ни стало не допустить проведения симпозиума, «этой сионистской акции».
Марк приготовил доклад «Евреи в Эстонии». Доклад этот он начал готовить ещё летом. Была создана инициативная группа. Поскольку ни в спецфонды библиотек, ни в архивы никакого доступа не было, членами этой группы были написаны короткие записки, отражающие различные стороны общественной жизни за годы независимости (1920-1940) а также отдельные еврейские мероприятия 40-х, 50-х и 60-х годов. На основе этих материалов и был составлен доклад.
Марк был старым, «матёрым» отказником. Вот уж четыре года его семья отчаянно добивалась разрешения на выезд. Эта борьба включала и публичные заявления, и участие в коллективных акциях протеста, и голодовки, и организацию поддержки со стороны еврейских организаций за рубежом.
Как очаг еврейского национального движения в Эстонии, семья Марка вызывала немалое раздражение местных органов госбезопасности. Чувствовалось, что они склонны были освободиться от «бузотёров из России» и снять этот источник напряжения. Если бы не московское начальство. Когда-то, в прошлой жизни, жизни благополучного советского научного работника, Марк занимался моделированием развития уральской промышленности. Работа была признана секретной, и Марк, как руководитель проекта, получил т.н. «допуск» к секретной документации. Хотя с того времени прошло уже более пяти лет, и большинство данных поменялись и устарели, московские власти не санкционировали выезд.
Поскольку опыт Марка в отношениях с ГБ уже включал задержание и снятие с самолёта и с поезда, был придуман на этот раз особенно сложный маршрут. Междугородным автобусом до Ленинграда и оттуда «Стрелой» в Москву. Но успех поездки зависел от «чистоты» посадки в автобус. Оставшееся до поездки время Марк решил провести в парке Кадриорг. В парке была тишина и безлюдие. Бесшумные снежинки мягко опускались на заснеженные деревья и кусты. Яркогрудые синицы выбирали что-то из-под снега, мягко перепрыгивая через дорожки. Марк смахнул перчаткой снег со скамьи и уселся, прислушиваясь. В тишине и шелесте снежинок зазвучали любимые стихи: «Виноградную косточку в тёплую землю зарою, и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву, и друзей созову, на любовь своё сердце настрою... а иначе зачем на земле этой вечной живу?». Тёплой струей изливались слова и мелодия прямо в сердце, освобождая от тоски и тревоги, убирая каждодневное, пустое и ненужное...
Посидев и отдохнув душой, Марк вернул себя в сегодняшний день и пошёл на автобусную станцию. Войдя в зал, Марк привычно обежал глазами немногих пассажиров, высматривая подозрительные лица. Вроде бы было чисто. Началась посадка на ленинградский автобус. Уже подымаясь по ступенькам, Марк почувствовал. как напряглись мышцы спины и рука непроизвольно сжала портфель в ожидании негромкого оклика «Гражданин!». Внезапно он заметил в дальнем углу вокзала сжавшуюся фигурку жены Натальи. Он не ожидал и они не договаривались, что она придёт на станцию. Тёплое чувство благодарности и ощущение поддержки согрело Марка и не покидало его всю дорогу.
Марк приехал в Москву рано, в пять утра. Было ещё темно, когда он подошёл к стандартной девятиэтажке возле метро «Университет». Там жил друг и соратник по «отказу» Саша Губерман – умница и верный человек. Многое связывало Марка с Сашей, но сегодня главным было остаться на свободе и, несмотря на давление властей, хотя бы открыть Конгресс. Эти мысли промелькнули в голове, пока лифт, не спеша, дополз до девятого этажа. Коротко позвонив, Марк прислушался. «Спят ещё наверно» - подумалось. Но нет, из квартиры доносилась какая-то суета, скрипы. Наконец дверь приоткрылась, и в дверную щель высунулось встревоженное Сашино лицо.
- Ну, ты даёшь! – пробормотал Саша, впуская Марка, – а мы решили - опять обыск; вчера приходили, чистили, чистили. Обещали сегодня снова явиться, и сразу на 15 суток, в Наро-Фоминск.
- Ну а как в целом? Как остальные? Как Веня? – забрасывал Марк вопросами.
