Из истории еврейского движения

Мы снова евреи

Очерки по истории сионистского движения
в Советском Союзе
Том 1

Юлий Кошаровский

Гл.14 Активизм, руководство,
Всесоюзный координационный комитет (ВКК)

      Еврейский и сионистский активизм начался, как мы видели, задолго до Шестидневной войны, но после нее он многократно усилился. Война повлияла и на тех, кто многие годы шел путем сионистского возрождения, придав им свежие силы, и на тех, для кого эта война стала рубежом, с которого они начали возвращение к своему народу.

      Возможно, воздействие Шестидневной войны было бы не столь сильным, если бы она не раскрыла истинного отношения советских властей к Израилю и к евреям, проявлявшегося, в частности, в ядовито-крикливой антиизраильской пропаганде. Слышать это каждый день, осознавать враждебность властей и продолжать работать на страну Советов для многих стало морально невыносимо.

      Нечто подобное произошло и со мной. Я был вполне советским гражданином образца 1941 года: полностью ассимилированная семья, октябренок, пионер, комсомолец, только русский язык, только русская культура, неплохо учился и хорошо работал, был вполне патриотичен, гордился могучей страной, которую уважали и боялись во всем мире. Черные годы пришлись на пору ранней юности, в семье не обсуждались и в памяти следа не оставили. Да, были несоответствия, антисемитизм, но хотелось верить, что это постепенно пройдет. Чтобы еврейские комплексы не очень давили, занимался боксом, спортивным туризмом. Работал на престижной и хорошо оплачиваемой работе в институте, разрабатывавшем системы управления стратегическими ядерными ракетами.

      Через месяц после Шестидневной войны я подал заявление об уходе.

      Многие будущие активисты начинали свой путь, уходя с режимных предприятий, – ведь они, как правило, получали многолетний отказ (в моем случае – 18 лет).

      В Советском Союзе до Шестидневной войны уже существовали отдельные группы, занимавшиеся изготовлением и распространением самиздата. После войны число таких групп резко увеличивается и начинается процесс их кооперации. Ширится недоверие еврейского населения к официальным средствам массовой информации. Сотни тысяч предпочитают черпать ее из иностранных "голосов". У движения еврейского национального возрождения начинает формироваться широкая социальная база.

      В разных регионах в зависимости от местных условий и традиций процессы пробуждения и активизации протекали по-разному. Где-то они ограничивались слушанием иностранных "голосов" и чтением самиздата. В Прибалтийских республиках работали активные группы, занимавшиеся изготовлением и распространением самиздата и даже изданием собственных журналов и газет. На Кавказе и в республиках Средней Азии многие евреи были готовы бросить все и уехать в Израиль, видя в этом воплощение мессианского пророчества.

      Нервным центом национального возрождения была Москва.

Москва

      Столица Российской Федерации (а в описываемое время и всего Советского Союза) представляет собой мегаполис с населением более 10 миллионов человек. Здесь расположены центры верховной власти, это центр промышленности, науки, высшего образования и культуры. Здесь расположены иностранные посольства, представительства мировых информационных агентств и прессы, здесь происходит большая часть международных встреч, сюда направляется основной поток иностранных туристов. Москва – витрина страны, о которой с особым тщанием заботятся власти. Здесь все на виду и находится под пристальным вниманием иностранных государств.

      Активисты протеста стремились в Москву со всех концов страны. Власти проявляли к их активности повышенную чувствительность, но были ограничены в спектре применяемых репрессивных мер.

      Москва – средоточие высокообразованных людей и интеллектуалов, что было особенно заметно среди еврейского населения. Она – центр инакомыслия. "Здесь в феврале 1966 года прошли процессы писателей Синявского и Даниэля, а в последующие месяцы демократическое движение приобрело ясные очертания. Евреи принимали участие в этом движении сверх всякой пропорции к их доле в общем населении".

      По переписи 1970 года в Москве проживало двести пятьдесят тысяч евреев. Они были расселены по городу случайным образом, не образуя еврейских кварталов или улиц, хотя остатки былого компактного заселения в некоторых местах сохранились. "В школе, – вспоминает Михаил Членов, – мой класс состоял из трех национально-этнических групп: треть русских, треть евреев и треть татар. Раньше это был район сплошного заселения евреями: Тверская, Арбат, Бульварное кольцо до Сретенки, Кировской. Выглядело это обычно следующим образом: в подвалах жили татары, на первых этажах евреи, а выше русские".

      На всю Москву было две действующие синагоги: хоральная в центре города на улице Архипова и небольшая "хабадная" в районе Марьиной Рощи.

      "В Москве, – пишет историк Биньямин Пинкус, – сложилась сильная группа активистов с богатым опытом борьбы и героическим прошлым… Среди них выделялись Виталий Свечинский и Меир Гельфонд… Вместе с ними к ядру основателей разветвленной сионистской деятельности в 1967-1972 годах относились Давид Хавкин, Тина Бродецкая и Израиль Минц". Все это ядро имело опыт тюремного заключения в советских исправительно-трудовых лагерях.

      Душой этой группы был Давид Хавкин. "Хавкина мы считаем московским Моисеем, – вспоминает Виталий Свечинский. – Он... освобождал евреев от страха… и делал это хорошо. Сам мужик крепкий, брутальный… к своим он был нежен потрясающе". "Давид Хавкин, – добавляет Эйтан Финкельштейн, – человек безусловно великий, хотя и непростого характера… У него собирались на все праздники... Он положил начало традиции собираться у синагоги... Раньше молодежь с песнями и плясками туда не ходила. А он приходил с гитарой, с аккордеоном, с магнитофоном..."

      В 1958 году Хавкин был арестован и осужден на пять лет. После возвращения из Мордовских лагерей он возобновил сионистскую деятельность. Начались встречи у синагоги, копирование и распространение еврейских песен, информации об Израиле, изучение еврейских танцев, организация преподавания иврита. Человек уникальной энергии и физической силы, он обладал способностью притягивать к себе людей, давать им ощущение гордости за свой народ. В заключении Хавкин обзавелся новыми друзьями, с которыми продолжал поддерживать тесные отношения на свободе. Его известность распространилась далеко за пределы Москвы. "К нему за советом и рекомендациями привела Рут Александрович молодых рижских активистов, к нему приезжали проконсультироваться и поделиться своими идеями ленинградцы Могилевер, Дрезнер и Бутман. Убежденный легалист, он стремился к открытым действиям, к осуществлению права на эмиграцию в соответствии с советской конституцией и международным законодательством. Хавкин знал, что КГБ ни на минуту не упускает его из виду, и при всей своей бурлящей активности внимательно следил за тем, чтобы оставаться в рамках формального закона и не переступать черту, за которой движению могли угрожать слишком большие опасности".

      Давид Хавкин (1930) родился в Москве в традиционной еврейской семье.