- Ну как? Держимся пока. Половина арестована, кто под домашним, кто в кутузке. К Вене вчера два раза приезжали, со двора не уходят, чемодан бумаг вынесли, теперь сидит один в пустой квартире – ждёт «гостей дорогих».
Помолчали, весёлого было мало.
- Слушай, Тань, - заулыбался Марк, увидев входящую Сашину жену, – сегодня вечером вроде бы Ханука начинается. Первая свеча! Что если отметим?! А? Они придут – а мы Хануку отмечаем. Как Маккавеи, а?
Идея была принята с восторгом, и работа закипела. Кто поехал на базар - покупать картошку для «латкес», кто начал мастерить самодельную Ханукию, кто принялся раскрашивать картинки, разучивать песенки и необходимые молитвы. А вечером, под тёмным московским небом, уселись тесно, плечом к плечу, за небольшим столом, зажгли свечу и прочитали на ломаном иврите благословения. Потом выпили по рюмке русской водки и негромко запели на мотив «С чего начинается родина?» - свою отказную: «С чего начинается родина? - С жёсткой ОВИРской скамьи...». Сидели долго, никто не беспокоил.
А назавтра, во вторник, поехал Марк к Илье Мерасу, которого друзья в глаза и за глаза звали «равом». Илья закончил математический факультет университета. Но вместо стремления к тихому кабинету с компьютером стал внезапно (внезапно ли?) посещать синагогу на Архипова, просиживать дни за пыльными фолиантами, а вскоре к нему, в его скромную однокомнатную квартиру, зачастили молодые бородатые евреи. Излучал Илья неколебимое спокойствие, говорил негромко и медленно, но почему-то к его речи прислушивались и над его словами задумывались люди значительно старше и солиднее, занимающие значительно более высокое положение.
Когда Илья подал документы на выезд в Израиль, он быстро получил «отказ» и как-то спокойно и органично вошёл в число видных активистов «алии». Марк хотел с ним встретиться, чтобы обсудить некоторые назревшие проблемы. Они вышли в большой, заснеженный и пустынный двор и, прогуливаясь, стали разговаривать. Но очень быстро, закончив с повседневными вопросами, перешли к гораздо более интересным, для обоих, темам. Они говорили о практике иудаизма, о совместимости обрядовой стороны религии с требованиями светского этикета в чужой стране. О соблюдении субботы и кашрута, о еврейской этике. Да мало ли о чём могли говорить эти двое в этот непростой и тревожный день.
Во двор заезжали машины, и некоторые из них направлялись в сторону квартиры Ильи. Каждую такую машину они молча провожали глазами, прерывая беседу. Где она остановится? Не выйдут ли из нее трое-четверо мужчин и не направятся ли в подъезд? Темнело, а они всё разговаривали и ждали...
Пришло время Марку подумать о ночлеге. Однокомнатная квартира Ильи не предоставляла такой возможности. Решил Марк ночевать у Саши, хоть и ощущались, непонятно откуда взявшиеся, сигналы тревоги. Но уж очень тесные связи соединяли их. Ещё входя в подъезд, заметил Марк небольшой газик, притулившийся к обочине. Но не обратил особого внимания. Устал и мечтал лишь о стакане чая. Доехал до нужного этажа и позвонил. Дверь отворилась, и в проёме показалось окаменевшее Танино лицо, с крепко сжатыми губами, а за ней стоял плотный мужчина, с интересом разглядывающий Марка. Свет был зажжён во всей квартире, мрачный Саша сидел на диване, а трое-четверо сосредоточенных мужчин занимались своим делом, перебирая бумаги и разглядывая книги. Короче говоря, попал Марк «как кур в ощип» - прямо на обыск.
Процедура обыска тянулась нудно и долго. Гэбисты явно не знали, что делать с Марком, который формально не подпадал под их юрисдикцию, поскольку не был москвичём. Они отвезли его на Петровку 38 и временно поместили в КПЗ. Одновремённо дали знать эстонскому ГБ, и к шести утра в МУРе появился «куратор» Марка – майор Соболев. А через два часа Марк в сопровождении Соболева приземлился в Таллинском аэропорту. Оттуда две чёрные «Волги», заполненные сотрудниками «в штатском», поехали на квартиру Марка. И начался второй обыск, который проводил следователь по особо важным делам эстонской прокуратуры майор Михеев. Длился обыск до вечера, изъяли полтора мешка разного сам- и тамиздата, израильские издания библиотеки «Алия», карты Израиля и пр. А после обыска Марк был увезён следователем на допрос. Тут впервые следователь столкнулся, а Марк применил, знаменитую в диссидентских кругах систему поведения на допросах, разработанную В. Альбрехтом. Система оказалась эффективной и после двух часов «толчения воды в ступе» Марк был отпущен домой.
Наконец-то, после трёх суток стресса, он оказался в своей квартире, рядом с Натальей и сыном Эли. За окном была синяя ночь. Втроём подошли они к подоконнику, на котором стояла самодельная деревянная Ханукия. Зажгли три свечи и сказали молитву «О Всевышний... свечи эти мы зажигаем в память о битвах... которые Ты вёл за нас... И все восемь дней Хануки...». Три свечи бросали свой неяркий свет в ночь, и трое, стоявшие вокруг, ощущали силу и веру, исходящие от этого огня.
Ретроспектива четвёртая. Эскизы
Противостояние Марта Вольфсона.
Уже при первом знакомстве в нём чувствовалась внутренняя, а не приобретённая интеллигентность. Даже обычная скромная одежда сидела на нём как-то особенно изящно. Всё - как он держал нож, вилку, как он сидел за столом, как ходил, легко скользя по комнате, как разговаривал, никогда не перебивая собеседника - всё выдавало в нём человека с врождёнными аристократическими манерами.
Несмотря на импозантную внешность и манеры, Март Вольфсон занимал довольно скромный пост юриста в автоуправлении. Да и мог ли он продвинуться при его биографии? Так сложилось, что окончание им Тартусского университета совпало с присоединением Эстонии к СССР. И пришлось ему, вместо обещанной поездки в Англию, быть увезённым в вагонзаке на Северный Урал. По отбытию пяти лет на лесоповале, с фанерным чемоданчиком, в замасленой телогреечке появился он в родимом городе. Но не надолго. В 1948 году, в числе многих других он был выслан в Красноярский край на вечное поселение. Но на этот раз Март оказался не один. К нему, в лесную деревушку (бывают чудеса!) приехала Лора.
С Лорой Март познакомился ещё в Тарту. Была она тогда студенткой медицинского факультета, одевалась скромно и не модно, что ещё больше подчёркивало красоту её сероголубых глаз и изящество фигуры. Как-то так получилось, что к окончанию университета выводок ярких девиц, окружавших Марта, рассеялся, и осталась одна Лора. Прошла война, заключение, поисчезали старые друзья и подруги, а Лора не растворилась. И в письмах ли, в посылках, в коротких телефонных разговорах – была тут. И когда оказался Март в сибирской тайге, Лора приехала, чтобы разделить его судьбу.
Ко времени описываемых событий Март и Лора уже давно вернулись из Сибири и жили в удобной и уютной квартире на «Пярну Мантее». Жили спокойно и скучно. Давно ушли в прошлое их сибирские годы, годы борьбы за кусок хлеба, за поленницу дров. Жизнь стала благополучной и относительно сытой. И только иногда, по вечерам, накатывала тоска и начинало болеть сердце. Неужели так и прошла жизнь? Только для этого? И тут неожиданно в их судьбу вошли Марк и Наталья. Вошли со своей историей, с присущим им романтизмом идеи и напором в её осуществлении.
Для Марка это знакомство явилось большой удачей. Если в этой непростой и небезопасной игре задачей властей являлось разделение и изоляция ростков еврейского национального движения, которое в те годы заключалось в сионистской идее выезда в Израиль, то для евреев, стремившихся выехать, единственным путём выстоять и осуществить эту идею было объединение. Объединение просветительское и культурное, на уровне семей и традиций.