       – Мой отец, – вспоминает он, – хоть и не был особенно религиозным, в синагогу на все праздники ходил, старался не есть трефного, дома и на улице говорил только на идише, не стеснялся… только приговаривал: "Пусть они горят огнем". В нэповский период у него был магазин, но потом, как и все остальные, он прогорел, и ему приходилось скрываться, нэповцев преследовали. Он уехал с семьей в Уфу, чтобы замести следы своего нэповского прошлого. С маминой стороны это обычная семья. Ее отец, мелкий бизнесмен, владел макаронной фабрикой; у него, естественно, ее конфисковали. Жил он в достатке, но был не у дел.
      – С антисемитизмом тебе много приходилось сталкиваться? – спросил я.
      – Я не относился к категории евреев, которые страдали от антисемитизма, хотя и по имени и по внешности был типичным евреем. Я был здоровым парнем, и обо мне сложилось такое мнение, что я какой-то сверхсильный… Меня не трогали. В армию я решил не идти...
      – Это обсуждалось в семье или вы сами?
      – И в семье, и сам. Мой дед со стороны матери ИХ ненавидел, а отец ненавидел ИХ еще больше... Нежелание идти в армию подстегнуло меня поступить в институт. Московский полиграфический, в котором я учился, был настоящей синагогой. В другие учебные заведения в то время не брали, а в полиграфический брали. Так что я учился вместе с евреями, детьми ссыльных и заключенных, китайцами, малайцами и прочими и окончил его в 1955-м году.
      – Как вам удавалось давать евреям ощущение гордости и надежды?
      – До Шестидневной войны власти начали выпускать прибалтийских евреев. Их выпускали семьями, с советскими паспортами, давали на подготовку полгода... Все прибалты ехали через Москву. Я с помпой устраивал им проводы. Мы делали это на разных квартирах, каждый считал за честь устроить такие проводы. Туда я приглашал самый разный народ. И когда московские евреи видели их и понимали, что через несколько дней они будут в Израиле, это вселяло в них надежду.
      – А где вы разучивали песни и танцы?
      – Тоже на разных квартирах...
      – Тогда объясните мне, Давид, почему ваша коммунальная квартира, в которой у вас была одна комната, считалась центром еврейской общественной жизни?
      – Это получалось естественным образом. Со всех концов Союза приезжали, звонили, москвичи тоже все время у меня толпились…
      – И вы все это время также работали?
      – Да, по специальности, инженером-механиком в конструкторском бюро.
      – ГБ продолжала за вами следить?
      – Она следила, она устраивала провокации... Но у меня уже были связи с демократами, которые очень оперативно передавали нашу информацию… Если что-то происходило, то на следующий день об этом говорил весь мир.
      – Вы видели вокруг себя других лидеров?
      – Я не могу оценивать деятельность других людей. Каждый делал в силу своих способностей и возможностей.
      – Соперничества не было?
      – В наше время не было…
      – И не было единоличного лидера?
      – Меня в этом упрекали ленинградцы... Вот у нас все не организовано, а у них в Ленинграде организовано. Я им говорил: "У нас не было организовано и не будет организовано. Это должно выглядеть как совершенно спонтанное движение, где каждый действует в соответствии со своими возможностями. Движение делится, как клетки, самопроизвольно и бесконечно… Органы всегда ищут зачинщиков…"
      – Какие отношения сложились у вас с Виталием Свечинским?
      – Один из самых надежных и верных моих друзей. Малкин, Свечинский…
      – А с преподавателями иврита вы поддерживали отношения?
      – Не только поддерживал, но и помогал некоторым из них.
      – Например?
      – Например, Моше Палхану. Я отправил к нему учиться своих однокашников по институту. К Лене Йоффе покойному я очень нежно относился, к Либковскому… он перевел на русский язык "Отпусти народ мой".

      Эту песню – "Фараону говорю: "Отпусти народ мой!" – пели евреи по всему Советскому Союзу. История исхода из Египта хорошо ложилась на советскую действительность. Оба фараона – и египетский, и красный – не хотели отпускать евреев. Но оба, в конце концов, вынуждены были согласиться...

      Когда в сентябре 1969 года Хавкин уезжал в Израиль, в аэропорту его провожало более 500 человек. После его отъезда естественным местом сбора и центром еврейской активности стала квартира Виталия Свечинского.

      Свечинский (1931) родился на Украине в городе Каменец-Подольском (в пределах бывшей черты оседлости). Когда ему было два года, родители переехали в Москву, где он вырос.