Дружба, возникшая между семьями Марта и Марка, способствовала, с одной стороны, их вхождению в круги коренного эстонского еврейства, а с другой – привнесения в эти круги идей и практики сионизма современных русских евреев. Речь шла о создании кружков по изучению иврита, возрождении забытых традиций (праздники Песах, Пурим, Рош Ашана и др.), изучение древней и современной истории Израиля. На этих встречах рассказывались и обсуждались текущие еврейские дела, связанные с выездом - сочинение и подписание публичных писем протеста, обращения к правозащитным общественным организациям, всевозможные акции протеста, меры подавления, предпринимаемые властями. Короче всё то, что скрывалось за пышным заголовком «Борьба за выезд в Израиль».
Лично для себя Март и Лора не видели возможности выезда в Израиль. Слишком поздно после всех этих уральских и сибирских лет. И чем слабее и старее становилось тело, тем сильнее становился дух, и с тем большими усилиями побуждали они молодых к выезду. Марк и его семья уехали в 1977 году. Март и Лора умерли через три года - в 1980 году. Но практически до своего конца они не переставали рассказывать людям об Израиле, который, как маяк, озарил последние годы их жизни.
Романтическое увлечение Мориса Крумберга
Выписка из личного дела:
«Крумберг Морис, 1920 года рождения, еврей, сын и внук врача. Участник Великой Отечественной Войны (Эстонский корпус), член ВКП(б). Главный врач Центральной городской больницы, начальник Таллинского городского отдела здравохранения. Входит в списки республиканской номенклатуры. Жена – Хельга Муус, эстонка. Четверо сыновей: Пауль, Ааду, Сурва, Мияс - эстонцы...».
Подача доктором Крумбергом заявления на выезд в Израиль была, в этой тихой республике, подобна взрыву бомбы. Во всех кругах, начиная от ЦК и кончая газетными киоскёрами, только об этом и говорилось. Руководящие инстанции были ошеломлены. «Как?! Морис Крумберг?! Да какой же он еврей? Он полностью наш. У них даже дома говорят по-эстонски! И никаких этих еврейских праздников у них в семье не отмечают, и жена у него эстонка, и сыновья эстонцы!». И как-то ускользал от внимания «руководстводящих товарищей» тот факт, что хотя все четыре сына и носили эстонские имена, все они прошли через обряд «обрезания» - «брит-милу».
Как бы-то ни было, это был сильный удар по престижу властей и острый щелчок по носу местных евреев. «Уж если д-р Крумберг подал заявление на выезд, – шепталось на еврейских кухнях, – то нам и подавно тут делать нечего». В общем, брожение и шатание только усилились, и власти разумно сочли, что самое правильное будет - выдрать этот корень беспокойства и дать семье быстро и тихо уехать.
Оказавшись в Израиле, в своих первых письмах в Эстонию, д-р Крумберг писал:
«Вы не можете себе представить, какое чувство охватывает вас, когда вы входите в еврейский суперлайнер и видите еврейских лётчиков, еврейских стюардов и стюардес... Вы не можете себе представить, какое тепло рождается в груди, когда под крылом самолёта появляются оранжевые огни Тель-Авива...
Однако вскоре, как обычно, выяснилось, что Израиль не самое подходящее для романтики место. Наличие матери не-еврейки автоматически делало не евреями её четырёх сыновей. Семья попала по распределению в город Цфат (Галилея). И хотя там, в местной больнице, врачи были отчаянно нужны, д-р Крумберг не мог приступить к работе из-за отсуствия «Ришайона» (право на ведение врачебной практики) и незнания языка иврит.
Шло время, настроение ухудшалось и письма, соответственно, становились всё мрачнее и мрачнее. Наконец, через несколько месяцев, стало известно, что доктор и его семья переехали в Германию. Там, с его свободным немецким языком и немецко-эстонской культурой, он довольно быстро устроился и «пошёл в гору».
Книжник Яков Раскоп
Яков окончил охотоведческий факультет и работал главным зоотехником в местном зверосовхозе. Однако главным делом его жизни было коллекционирование книг. В этом деле у него была специализация: он коллекционировал, в основном, приключенческую и детективную литературу. Его библиотека была самым богатым собранием такой литературы в республике, и он был хорошо известен среди книжников Москвы и Ленинграда.
По-видимому, занятия отца оказали влияние на сына. И тот вырос рисковым и смелым, со склонностью к авантюре. Эти качества подвигли его бросить тихую заводь Тартусского университета, оставить родителей и сестру и с определённым шумом (открытое письмо Никсону) уехать в Израиль. Из Израиля он писал зажигательные письма, и не потребовалось много времени, чтоб отец тоже заболел сионистским синдромом.
Надо сказать, что Яков был то, что называется «русский интеллигент», воспитанный на русской литературе и традициях. Когда он, сверкая лысиной и блестя острыми сероголубыми глазами, начинал говорить, то все умолкали, и хотелось слушать его, не прерываясь. А говорил он красиво, убедительно, артистично. Особенно он был хорош, когда садился на своего конька – приключенческую литературу.
Вообще среди первого эшелона алии евреев из Эстонии процент романтиков и идеалистов был удивительно высок. Это объяснялось полным отсуствием достоверной информации об Израиле, а также, по-видимому, тем, что вновь возникающие революционные общественные движения обладают сами по себе имманентной, идеализированной, мифологической привлекательностью. Именно таков и был образ Израиля в представлении широких кругов советских евреев в начале 70-х годов. И эта привлекательность, как магнитом, притягивала людей особой ментальности. Людей с авантюристической жилкой, в чём-то легкомысленных, не привязанных к месту, романтиков. И именно такие люди, как Яков, первыми, завороженно, шли «на баррикады», пробивая «железный занавес».
Недолго побыв в «отказе», он получил разрешение на выезд. Тогда возникла денежная проблема. Не оказалось денег, чтобы заплатить за отказ от советского гражданства. Нехватало две с лишним тысячи рублей, ведь все свободные деньги шли на приобретение книг. Но тут книги и выручили. Нагрузив книгами два чемодана, Яков поехал в Москву и вернулся с недостающей суммой.
В Израиле Яков не преуспел. Слишком старым он приехал в Страну Евреев. Его русская ментальность не соответствовала израильскому стилю жизни. Но сын его вписался превосходно. Окончил Иерусалимский университет и написал ряд интересных и толковых книг (например, «Язык товарища Сталина»).
Муля.
Так его звали домашние и близкие друзья. А вообще-то он был Эммануил Исаакович Бегун – известный в республике адвокат, один из лучших. Происходил он из традиционной, еврейской среды. Отец ещё в двадцатых годах преподавал иврит в еврейской школе города Тарту. Муля с молодости был членом Бейтара, учавствовал в Маккабиадах, знал иврит. Он блестяще окончил факультет права и, переехав в Таллин, собирался открыть собственную практику. Оккупация и последовавшая вскоре война сменили эти планы. Тем не менее, вернувшись после войны в Таллин и не попав под каток репрессий, он сделал неплохую карьеру в рамках местной адвокатской ассоциации.
Ко времени описываемых событий он был преуспевающим и богатым (по советским меркам) адвокатом. Он жил в роскошной квартире, имел машину и дачу на берегу моря. Две его красавицы дочери (которым он дал израильские имена - Ноэми и Гая) успешно вышли замуж за толковых еврейских парней и родили ему по внуку. Короче говоря, оставалось жить и наслаждаться жизнью.
Если бы не время. А время не стояло на месте, оно звало и пьянило. То тут, то там подымалась семья за семьёй. Проводы происходили всё чаще и чаще. И Мулины дети - дочери и зятья - всё чаще стали заговаривать и тревожиться. Особенно разогревался младший зять Мойсей. Стал называть себя Моше, отрастил бороду, привёз из Москвы учебники иврита и начал, вначале дома, а потом и вне его, пытаться на нём разговаривать.
Нелегко было Муле сломать такую нажитую, удобную и сладкую жизнь. Он хорошо понимал, что Там этого не будет. Но против желания детей не пошёл. Семья поднялась и уехала.
Уже в Тель-Авиве я как-то встретил его в городском автобусе. Была середина душного израильского лета. Автобус медленно пробирался по переполненной, раскалённой улице Алленби. Муля сидел у раскрытого окна и жадно глотал горячий заоконный воздух. От прежнего изящного европейского мужчины мало что осталось. На нём была мятая летняя рубашка и пыльные брюки. Рядом стояла корзина с овощами. По-видимому, он возвращался с рынка. Я присел рядом, и мы обменялись парой фраз.