      – Вы знаете, – со смехом рассказывал Виталий, – существует заблуждение, что евреи вышли из Египта. На самом деле они вышли с Украины. Ассимилированная семья. Мама была пианисткой, играла в городском оркестре. Отец был ярым комсомольцем еще на Украине. В Москве он поступил в Институт Востоковедения на китайское отделение. На третьем курсе его мобилизовали в ГБ. Сказали: "Или пойдешь, или партийный билет на стол". В это время началась Великая Отечественная, и он ушел добровольцем на фронт, причем, его взяли не сразу, он долго этого добивался… На фронте он попал в кавалерийскую армию Доватора, он был хороший конник. Они заходили в тыл к немцам и создавали видимость партизанского движения. Когда закончилась война, он был уже в звании майора КГБ.
      – Послевоенные антиеврейские кампании 49-52 годов его как-то затронули?
      – Его к тому времени уже вышибли из ГБ. Ему, если так можно сказать в данном случае, повезло, потому что меня арестовали в 50-м году, и он был автоматически освобожден по служебному несоответствию.
      – С чего вы начинаете после возвращения в Москву?       – Прежде всего, я начинаю искать по Москве прежних знакомых... Благодаря моим старым лагерным связям я нашел много ребят евреев и неевреев – бывших зэ-ка – и увидел, что происходят очень интересные процессы. Прежде всего меня поразило количество появившегося самиздата. Перепечатывались целые книги – ночью, тайно… их передавали друг другу. Появилась колоссальная литература, которая… стреляла прямо в сердце. Самиздат сделал великое дело. Он действовал на людей, как освежающий эликсир. Люди очнулись от обморока, поняли, где они живут, как они живут, кем они стали и кто они такие.
      – Из вещей того времени что-нибудь приходит на память?
      – На меня произвели впечатление "Истоки и смысл русского коммунизма" Бердяева. После этого я стал читать все, что попадалось бердяевского. Потом возник Жаботинский… фельетоны Жаботинского. Когда я прочел эти фельетоны, я ошалел... Это для нас... это для меня стало молитвенником. Было в них столько правды, мудрости, силы, энергии, мужества, что мы захлебывались. Это не фельетоны, это мощные эссе, которые и сегодня… читаешь, и это все работает. Я печатал их по ночам. Появились отрывки из "Автоэмансипации" Пинскера, появился перевод израильских изданий "Макора", Гельфонд его переводил... Вначале я столкнулся с нееврейским движением. Я столкнулся с крымскими татарами, баптистами, демократами. Среди них были мои лагерные друзья – Витя Красин, Петя Якир. Я знал Григоренко, Габая, Амальрика, Пашу Литвинова… бывал у них дома.
      – Как вы решили для себя вопрос взаимоотношений с демократами?
      – Я спорил с ними. Я пытался доказать Якиру, что то, что они делают, это очень хорошо, но Якир там не должен быть. Сарра Лазаревна, мать Якира, на меня наступала: "Что ты делаешь! Тебе недостаточно, что он связался с демократами, которые идут против советской власти, ты ему хочешь еще еврейство навязать, чтобы он шел в тюрьму сразу по двум статьям?" Знаешь, как в том анекдоте, когда негр читал в нью-йоркском метро газету на идише… Я хорошо знал Толю Якобсона и Надю Емелькину, которая вышла на защиту Володи Буковского. Я Володю хорошо знал. Я был поражен, как он вышел из тюрьмы и тут же, безо всякого перерыва, стал очень активным. Оказывается, он сделал докторат о психушках и передал его на Запад… и это стало греметь, и он снова попал в тюрьму… Я все это видел и очень неплохо знал.
      – Вы видели себя в большей степени евреем, чем диссидентом?
      – Когда начался процесс Гинзбурга, Галанского, Добровольского и Лажковой, по рукам ходило письмо, и, как Леня Васильев говаривал, "как честный человек я его подписал". Это письмо стало известно как письмо ста семидесяти. Я подсчитал – среди подписавших было около семидесяти процентов евреев. Тогда я пошел к Литвинову: "Паша, – говорю, – что же ты делаешь, одни евреи… как так можно?". Паша улыбнулся и ответил: "В борьбе за человеческое достоинство и честь не имеет значения еврей ты или нет. Имеет значение только – ты можешь платить или нет". Я написал на эту тему статью.
      – Как вы вышли на сионистские круги?
      – Первым серьезным человеком, который действовал в ситуации шестьдесят седьмого-шестьдесят восьмого годов, был Хавкин. Наши отношения стали хорошо развиваться с моего первого визита к нему, когда я ему сообщил, что ОВИР начал прием документов не от прямых родственников. Это целая история… Летом 1968 года поехал я в Киев к моему духовному отцу Натану Забаре, который мне в лагере кашу приносил… Я его любил, он был для меня как отец. Забара сказал: "Вот тут ходят молодые евреи, я хочу тебя с ними познакомить, может быть, ты будешь им полезен". "Что за молодые евреи?" "Ходят ко мне, я их ивриту учу, то… се…"
      – Он обучал ивриту в Киеве в 1968 году?
      – Да. Он идишский писатель. Иврит у него был слабее, чем у Друкера, но все же… Сейчас вышла его книга "Агалгаль ахозер", мы ее издали. Натан познакомил меня с Геренротом, Женей Бухиной, Койфманом, Амиком Диамантом… всей этой компанией. Меня пригласили в лес, и там были израильские песни, и там были пляски, и там была музыка… Хора!.. Я чуть с ума не сошел. В Москве ничего такого не было. Среди них был один лагерник, Алик Фельдман – с ним у меня был общий язык. Я смотрю: что такое? – меня прямо зависть взяла… такой Киев! Я говорю Алику: "Я в Москве не вижу такого". А он мне: "Я дам тебе телефон моего друга. Я с ним в лагере был. Его зовут Давид Хавкин".
      Я приехал, звоню, никто не отвечает. Звоню Алику, он мне дает адрес. Прихожу – там ремонт… что такое?… Потом звоню еще раз – поднимается трубка. И я пошел к нему… А прямо перед этим произошло одно очень интересное событие. Из Харькова приехал Фимка Спиваковский и говорит: "Мы здесь сидим, а Рига едет в Израиль!" "Какой Израиль, – говорю, – ты что?.. При Сталине тоже старики ехали, ну и что... при чем здесь Рига?" "Нет, – говорит Фима, – рижский ОВИР начал принимать документы! Лида мне сказала". С моей подругой Лидой Словиной они были друзьями, в школе вместе учились, в эвакуации еще. И мы с ним пошли в ОВИР.       Пришли туда, пусто… пустые залы… сидят двое каких-то, просятся в Болгарию. Я подхожу к окошку, там сидит женщина, как потом выяснилось, Акулова: "Ваши документы!" – спрашивает. "У меня нет документов, – говорю, – Я пришел спросить". "Пожалуйста"."