- Вы знаете, Семён, - задумчиво произнёс он, – когда в 30-х годах мы мечтали об Израиле, мы мечтали о другой стране. Я живу неподалеку. Рано утром выхожу к морю, смотрю вдаль и грезится мне Тот Израиль – Израиль нашей мечты.
Я хотел ему высказать мысль, которую к тому времени уже постиг: нельзя приближаться слишком близко к мечте. Но автобус остановился на нужной мне остановке, и я вышел. Больше Мулю я не видел. Но дочери и внуки Мули живут хорошо - в Израиле, в Америке, в Европе. Живут свободно в свободном мире. А младший зять даже вернулся в новую Эстонию, поскольку оказалось, что он является владелецем солидной недвижимости.
Председатель общины
Лев Минкин – многолетний и несменяемый председатель еврейской общины, происходил из т.н. «бывших». Его семья до 1940 года владела крупным лесопильным заводом в Пярну и снабжала лесными товарами английские стройки. Бизнес шёл хорошо, и семья процветала.
Естественно, в 1940 году всё закончилось, и наступили иные времена. Лев Борисович ненадолго оказался в тюрьме, где чекисты добросовестно его обрабатывали в течение полугода, добиваясь раскрытия, как они полагали, тайников с валютой и драгоценностями. Не добившись ничего (скорей всего, ничего и не было) его в полутрупном состоянии отправили в воркутинские лагеря, добывать уголь для страны. Как ни странно, но он не «загнулся» и, нарубав за восемь лет эшелон угля, был отпущен домой.
Тут, отработав оставшиеся годы кладовщиком, он достиг пенсионного возраста и вышел на пенсию. Тогда-то несколько десятков пожилых евреев, называвших себя «еврейской общиной», и избрали его председателем, ценя его здравый смысл и жизненный опыт.
В соседних республиках – Латвии и Литве - у евреев были памятные места массовых захоронений, связанные с Катастрофой. В Латвии это была Румбала (Бикерниекский лес). В Литве – Понары. В Эстонии таким местом был лагерь уничтожения Клоога Ран. Но расположен он был далеко в глуши, поезда там не останавливались, и добираться туда было сравнительно сложно. Задумал тогда Лев Борисович воздвигнуть памятник эстонским евреям, погибшим в Катастрофу, в центре еврейского кладбища города Таллин. Власти были против и пытались противодействовать, строя бюрокрактические препоны. Месяцы проходили безрезультатно. Тогда председатель решился. Не афишируя, был разработан проект, собраны деньги и заказаны материалы. Бригада строительных рабочих за одну ночь воздвигла памятник. Он представлял собой стеллу, одна треть которой была разрушена, но две трети вздымались к небу. Через пару дней на кладбище примчалось рассерженное начальство. Но памятник уже стоял, и разрушить его никто не решился.
Евреи Таллина хорошо восприняли появление памятника, и вскоре он стал местом всеобщего поклонения. Туда приносили цветы, собирались там и долго стояли молча вокруг. А уж в День Поминовения («Йом Кипур») сотни людей с утра тянулись на кладбище и окружали памятник. С середины 70-х стали появляться там ораторы и произноситься речи. Так вспоминается, мальчик 10-11 лет, выступивший с рассказом о Катастрофе («Сколько стоят ботиночки Ицика?»). В другой раз кто-то зажигательно прочёл Евтушенковский «Бабий Яр», горькие стихи Маргариты Алигер «...Мы виноваты в том, что мы евреи...», стихи Эренбурга. Памятник объединял, напоминал и возрождал еврейские чувства.
Наконец, наступило время и для Льва Минкина тронуться в путь. Поднялась вся его большая семья - дочери, зятья, внуки. Раньше приехали молодые, а за ними и старики. Но часы жизни Льва Борисовича отстукивали уже последние минуты. Он умер в день своего приезда в Иерусалим. Умер внезапно и безболезненно. Похоронен он на одном из Иерусалимских кладбищ, и с места его захоронения видно, как далеко вниз расстилается великий город.
Весёлый мастер
Отец Изи, Самуил Пастернак, занимался издательским бизнесом. Он издавал книги на идиш, на иврите и на эстонском. В 1941 году новыми властями он был отправлен в лагерь, откуда уже не вернулся. Семья была сослана в Кировскую область (бывшая Вятка). В 1956 году они вернулись, и мать, тогда ещё молодая и крепкая, стала работать с утра до вечера, чтобы прокормить и вырастить двоих сыновей - Йосифа и Исаака (Изю).
Изя Пастернак обладал легким характером. Всегда с улыбкой, с шуткой, он легко сходился с людьми, имел много друзей и немного врагов. Мастер он был отличный. Быстро разбирался в поломках сложных промышленных холодильных установок и умело их восстанавливал.
Его жена Поля, в своё время, трёх лет от роду, была вывезена в мусорной бочке из Каунасского гетто. А познакомился с ней Изя во время репетиций пьесы «Анна Франк». Изя был тогда помощником режисёра, а Поля играла сестру Анны. Полине понравился весёлый, зажигательный парень из Таллина, и он тоже обратил внимание на молчаливую, серьёзную девушку с красивыми голубыми глазами, студентку Вильнюского мединститута. А вскоре была свадьба, но молодые жили раздельно, пока Поля не закончила мединститут и не переехала в Таллин. Не задержались появиться и дети - красивая, женственная Рути и эмоциональный живчик Даник, Даниил. Вся Полинина родня из Вильнюса уже давно перебралась в Израиль, только Поля застряла в Эстонии. Но, наконец, и с Изиной родней всё было улажено и заявление на выезд было подано.
Но тут произошёл «прокол». За полгода до этого был Изя призван на военные сборы, и пришлось ему проходить их на базе подводных лодок в Палдиски. И когда стал ОВИР разбирать ситуацию, решение было вынесено быстро – «в просьбе отказать в связи с армейской секретностью». В это же время получила «отказ» и семья Миши Фукса, который, хотя и был простым рабочим, но работал на радиозаводе.
Так, с учётом долголетнего отказника – Марка Малкина, в Таллине образовалась небольшая, но весьма активная группа отказников. Стратегия поведения таких групп была разработана и оказалась весьма эффективной. Заключалась она в трёх элементах: во-первых, непрерывная «бомбардировка» советских властей жалобами по всей властной вертикали; во-вторых, всевозможный выход на западные СМИ и «раскачка» общественного мнения Запада; и в-третьих – организация и проведение местных еврейских культурных мероприятий.
По всем этим трём направлениям и началась работа. В частности был составлен, отпечатан и распространён так называемый «Репортаж в письмах», в котором были приведены отрывки из нескольких десятков писем людей, уехавших в Израиль. «Репортаж» пользовался большим успехом в еврейских кругах и немедленно изымался на обысках в Москве и Ленинграде. Готовились и другие мероприятия, проведение которых не скрывалось, а даже намеренно доводилось до сведения властей. Их деятельность не проходила незамеченной. Всё это работало. И через три месяца получил разрешение Миша Фукс, а ещё через три провожали Изю. Марк поехал с ними до Бреста. Там, одиноко стоя на перроне, Марк провожал глазами Изю и его семью, идущих вслед за пограничниками на посадку в поезд «Москва – Вена».
В Израиле, несмотря на все трудности и проблемы, Изя Пастернак охотно и весело продолжает устанавливать и чинить холодильники. Дети его и жена в порядке - работают, отдыхают, ездят за границу и живут такой же жизнью, как и все.
Пуримшпиль
Родители Ады Гринцвайг - отец адвокат, и мать журналистка - относились к либеральным кругам эстонско-еврейской интеллигенции. Однако это не помешало новым властям отправить отца в лагерь, а семью в красноярскую ссылку. Впрочем, Ада была тогда крошкой, и запомнилось ей из тех лет немного.
Выросши, она унаследовала от отца большие внимательные глаза, а от матери – эмоциональность и чувство прекрасного. По-видимому, это определило её выбор - поступить в Ленинградский театральный институт.