Скажите, я могу подать документы на выезд в Израиль?" Она на меня посмотрела так... изучающе... сделала паузу, а потом говорит: "Можете"... И тут я потерял дар речи… Между прочим, с этой Акуловой я два раза лишался дара речи: один раз, когда я первый раз к ней пришел, а второй – через четыре года, когда я пришел за разрешением, и это был последний гэбист, которого я видел, и она мне пожала руку... "Можете!"… прихожу в себя… "Что для этого нужно?" – спрашиваю. "Вызов из Израиля". "От кого вызов?" "Ну-у, можно от знакомого, который у вас был, или от родственника, или от соседа… Слышишь, так она говорит!!! "Как, вызов не обязательно от матери или от отца или от прямого родственника?" Я думаю, не ослышался ли... "Нет, не обязательно" "Что еще нужно, кроме вызова?" "Нужно собрать много документов, – говорит она по-деловому. – Когда вы начнете, мы вам подробно все расскажем. У вас примут документы, но это еще не значит, что вы получите разрешение на выезд. Вы ведь спрашиваете, можете ли вы подать документы на выезд. Я вам говорю – можете". "Скажите, а как давно это случилось?.. Этого же раньше не было…" – я все еще не верю своим ушам. "Да, это недели две-три", – говорит... Потрясающе! В общем, я ей низко поклонился, вышиб задницей дверь, вышел… там Фимка. Я его обнял, и мы стали танцевать на крыльце… Милиционер, который стоял у входа, испуганно отошел в сторону и смотрел на нас, как на сумасшедших. А крыльцо было скользкое, с наледью… это я помню… я боялся, что уроню Фиму…
      Ну, все! На следующий день я прихожу к Хавкину. Темная коммунальная квартира. Там его жена Фира, Тина Бродецкая, Марик Эльбаум покойный, Володя Барриль, все в носках. Музыка играет – "Хора"! Оказывается, они разучивают танец, и Хавкин их учит. "Танцы учите?!". "Да" "Ну, вот видите, – говорю, – люди уже едут, а вы тут танцы учите". "Кто едет, куда едет?" "Вот мы вчера с другом были в ОВИРе…" – и рассказал им всю эту историю. "Этого не может быть!" – говорит Хавкин. "Это то, что я слышал. Ты можешь пойти и проверить". Короче говоря, мы "обнюхались", записали телефоны… Через пару дней я получаю от него звонок, и это было уже другим голосом… Со временем наши отношения стали достаточно тесными. У нас был небольшой круг людей, бывших Узников Сиона: Леня Рутштейн, Меир Гельфонд, Леня Либковский, который был всегда с гитарой, и мы любили его песни, сам Хавкин. Была компания человек сорок, она росла… Собирались за городом… на День Независимости…
      – А что вы делали в повседневной жизни?
      – Мы занимались самиздатом, печатали учебники, очень нас заботила организация ульпанов…
      – Как вы делали самиздат?
      – Фотопечать и на электрических машинках на тонкой папиросной бумаге: закладывали по двадцать страниц, и пробивало их хорошо. Для фотопечати брали ускоренный проявитель. Сушили на газетах, это все быстро шло. Хавкин был специалист.
      – А как вы решали проблемы с нашей еврейской подозрительностью? Ведь вы расширялись, приходили новые люди...
      – Очень хороший вопрос. Отношения складывались так. В Москве мы считали, что почти ничего скрывать не надо... В тот период мы об этом особенно даже и не думали, работали открыто и стукачей не боялись. Это было ощущение нашего пути, нашей правоты, нашей неотменимости… ощущение было поразительное…
      – Вы были в контакте с преподавателями иврита?
      – Да, конечно.
      – С Моше Палханом?
      – В наше время был Моше Палхан, была Хава Михайловна.
      – Минц?
      – Израиль Борисович Минц… Он же жил в Израиле… потом оказался в России, поскольку был очень сильно… коммунистически верующий человек… Потом он сел, естественно, и вышел уже нормальным человеком.
      – Он любил Израиль…
      – Да, да…
      – А профессор Занд?
      – Профессор Занд был тогда в подполье. Он ведь работал с Меиром Гельфондом как переводчик и составитель самиздатовских текстов…
      – Какого рода текстов?
      – Культура… Я помню, они выпускали перевод книги "Макор". Это археология с сионизмом, очень хорошее издание. У Меира была сеть машинисток и интеллектуальных работников, которые трудились над текстами. Это был мощный самиздат.
      – Говорят, он был очень отзывчивым человеком…
      – Меир не только отзывчивый человек, это золотое сердце… Это также все, что касалось здоровья, больницы… Если у кого-нибудь, не дай Б-г, возникали проблемы со здоровьем, то... Это был человек очень любвеобильный, открытый, по-детски подвижный… умница и очень острый политический комментатор.
      – Вы довольно быстро стали центром сионистской активности в Москве, Виля...
      – Это уже потом, потом… Четыре года у меня ушло на "борба борбуется с борбом"...
      – Много суеты?
      – ... но это была жизнь колоссальной насыщенности...
      – Да...
      – И эта жизнь… она меня… просто высосала… совершенно. Я работал, не обращая внимания ни на что, а потом, в конце, почувствовал, что перетрудился… Это повлияло на всю мою дальнейшую жизнь... Это помешало мне даже правильно сориентироваться в Израиле… довольно сильно помешало.
      – У вас не было страха?
      – Страха не было. Наоборот… У меня же не было нормальной жизни: учиться, жениться, папа, мама, детский сад, школа, ВУЗ, политиздат… у меня этого не было… Жизнь шла по другой колее… Я был в упряжке с тех пор, как они ночью пришли за мной, взяли с постели… с 1950 года... У меня, как и у Драбкина и Хавкина, было ощущение, что я за все в ответе, что я должен… кто же будет делать, если не я?..
      – Ощущение миссии?
      – Ощущение миссии, ощущение призванности… Кроме того… я даже не знаю, стоит ли об этом рассказывать… у меня в Магадане был один сон… вещий... мистический... Я потом его рассказывал ребятам, и люди, которые в этом разбираются, мне его объяснили… и это меня тоже очень подвинуло. Я считал, что я поцелованный, я обязан, я призван… вот такое ощущение.
      – Вы должны были представить в ОВИР вызовы или вам предложили подать документы без них, как это сделали с некоторыми активистами в Прибалтике?
      – Я получил вызов от Аси Павловны, матери Ромки Брахмана, моего однодельца. Она назвалась моей тетей… В Израиле иначе не оформляли, там обязательно проставляли степень родства. Но в ГБ хорошо знали, какая она мне тетя. Мы подали… были смешные эпизоды… На мою жену, которая работала в Институте Информатики… ходили смотреть, как на слона. Это был институт, где было много диссидентов. Мы все дружно подали и осенью так же дружно получили отказы… по телефону. Тогда была такая форма отказа – по телефону…
      – Причины отказа?
      – Почти у всех было "за нецелесообразностью"… Никто и не ждал всерьез никакого разрешения. С другой стороны, мы все засветились на этом, и началась уже настоящая жизнь.