Итак, она училась ЛТИ, на режиссёрском отделении. Там же случилась её первая любовь. Любовь окончилась ничем и, расставшись с ним, она вернулась в Таллин и стала работать в ряде школ, организуя и возглавляя школьную самодеятельность. Учащиеся её любили и с удовольствием учавствовали в поставленных ею спектаклях. Ставились пьесы Горького, Чехова, Булгакова, Шварца, и даже покушались на Шекспира.
Ада была вся в русской культуре, ездила в Москву и Ленинград на спектакли «Современника» и БДТ, простаивая вечера в погоне «за лишним билетиком». Понемножку почитывала самиздат (Амальрик, «Доктор Живаго», Гинзбург и прочих). В общем вела жизнь, как и её современники. Слегка фрондируя, но не выходя за допустимые пределы.
Родителей к тому времени уже не было, но оставался старший брат, которого Ада нежно любила. С Израилем или с еврейской традицией контактов у неё не было никаких, не считая «тель-авивской тёти», которая действительно жила в Тель-Авиве, в маленьком домике, окружённом садом, и с которой она обменивалась открыткой раз в год.
Трудно объяснить даже, почему такой человек, как Ада Гринцвайг «заболела» сионизмом. Несмотря на сопротивление брата, она подала документы на выезд и, не дожидаясь разрешения или отказа, со всем своим бурным темпераментом включилась в еврейскую жизнь.
Одним из успешных мероприятий по возрождению еврейских традиций стал так называемый «Пуримшпиль» - весёлая, слегка балаганная народная притча, разыгрываемая в Пурим – праздник чудесного спасения еврейского народа во времена персидского царя Артаксеркса. В Пуримшпиле традиционно участвуют: Артаксеркс - царь персов, Аман – его премьер- министр, враг еврев, Мордехай – защитник евреев, и его племянница – Эстер. Сюжет в течении столетий оставался одним и тем же. В результате успешной дворцовой интриги, благодаря Эстер, Аман низвергнут и евреи спасены.
В 70-е годы еврейские активисты придали этой легенде острое политическое звучание. Притча с современными словами, музыкой и танцами разыгрывалась во многих городах и неизменно привлекала внимание как еврейских кругов, так и госбезопасности. В Ленинграде, например, это превращалось в достаточно крупную акцию, с домашними арестами, с задержаниями и пр.
Такой же Пуримшпиль решено было провести и в Таллине. Конечно, лучшей кандидатуры на постановщика спектакля, чем Ада, было не найти. С неподдельным энтузиазмом взялась она за работу. Местные поэты написали стихи, музыканты – музыку. Были найдены актёры, и приступили к репетициям. Был заранее забронирован зал одного из ресторанов, и подготовка шла полным ходом. Но ГБ тоже не дремало. За три дня до спектакля позвонил директор ресторана и смущенно промямлил, что, в силу «особых» обстоятельств, он вынужден анулировать договор. Все были в замешательстве. И тут опять выручила Ада. Она предложила блестящую идею - так как уже весна и тепло, провести Пуримшпиль на природе, в лесу у озера.
В назначенный день несколько десятков людей, молодых и старых, собрались у озера, расселись на пнях и на траве и ... начался задорный, весёлый и зажигательный Пуримшпиль. А вокруг участников и зрителей стояли мужчины в тёмносерых костюмах со скучающими лицами. Но не вмешивались, стояли молча.
Вскоре Ада Гринцвайг уехала к своей «тель-авивской тёте». Уехала, чтобы выйти замуж, родить ребёнка, создать семью и начать новую интересную жизнь.
* * *
Я попытался в этих «Эскизах» очень приблизительно и поверхностно дать образы людей, представлявших, в той или иной мере, типичную картину еврейской алии из Эстонии 70-х годов. Анализ и сравнение этих типажей свидетельствует лишь об одном - при всём индивидуальном разнообразии было нечто объединявшее их. И это было глубоко сидящие в генах (порой неосознаваемые) остатки еврейского самосознания. И желание это самосознание сохранить. Мне кажется, это заключение могло бы быть расширено и отнесено к алие 70-х годов в целом. Однако это уже не моя задача.
2004 г.
Южная Калифорния
|