      _____________________

       Давид Драбкин (его, к сожалению, уже нет с нами) старше Хавкина и Свечинского на 6-7 лет, что было существенно в те годы. Когда я брал у него интервью (сентябрь 2004), ему шел восемьдесят второй год. Семейные обстоятельства были неблагоприятные, серьезно болела жена, но меня поразил молодой, почти юношеский задор в его глазах, быстрые, резкие движения, способ излагать мысли. Драбкин относился к довольно редкой категории ранних сионистских лидеров, никогда не сидевших в тюрьме. Он происходил из высокообразованной семьи, успешно занимался наукой и изобретательством, сочетая это со своей естественной и открытой еврейской сущностью.

       – Мои родители получили образование в Германии и Швейцарии до революции, – рассказывал он. – В России тогда была процентная норма, и многие уезжали учиться за границу. Они стали докторами права, несколько лет работали за рубежом, а перед революцией вернулись в Россию.
      – Из каких мест они в России?
      – Мама из Латвии, а отец с Украины... черта оседлости.
      – Как они попали в Москву?
      – Была гражданская война, отец сотрудничал с советской властью… он был главным юрисконсультом министерства тяжелого машиностроения. Мать преподавала в институте иностранных языков.
      – В семье сохранялось что-то еврейское?
      – Моя мать из древнего раввинского рода, ее девичья фамилия Лихтенштейн. В истории евреев Латвии истоки этой семьи относят к 16 веку. Мой дядя был известный еврейский актер, премьер Биробиджанского театра… Мы – дальние родственники Михоэлса. Я был знаком с еврейскими артистами, мы общались с Зускиным, Кларой Юнг... Родители иногда говорили на идише… Поскольку образование они получали в Германии, то русской литературы дома почти не было. Были книжки Шиллера, Гете, Гейне. Моя мать из Латвии, и она была человеком немецкой культуры. Иногда мать брала меня в еврейский театр на идише.
      – Т.е. вы вполне комфортно ощущали себя евреем?
      – Да, никаких проблем. Основные знакомые были евреи, русских в доме почти не было.
      – Известно, что у вас был хороший канал связи с Прибалтикой.
      – Моя жена из Прибалтики. Она закончила биологический факультет Московского Университета, а я в 1948 году окончил Энергетический Институт.
      – Вы окончили институт в проблемное время...
      – Да, в Москве меня не хотели оставить, но, в конце концов, удалось устроиться на Московский Электроламповый Завод. Это был особенный завод – там подавляющее число разработчиков и генеральных директоров проектов были евреи.
      – В 1952 году вокруг происходили странные вещи…
      – Мы тоже ждали увольнений, а в 1953 году мы ждали депортации. Но наш директор не хотел увольнять евреев. Он сказался больным и лег в больницу в надежде, что эта антиеврейская волна схлынет. И он таки пересидел Сталина, и благодаря этому на заводе евреев не уволили. Когда объявили, что врачи не виновны, начальник снабжения завода, еврей, собрал нас всех, евреев, обнимал и целовал…
      – Когда вас начал привлекать Израиль?
      – Когда мне было 4 года. Мы жили на даче, и под нами, на первом этаже, жила семья, которая вдруг куда-то пропала. Я спросил маму, куда они подевались, и она сказала, что они уехали в Палестину и что Палестина это еврейская земля. Это было в 1927 году. Что я еврей, я уже знал. И у меня отложилось, что раз я еврей, то я тоже буду жить в Палестине.
      – А в более осознанном возрасте?
      – Я никогда этого не скрывал. Мои сотрудники были убеждены, что когда будет можно уехать, я уеду. Все русские это знали, и это никого не удивляло. Они считали это естественным. Они говорили: "Ты-то уедешь в Израиль, но остальные евреи останутся, им хорошо в России".
      – Когда вы начали делать первые практические шаги?
      – Когда я посчитал, что есть реальный шанс на выезд. Это произошло, по существу, после Шестидневной войны, когда мне кто-то рассказал, что ОВИР начал принимать документы. У жены были родственники в Израиле, мы попросили у них вызов, и как только мы его получили, я пошел с ним в ОВИР. Но документы у меня не приняли, а стали со мной разговаривать… Потом мне позвонили Давид и Мирьям Граберы, которые были активными сионистами в Риге, и сказали, что в Риге начали принимать документы. Тогда я снова пошел, и на этот раз документы приняли.
      – Как вы вышли на московские сионистские круги?
      – Кто-то на работе мне сказал, что на праздник Торы надо пойти к синагоге. Я не религиозный человек, но я пошел… Я увидел там людей, которые вели себя так, как в моем представлении должны были вести себя сионисты. Они пели, танцевали еврейские танцы… Там я встретил Давида Хавкина. Он принес с собой магнитофон и включил на весь голос еврейские записи. Это было в 3-4 метрах от входной двери. Служитель синагоги пытался его прогнать. Я стоял рядом с ними и с силой наступил этому служке на ногу. Он скривился от боли и ушел. Так я познакомился с Хавкиным. Хавкин человек простой и искренний, и он настоящий сионист. Он уже отсидел за это в тюрьме, обладал опытом общения с милицией и КГБ, и он их не боялся, хотя за ним постоянно ходили… Он обучал евреев, как вести себя с милицией, с КГБ, как вести себя на обыске. Он учил евреев быть гордыми и ничего не бояться. Через него я познакомился с другими сионистами, которые сидели еще до него, со Свечинским и с его приятелями… Но там было много демократов… Общение с демократами меня пугало, потому что это вмешательство во внутренние советские дела. За демократию сажали. Кроме того, я познакомился с евреями, которые сидели по экономическим делам – цеховики, бухгалтера… они тоже по настрою были сионистами.
      – На вашем заводе собралась интересная публика. Там были Слепак, Польский, жена Престина… Я много слышал о ваших турпоходах…
      – Эту группу организовал я... Ко мне приходили, потому что знали, что я тот человек, который едет в Израиль, это было широко известно, в том числе и в русской среде. Русские считали, что хоть я и чудак, но для еврея естественно стремиться в Израиль... а те евреи, которые не показывали этого, скрывали, они как раз плохие, хитрые, корыстолюбивые и делали это потому, что им так выгодно.
      – Вы хотите сказать, что для русского патриота еврейский патриотизм является естественным?
      – Я думаю, что это вполне возможно… что патриотизму к своему народу и к своей стране я научился у русских.
      – Чем вы занимались в группе?
      – Я читал им ТАНАХ. Мой подход как бы основан на ТАНАХе. "Отпусти народ мой!" – это Моисей. Он не требовал изменить, "демократизировать" Египет, он не хотел ничего от Египта… "Отпусти народ мой", больше ничего. Я тоже ничего другого не хотел. Но я им этого прямо не говорил… они бы не поняли. Вторая параллель между Египтом и Москвой – это седер Песах. Я организовал у себя дома седер Песах, и потом это стало традицией. Мы читали Агаду, пили бокалы вина… Масса людей приходила к нам, дом был полный.
      – Кто входил в вашу компанию?
      – Слепак, Либковский, Лена Престина, Польский… с семьями. Мы ездили вместе отдыхать… Разговоры были еврейскими и сионистскими.
      – Вы знали иврит?
      – Нет, но я старательно его учил. ТАНАХ мы читали по-русски. Некоторые вопросы я выяснял со стариками, которые учились в хедере… Потом я достал учебник "Элеф Милим"…
      – Я слышал, вы писали стихи.
      – Да, было: "Чужая здесь компания, я на троих не пью, и сала мне не надо, и щей я не хочу"… или: "Шумит Средиземное море, и берег ласкает волна, гуляет по берегу тетя и ждет с нетерпеньем меня"… Эти стихи положили на музыку, и появилась популярная в нашей среде песня про тель-авивскую тетю… Возле синагоги я как-то услышал хит года в исполнении Армстронга: "Let my people go" – "Отпусти народ мой". Я убедил Либковского и Польского спеть эту песню под гитару… На английском это работало плохо, потому что наши евреи не знали английского. Тогда Либковский написал слова, а музыкант Петр Дубров с моим другом Толей Дукором написали музыку. Либковский спел ее по-русски под аккомпанемент гитары. Это работало прекрасно. Дубров потом был жесточайшим образом избит гэбэшниками, которые приговаривали: "Это тебе за фараона". Он очень боялся, что они его убьют, но я убедил его, что если история попадет на Запад, это станет его защитой. Петя согласился. Я позвонил Давиду Флойду, редактору еврейского издания в Лондоне, его телефон оставила мне Леа Словина, когда уезжала. И это действительно помогло. Дубров написал потом еще одну песню – о Иерусалиме.
      – Где вы доставали печатные материалы?
      – До разрыва дипломатических отношений мы обычно брали у работников посольства… в синагоге. Потом была выставка книг. Там мы эти книги просто брали... можно сказать, крали… Израильтяне знали об этом, но не возражали. С моей группой мне удалось перевести "Экзодус"… Мы переводили его вместе с Польским, Престиным...
      – Вы были знакомы с Меиром Гельфондом?
      – Конечно… Он был очень осторожен. Там была группа, которая была связана с Израилем и с "Нативом"…
      – У вас появились связи с другими городами?
      – Я многих знал из Риги… Семья Зандов, семья Гарберов. Гарберы, бывая в Москве, останавливались у меня. Была связь с грузинскими евреями. Там выделялся Яков Якобашвили. У них были возможности подписывать большое количество людей. Один раз я ему пожаловался, что мы по Москве не можем собрать больше нескольких десятков подписей. Он мне сказал: "Да я пришлю тебе хоть пятьсот…" – и прислал. Я был знаком и с другими грузинскими евреями… Папатишвили, Менашеров… Они приезжали, останавливались у меня. Была связь с Давидам Черноглазом в Ленинграде, сегодня он Мааян, с Рут Александрович в Риге. Они тоже передавали мне письма…
      – А как ваши письма попадали за границу?
      – Через иностранных корреспондентов. Корреспонденты общались с отцом Яши Казакова, он был им интересен. Я спрашивал его, когда у него будет следующая встреча, подходил и передавал. Кроме того, я пользовался швейцарским посольством. Мне помогало то, что моя жена прекрасно знала немецкий. Приехал один еврей, переводчик ООН в Европе, его звали Йона Этингер. Он пришел ко мне домой, взял ряд писем и дал телефон Швейцарского посольства на случай, если нужно будет передать какие то бумаги. И когда накопилось много писем, я туда пошел. Потом я пользовался каналом еще и еще… был знаком с послом Де Штуцем. Это то, что я делал без Свечинского.
      – Вы, конечно, помните знаменитое письмо тридцати девяти по поводу пресс-конференции официальных евреев в 1970 году. Во время подписания этого письма шли горячие споры...
      – Письмо тридцати девяти подписывалось у меня дома. Меня поставили первым... после меня другие подписывали письма значительно легче, потому что мне доверяли. Написал это письмо Чалидзе. Я был против смешения демократов и сионистов. Мой подход ведь был – "отпусти народ мой". На личном уровне у меня никаких претензий к Свечинскому нет, но у нас был разный подход. Он был завязан на демократов, он был дружен с Якиром… Конечно, тот давал ему связи, но Якир был лично обижен на советскую власть, они расстреляли его отца… Перед этим я работал в Иркутске и сам не мог написать это письмо, но... в еврейском национальном движении все же должны быть евреи. Так это было в Риге, так это было в Ленинграде. Почему здесь это должно быть иначе?
      – Вам ведь не долго пришлось жить в отказе...
      – Но я успел его почувствовать… Когда человек подавал документы, близкие родственники зачастую переставали с ним общаться, и он оказывался только в обществе людей, которые думали, как он. Весь процесс подачи сопровождался потерей знакомых и родственников. Они переставали существовать, не приглашали больше на дни рождения и праздники…

      27 марта 1971 года Давид Драбкин получил разрешение.

Прибалтика

      Во всех прибалтийских республиках по переписи 1970 года проживало 65 тысяч евреев, в пять раз меньше, чем в Москве. По значимости же того, что делали прибалтийские активисты, по их вкладу в сионистское движение они не только не уступали москвичам, но в чем-то их превосходили. В значительной степени это объяснялось тем, что республики Прибалтики традиционно были центром культурной и сионистской активности, попали под советское влияние только в 1940 году, и в них в большей степени сохранились остатки еврейской национальной жизни. Кроме того, положение евреев в этих республиках значительно отличалось от такового в центральной России: оно было более органичным и положительно окрашенным, несмотря на страшную трагедию, которая постигла прибалтийских евреев во время Второй мировой войны.

      – Евреи держались на некотором расстоянии от других, – вспоминает активист сионистского движения Шмуэль Зильберг. – Там были, конечно, и смешанные русско-еврейские семьи, но они там тоже были еврейскими. Смешанных семей с латышами было очень мало. У евреев Латвии после войны было несколько привилегированное положение. Они допускались во властные структуры, им доверяли больше, чем латышам… но потом их, конечно, отодвинули. При этом еврей-начальник – это было все еще нормально, и еврей-начальник мог брать других евреев на работу, не боялся… Русские и латыши легче контактировали с евреями, чем между собой, поэтому положение евреев было там более комфортным. У прибалтийских евреев были родственники в Израиле и на Западе, они сохраняли еврейские имена. Там я первый раз увидел своего ровесника по имени Самуил, у меня был приятель, которого звали Акива… моего возраста, и это было нормально.
      – Эти люди бежали во время войны на Восток, а потом вернулись?
      – Это трагическая история, потому что из рижских евреев выжили только те, кто были депортированы Сталиным в Сибирь или чудом успели эвакуироваться сами, а также те молодые люди, которых мобилизовали в армию в первые дни войны, и они прошли ее в составе Латышской дивизии. Дивизия состояла почти полностью из евреев.
      – Латышей не брали?
      – Брали, но их было очень мало. Литовская дивизия в составе Красной Армии была тоже в основном еврейской. В Эстонии еврейская община была очень маленькая, и эстонцы ее уничтожили в самом начале войны.
      – Многие сумели спастись?
      – Очень мало… В Латвии было уничтожено больше ста тысяч. Во время войны там было что-то страшное. Не случайно латышские евреи сразу после войны пытались уехать… Там было бегство, и какое-то число смогло выехать. После войны в Латвии осталось порядка 40 тысяч евреев, среди них было уже довольно много приезжих. В сельской местности жили местные евреи, они говорили не на идише, а на немецком. В Риге в латышское время существовала гимназия не только на иврите, но и на идише.
      – И Советы эти школы закрыли?
      – Конечно, они оставили только латышские и русские школы, а все остальные национальные школы закрыли.
      – В Латвии много других национальностей?
      – Смотри, Рига – это же не латышский город. Это был немецкий город с большой частью русского и еврейского населения, город трех национальностей. Латыши – это крестьяне, жившие вокруг. Небольшая их часть стекалась в Ригу, когда требовались рабочие руки.
      – А русские там давно живут?
      – Да, причем они сильно отличаются от русских в России. Они гораздо более западные, и у евреев были сильные связи именно с этой частью населения. В латышское время сионистские газеты издавались по-русски, и это были газеты и русского населения. Евреи Риги очень хорошо говорили по-русски.

      Основные центры сионистской и культурной активности Прибалтики были сосредоточены в Риге и Вильнюсе. Между этими двумя центрами сложилось определенное распределение ролей. В культурной еврейской активности доминировал Вильнюс, и многие интересные начинания распространялись оттуда в другие районы Прибалтики и за ее пределы. В сионистской активности доминировала Рига, и ее влияние ощущалось в десятках мест на территории Советского Союза.

      В Риге по переписи 1970 года проживало 30,267 евреев, что составляло около пяти процентов городского населения, примерно то же соотношение, что и в Москве, но рижские евреи проживали более компактно, многие продолжали говорить дома на идише. Латыши не принимали их в свою среду, и они, подобно латышам, не желали русифицироваться (кроме активных коммунистов, составлявших незначительное меньшинство). Рижская среда была естественной для сионистских идей. Шестидневная война стимулировала их дальнейшее развитие.

      – Когда вы начали ощущать себя еврейкой? – спросил я известную рижскую активистку Лею Словину.
      – С тех пор, как начала что-то понимать... около пяти лет. У меня сионистское воспитание.
      – А когда вы начали заниматься сионистской деятельностью?
      – Я не совсем понимаю кто, когда, и что вкладывает в понятие сионистской деятельности. Когда мы были в эвакуации, я там училась в школе и в 13 лет рассказывала еврейским детям, что такое Эрец Исраэль, рассказывала о молодежных организациях Латвии и так далее. Эти рассказы доставляли немалые неприятности моим родителям, их вызывали в местный КГБ, требовали, чтобы они закрыли мне рот… но смешно же говорить об этом, как о сионистской деятельности. Когда мы вернулись в Ригу, мы вначале жили у одной молодой пары, и я узнала, что они через Польшу выезжают в Палестину. Мне было 16 лет, и я умоляла их, чтобы они взяли меня с собой. Но они сказали, что это невозможно... Когда я училась в латвийском университете, у нас была чисто еврейская компания… Примерно в 1956 году мы стали думать о том, чтó можно и нужно делать.
      – В Риге была община или ее подобие?
      – Нет, мы не были религиозными, это был вопрос солидарности. Мы уже с 1946 года ходили в синагогу на все религиозные праздники.
      – Это была общая норма, латыши тоже посещали свои костелы?
      – Да, были такие, ходили, но они осторожничали… У синагоги мы танцевали и пели... на Йом Кипур мы постились. Мы пытались слушать Израиль... сквозь глушилки... Надо сказать, что израильские передачи в то время еще не были на высоком уровне… они несли на себе отпечаток галутности и провинциальности... Мы говорили об этом на встречах с представителями израильского посольства, которые иногда к нам приезжали.
      – Сколько у вас было сионистки настроенных ребят?
      – Открытых – несколько десятков. У нас было много молодежи, приехавшей из других республик и не знавшей, что такое еврейство. Они считали, что у нас узкое и недостаточно интеллектуальное национальное мышление. Некоторые из них считали, что мы заражены опасными фантазиями, за которые можно запросто сесть, не принеся никакой пользы, ибо никогда не будет возможности выехать из Советского Союза… Мы понимали: единственное, что мы могли и обязаны были сделать в этих условиях, – это дать людям информацию. Речь шла только о письменной информации или об открытках с видами Израиля, в то время это еще было сложно и опасно. Мы начали такого рода деятельность еще в 1956-57 годах и стремились распространять эту информацию не только в Риге, но и в других городах.
      Активисты разделились на две группы, и они не всегда ладили между собой. Одна группа считала, что нужно использовать только легальные пути. Создали хор, создали драматический театр, вложили огромные усилия в Румбуле, где во время войны были убиты евреи… Мы были настроены более решительно и иногда входили с ними в столкновения. Постфактум я могу сказать, что была необходимость в обоих направлениях. Вначале я говорила: "Зачем нам нужен театр?" Позже я сама в нем участвовала и вылетела из-за этого из коллегии адвокатов… Меня никто не обвинил тогда в нарушении законов, нет… но мне сказали, что я занимаюсь националистической деятельностью, несовместимой со статусом советского адвоката. Такая была формулировка. После этого я больше не могла заниматься адвокатурой...
      Почему я пришла к выводу, что это тоже была важная деятельность? Потому что она привлекала к себе внимание гораздо более широких кругов и по характеру деятельности, и в связи с тем, что это было легально… Поэтому на самом деле хорошо, что эти два направления существовали параллельно. Нелегальная деятельность – это литература... Когда мы занимались переводом, распечаткой и распространением "Экзодуса", мы еще не знали, что такой перевод уже существует… Только потом мы узнали, что был сделан перевод в Москве и был сделан перевод в лагере… После того, как тираж печатался на печатной машинке, эта машинка топилась в Даугаве и покупалась другая машинка, чтобы КГБ не мог найти.... С деньгами, правда, была проблема... Обращались к богатым евреям, которым доверяли... но некоторые не хотели с этим связываться, а другие просто боялись. Из посольства мы ничего не получали… было трудно.
      – Шестидневная война повлияла на вашу деятельность?
      – Шестидневная война совершила революцию в сознании евреев в старых республиках, но не у нас и не в Молдавии. Для нас это не было открытием Израиля… Это был душевный подъем, да, но за нами хвосты ходили как до, так и после этого… В широких кругах специалистов господствует мнение, что сионистское движение в старых республиках началось после Шестидневной войны. Я с этим не согласна. Шестидневная война привела в действие массы, но сионистское движение в России не умирало ни на один день… Благодаря тому, что мы не были под советским режимом первые десятки лет, мы послужили мостом между старым и новым сионизмом и стали хорошей приправой для новой сионистской волны.
      – Грузинские евреи сохранили свои традиции…
      – В Прибалтике этого не было. Работала синагога, одна на всю Ригу, на тридцать тысяч человек. На Кавказе и в азиатских республиках де-факто, я не говорю де-юре, была община. В 1963 году я ездила в Среднюю Азию, чтобы познакомиться с тамошними евреями и посмотреть, что у них происходит. В комнату набивалось по 30 человек – от подростков до стариков Я им пересказывала "Экзодус", и они слушали с открытыми ртами… Трудно забыть, как меня там принимали.
      – У вас была организация, признанные лидеры?
      – Не было одного лидера, и не было никакой организации. Несколько человек были готовы что-то делать, и даже близким товарищам не рассказывали… не то, чтобы не доверяли, а потому что для них же лучше было, чтобы не знали… Когда я переводила "Экзодус", мой будущий муж Боря редактировал перевод. Мы были уже знакомы, но я не знала, что делает он, а он не знал, что делаю я. Я была связана со Шперлингом. Он каждый день забирал у меня несколько страниц и отдавал это Боре, который был обязан переписать все своей рукой и разорвать написанное мной ─ так Шперлинг меня берег. У нас были специальные дома, где мы хранили готовую продукцию. Мы охраняли эти дома как зеницу ока, старались не встречаться с хозяевами, опасаясь "хвостов"...
      – Вы доставляли литературу в Москву?
      – У-у-вва! Через Драбкина, Хавкина, Нуйбургера… Шпильберг, например, не знал о нашей деятельности, связанной с литературой, ни к чему это было… В легальной деятельности всегда есть заинтересованность привлечь как можно больше людей, а в нелегальной ─ наоборот. Драбкин устроил мне проверку. Я ему позвонила, а он говорит: "Я с дамами предпочитаю встречаться не на деловой почве", т.е. он женщинам не доверял. Но потом он сменил гнев на милость… Он приехал на мотоцикле и сказал мне, чтобы я села сзади. Но я же не могу держаться за чужого мужчину, не так воспитана… Это было что-то страшное. Мы выехали за город, и он сказал с усмешкой: "Слезайте, вы выдержали экзамен" ...
      – У вас были связи с Минском?
      – У-у-вва! Вы можете поговорить об этом с Анатолием Рубинным, известным минским активистом, трижды сидевшим, и со Шмуэлем Шкляром. Я передавала литературу также через Эли Валка, когда он там учился... чтобы распространял среди студентов… После того как меня выгнали из адвокатуры, мне самой удалось устроиться на работу в Минске. Я была помощником режиссера на съемках одного... идиотского фильма... мне поручили подбирать актеров для проб, и я должна была выискивать их по всему Советскому Союзу. Это давало большие возможности для распространения литературы.

      Леа Словина, несмотря на сравнительно молодой возраст (в 1968 году ей было около сорока), относилась к ветеранам сионистского движения в Риге, среди которых выделялись Давид Гарбер, муж Леи Борис Словин, Иосиф Шнайдер, Дов Шперлинг, Иосиф Янкелевич, Иосиф Хорол, Геся Камайская и другие. "Легалисты" занимались открытыми, хотя и не поощряемыми, формами деятельности: театр, увековечивание памяти погибших в войне и прочее. "Нелегалы" занимались самиздатом, его изготовлением и распространением. Это была подпольная работа нескольких слабо связанных друг с другом ячеек, соблюдавших различные формы конспирации. "Нелегалы" не стремились к формальному лидерству и к созданию организации. Они, особенно в первые годы, много спорили относительно стратегии борьбы, что не мешало им взаимодействовать друг с другом по ряду направлений.

      В Риге имелась еще одна группа, которую отличал юный возраст и молодежный задор. Действия ветеранов представлялись им чересчур осторожными, медленными и неэффективными. Главной целью этой группы была алия в Израиль. Они сотрудничали с ветеранами, но искали при этом свои собственные самостоятельные пути.

      "По всей видимости, идею создания подпольной организации привез в Ригу ленинградец Аарон Шпильберг, участвовавший в создании ленинградской сионистской организации в 1966 году. Его идея понравилась молодым рижским сионистам Йосефу Менделевичу, Эли Валку, Моше Друку, Борису Мафцеру, Рут Александрович, Мише Шепшеловичу и другим. Из ветеранов с ними полностью сотрудничал только Эзра Русинек".

      _____________________

      В столице Литвы Вильнюсе с 1956 года функционировал еврейский народный театр. Труппа этого театра выезжала на гастроли по городам Советского Союза и имела огромный успех у зрителей. Именно под влиянием этого театра возник еврейский театр в Риге. В 1971 году восемьдесят процентов труппы эмигрировали в Израиль и создали там известный ныне ансамбль "Анахну кан" (Мы здесь).

      Сначала это был "Еврейский народный театр", а позже труппу переименовали в "Еврейский народный фольклорный ансамбль". Театр был создан в 1956 году тремя энтузиастами – Борисом Цесаркасом, Мишей Пьянко и Марком Мойзесом. В репертуаре группы были песни, танцы, драма и музыка. Ансамблю удалось провести выступления в Ленинграде, Риге, Кишиневе, а вот в Москве так и не получилось. Иногда с группой пела Нехама Лившиц (ее фамилия звучала тогда Лившицайте). Когда эта маленькая женщина выступала с ансамблем, у его артистов появлялось ощущение уверенности в себе.

      Вильнюсские активисты делали самиздат, изучали иврит. На "Тиша бэ-Ав" (первого августа) 1971 года им удалось собрать пятьсот человек, которые отправились в Панары, на место массового расстрела евреев. Там они разложили шестиконечную звезду, прочитали Кадиш, а потом пошли пешком в сторону Вильнюса. Восьмерых из них задержали и дали по 9 суток. (Впрочем, следует отметить истины ради, что после того, как их посадили, первый секретарь ЦК КП Литвы Снечкус на заседании ЦК ударил кулаком по столу и заявил, что пока он жив, в Литве процессов над евреями не будет. И так оно и было). [По материалам интервью автора с Шмуэлем Бен Цви.]

Ленинград

       До революции 1917 года столицей российской империи был Санкт-Петербург–Петроград. Он был заложен царем-реформатором Петром Первым в устье полноводной Невы в 1703 году "назло надменному соседу" – шведам. Нельзя сказать, что местность хорошо подходила для строительства большого города – слишком много воды и болот вокруг, топкая земля. Но царь был очарован Амстердамом, Венецией, мечтал о выходе к морю, мощном российском флоте, и воля его была осуществлена на костях десятков тысяч загубленных крепостных и осужденных на каторжные работы. Одним из первых жителей города был еврей Петр Павлович Шафиров, министр Петра Великого…

      Столица строилась пышно и величаво и с годами стала самым красивым городом Российской империи, "Северной Венецией", средоточием российской военной, научной, культурной и деловой элиты. После пролетарской революции, в условиях голода и полной дезорганизации городских служб и социально-экономической деятельности, жители не были готовы расстаться со своими революционными традициями – народные возмущения следовали одно за другим. В этих условиях руководители большевистского переворота сочли за благо перенести столицу в более безопасное место – Москву. С тех пор роль Петрограда–Ленинграда постепенно снижается, однако, он по-прежнему славен своей старой, укорененной интеллигенцией.

      В 1970 году в Ленинграде проживало немногим более 3,3 миллиона человек, из которых 156 тысяч официально идентифицировали себя как евреи, что ставило Ленинград на второе после Москвы место по численности еврейского населения. Отдельные семьи жили здесь на протяжении поколений, но подавляющее большинство обосновалось уже после революции 1917 года. Как и в Москве, еврейское население Ленинграда не было сконцентрировано в определенных местах. Как и в Москве, тысячи евреев собирались на еврейские праздники, и в особенности на "Симхат Тора", возле Большой синагоги. Стали возникать небольшие группы, в которых молодые евреи могли более свободно выразить свои чувства и обменяться мнениями.

      В Ленинграде были свои сионисты-ветераны и Узники Сиона. Гедалия Печерский, дантист по образованию, в 1953-56 годах был председателем центральной ленинградской синагоги. Он потерял этот пост в 1956 году за то, что слишком энергично отстаивал религиозные права евреев и возможность преподавания иврита в синагоге. Несмотря на увольнение, он продолжал бороться, пока не был арестован в 1961 году и приговорен к двенадцати годам лишения свободы. Его освободили в 1968 году в возрасте 67 лет. Немедленно после освобождения он подал документы на выезд и в октябре 1970 года получил разрешение. Другой Узник Сиона, Натан Цирюльников (1910), был арестован и обвинен в том, что получал из-за границы книги на иврите. Он признал, что получал книги и настаивал на своем праве обучать своих детей ивриту. Цирюльников был освобожден в 1969 году.

      Одним из организаторов молодых ленинградских евреев был Гилель Бутман (1932). Выпускник Ленинградского юридического института, он еще в 1960 году приступил к самостоятельному изучению иврита. Через несколько лет он начал преподавать его другим. Помимо изучения иврита в его группах обсуждались вопросы еврейской культуры и истории. Бутман поддерживал интенсивную переписку с израильтянами. В 1965 году члены его групп начали собирать деньги на размножение пленок с еврейской музыкой и книг по еврейской истории. К этому времени Бутман пришел к выводу, что для успешной борьбы за свободу выезда и против насильственной ассимиляции необходима организация. И он создает такую организацию − с уставом, программой, членскими взносами, структурой и дисциплиной.

      "Когда же было начало? − писал он в своей книге "Москва-Иерусалим с долгой пересадкой". − Формально 5 ноября 1966 года... Был серый, промозглый день поздней осени. Ветер пронизывал насквозь, и мы тесно прижались друг к другу. По одну сторону стола я, Соломон Дрейзнер и Рудик Бруд... По другую – Арон Шпильберг, Давид Черноглаз и Владик Могилевер. Арон – инженер, Давид – агроном, Владик – математик, аспирант университета. Все недавно закончили институты... Сегодня объединяются две ранее почти незнакомые четверки и создают организацию…" Через несколько строк, словно отвечая на чей то упрек, Бутман продолжает: "Многие диссиденты в СССР пришли к выводу, что нет необходимости в создании нелегальных организаций в СССР, что это прямая, короткая и гарантированная дорога в лагерь. Мне же сегодня представляется, что создание нашей организации было полностью оправдано, в первую очередь результатами ее деятельности. Если подходить к проблеме с точки зрения безопасности участников, то лучше не создавать организаций.… Если же главное – эффективность, то организация, по-моему, это оркестр, который способен исполнять партитуру, непосильную для солиста. Что же касается ответственности, то практика показала, что если двое знакомы друг с другом и оба не нравятся КГБ, их обвинят в организационной деятельности, и их не спасет то, что они не приняли совместной программы, не разработали устава, не платили взносов. Мне приходилось в лагерях встречать таких членов "организаций", которые только на суде впервые увидели друг друга в лицо".

      Программа организации была устной, и в ней было всего два, но весьма весомых пункта: борьба за свободную эмиграцию в Израиль и пробуждение еврейского национального самосознания, прежде всего среди молодежи. Программу приняли единогласно и договорились, что устав организации примут позже. Установили членские взносы – три рубля с человека... Решили, что каждая четверка будет действовать самостоятельно, а координировать их деятельность будут два специально выбранных человека. Ими стали Соломон Дрезнер и Давид Черноглаз.

      Организация занялась изготовлением и распространением "Экзодуса". Затем, благодаря переезду Шпильберга в Ригу и его организационной деятельности на новом месте, литературу стали завозить и оттуда.

      "Наверное, не меньше полугода, – писал Бутман, – стучала на печатной машинке пенсионерка, с которой договорился Владик Могилевер, наш первый ответственный за "литературу"... А результат – двадцать один экземпляр... и минус 210 рублей из кассы организации. Членские взносы за полгода ушли за один раз... Но уже перед Шестидневной войной мы получили их (экземпляров) больше сотни. И не заплатили за это ничего, если не считать нервных клеток". Книги пришли из Риги, целый чемодан. Инициатором их доставки был Аарон Шпильберг. В дальнейшем сотрудничество рижской и ленинградской организаций расширялось и углублялось благодаря сложившимся между ними доверительным отношениям.

      Количество ульпанов продолжало расти, вокруг них стали возникать мини-сообщества – завязывались дружеские связи, вместе справлялись еврейские праздники. Особенно отмечали ученики День Независимости Израиля. "Если в 1967 году мы начинали с двух ульпанов, то в 1969-1970 учебном году только группа, которую я представлял в комитете, организовала пять ульпанов", – писал Бутман.

      Первые два года встречи устраивались в парках, на спортивных площадках или на квартирах дальних родственников. Рамки деятельности расширялись, КГБ не реагировал, и члены организации стали собираться на квартирах друг у друга. "К сожалению, тот, кто долго не обжигался ни на молоке, ни на воде, перестает дуть и на то, и на другое… сперва мы, правда, закрывали телефоны подушками, потом перестали делать и это", – писал Бутман.

      В 1970 году в ленинградской организации насчитывалось уже шесть групп, около 40 членов, и с ними была связана автономная группа в Кишиневе. Функционировала широкая сеть ульпанов. "В каждой группе – свой библиотекарь, ибо, кроме "Экзодуса", стихов Бялика, фельетонов Жаботинского и стихов неизвестного поэта под псевдонимом М.Д., появилась масса литературы… Библиотекари следят за кругооборотом литературы, они выдают ее членам групп, а те – своим знакомым. Все, как в настоящей библиотеке… Часть литературы привозили, а часть издавали сами. Печатали на машинках, размножали фотоспособом..." Отвечавший за литературу Могилевер стал задыхаться от объема работы. Тогда был создан редакционно-издательский совет – РИС. Редакционную часть взял на себя Лев Коренблит, техническую – Виктор Богуславский.

      Помимо изготовления самиздата организация уделяла внимание поиску путей его наиболее эффективного распространения. Рассматривалась даже возможность разбрасывания листовок во время демонстраций на первое мая или седьмое ноября. Перебрав несколько вариантов – с пороховой ракетой, воздушными шарами и прочее – последовательно отказались от всех, разумно решив, что это слишком рискованно. Наилучшим местом распространения самиздата были ульпаны, ставшие "той магистралью, по которой боль Бялика и ярость Жаботинского переливались в еврейские сердца". Поскольку идеология организации не ставила своей целью изменение существующего строя, ульпаны помогали удержать наиболее динамичную часть еврейской молодежи от участия в демократическом движении: потенциальные гинзбурги и даниэли, пройдя через них, решали: хватит, пора заняться собственными делами.

      После того, как на ВКК было принято решение издавать газету "Итон", ленинградскому РИСу добавилось работы. "Итон" был, главным образом, рижско-ленинградским предприятием. Отбор статей происходил на РИСе, распечатка и размножение – в Риге, переплет – в Ленинграде. Редактором "Итона" стал рижанин Иосиф Менделевич, которому тогда едва исполнилось 22 года.

      Осенью 1969 года Бутману рассказали о бывшем военном летчике, пытавшемся самостоятельно изучать иврит. Бутман пригласил его в один из своих ульпанов. Марк Дымшиц, а это был он, окончил летное училище в 1949 году, в пору особенно сильного антисемитизма. Эта пора полностью освободила его от иллюзий по отношению к стране Советов. Отслужив 11 лет военным летчиком, он ушел (или его "ушли") из армии. Устроиться в Ленинграде по специальности не смог, заочно окончил сельскохозяйственный институт и пошел работать инженером в один из институтов. Дымшиц уже давно пришел к выводу, что его место в Израиле. Он понимал, что его не отпустят и, будучи человеком волевым и целеустремленным, строил фантастические планы побега.

      Встреча Гилеля Бутмана и Марка Дымшица оказалась судьбоносной. Однажды Марк заявил Гилелю: "Не фантазировать надо, а просто улетать". "Как?" – удивился Гилель. "Захватить самолет", – спокойно сказал Марк, и было ясно, что все давно им обдумано".

      Ленинградская организация успешно функционировала в течение четырех лет – вплоть до июньских арестов 1970 года по "самолетному делу".