Наши интервью

Интервью с ВИКТОРОМ БРАИЛОВСКИМ

ВИКТОР БРАИЛОВСКИЙ – отказник и узник Сиона из Москвы. В 1980 году получил 3 года ссылки за издание самиздатского журнала «Евреи в СССР». Репатриировался в Израиль в 1987 году. Проживает в Тель-Авиве. Интервью взял Аба Таратута в Иерусалиме в ноябре 2003 г.

      Аба Таратута: Расскажи про своё детство, о семье.

       Виктор Браиловский: Семья была, я не думаю, что выдающаяся. Отец и мать родились в городе Кременчуге, когда произошла революция и вся эта дребедень, и евреи получили равные права с другими. Они независимо друг от друга перебрались в Москву, в Москве они поженились, и вот в результате я родился. Отец был инженер, он работал в проектных организациях после окончания института в Харькове. Мать работала на менее выдающихся должностях, по-моему, секретарская работа или что-то в этом духе. Потом, когда появился я, через некоторое время она вообще прекратила работать. Семья была довольно типичная для евреев, которые перебрались в Харьков, Москву, получили впервые образование и теперь работали. Дальше я учился в школе. Когда я достиг 10 класса, было знаменитое дело врачей, которое произвело сильное впечатление на меня лично, как-то сразу возникла концентрация антисемитской обстановки. Я понял, какое место мы, евреи, занимаем в этой стране, и это был, я думаю, некоторый базис для всех дальнейших моих действий. Вот что происходило на начальном этапе.

       А.Т.: А какой институт ты заканчивал?

       В.Б.: Я окончил Энергетический институт, а потом ещё учился в вечернем университете математике. Была такая комбинация, которая оказалась довольно хорошей, потому что я оказался и с той, и с другой стороны, познал природу вещей. По окончании института я женился и распределился на работу в Академию наук, что было не так плохо, в институт электронных и управляющих машин. Сначала работал в экспериментальном отделе, даже получил кучу авторских свидетельств, так как что-то изобретали там без конца, а потом перешёл в теоретический отдел, где уже занялся своей профессиональной деятельностью в области распознавания образов и вещами, которыми занимался до последнего момента. Женился, появилась пара детей - сын и дочь. Сын появился в 62 году, дочь, дитя отказа, в 74 году.

       А.Т.: Ты начал ещё до подачи наводить мосты?

       В.Б.: Когда я был ещё в институте, у нас образовалась группа, которая пыталась понять, где мы живём (наверное, таких групп было много в Москве и других городах), куда мы идём, куда надо идти, как надо жить. Так как никаких источников информации не было, то мы считали, что в Советском Союзе происходит искажение марксизма, который может обеспечить нам всем светлое будущее. Слава богу, в этой группе никто не «стукнул», что было довольно редкое явление. Может, группа была небольшая, может люди приличные. Так эта группа существовала и стимулировала мои диссидентские настроения, а потом запахло возможностью отъезда в Израиль, а запахло, когда поехала Прибалтика (это конец 60х годов). До этого было настроение, что из этой страны мы никогда не выберемся – это железный занавес тут, а если ткнешься, то решётка там, и вот, между железным занавесом и решёткой ты должен как-то функционировать, существовать. Потом вдруг стало выясняться, что как-то с помощью определённых усилий можно дырку в занавесе пробить, если долго бить лбом. Вот я со своим семейством начал бить лбом, и бил в течение 15 лет, иногда попадая за решётку.

       А.Т.: Когда ты подал документы? С кем поначалу ты контактировал?

       В.Б.: В 1972 году мы подали документы, а поначалу я контактировал с людьми, которые уехали в 72 году, а потом я объединился с людьми, которые организовали семинар учёных-отказников – это Воронель, Азбель, Беня Левич и ещё целая группа людей. Потом контактировал со всеми другими, например, с неким Таратутой из бывшего Ленинграда. Началась сионистская деятельность, и мы были в контакте и с москвичами, и с людьми из других городов.

       А.Т.: Кем раньше ты стал - редактором журнала «Евреи в СССР» или руководителем семинара?

       В.Б.: Сначала я был формальным редактором журнала «Евреи в СССР», т.е. когда его вёл Воронель, то моё имя там стояло, но фактически оно стояло там зря, я очень мало там делал. Потом я вернулся к этому журналу уже после того, как сменилось несколько поколений редакторов. Был Илья Рубин, Сотникова, Лазарис, а когда выяснилось, что некому заняться журналом, все разъехались, приблизительно в 1978 году всё вернулось ко мне, потому что я не могу сказать, что я большой писатель, чукча, в основном, читатель, но вместе с тем было довольно много людей, которые согласны были сотрудничать. Нужна была какая-то крыша. Я и ещё несколько человек исполняли роль этой крыши, а писали туда довольно профессиональные люди.

       А.Т.: Это точно. Поэтому и журнал был такой.

       В.Б.: Журнал был неплохой. В этих условиях, когда надо было втайне материалы перевозить машинистке и следить, чтобы за тобой не было хвоста, а потом машинистка боялась, боялись люди держать готовые номера, когда каждый шаг был связан с определёнными опасностями, эмоциями и страхом, журнал был неплохой.

       А.Т.: А семинар у тебя был?

       В.Б.: Семинар был, его организовал Воронель на своей квартире. Потом он перешёл на квартиру Азбеля, после отъезда Азбеля он переехал ко мне на квартиру. Это был 1977 год. Туда входила достаточно серьёзная группа учёных, которая следила за научностью семинара, кроме того, был чрезвычайно большой поток учёных из-за границы. В некий момент возникла ситуация: если западный учёный приезжает в Москву и не посещает наш семинар, то после того, как он приезжает обратно, его встречают воплями негодования. Поэтому они даже боялись не посетить наш семинар. Вот до чего дело дошло.

       У нас на семинаре я познакомился и слушал доклады 6 или 7 лауреатов Нобелевской премии. Такое количество является абсолютно невероятным. Не все обязательно евреи, хотя почти все евреи. Мы так особенно их не проверяли, мы тогда ещё не знакомы были с методикой «Лишкат акешер» или «Мисрад апним». Это был некий объединяющий евреев левых и правых, произраильски настроенных и таких вот, которые сомневаются: а нужен ли нам Израиль и т.д. и т.п. Это была борьба за отказников, потому что это права человека. Семинар посещал Андрей Дмитриевич Сахаров, что я сейчас вспоминаю с большой теплотой и горжусь, так как это действительно был великий человек, который нигде ещё не оценён по заслугам, несмотря на то, что в Москве есть проспект Сахарова, который идёт параллельно проспекту Андропова. Оба они так сосуществуют в российской действительности, хотя в жизни они сосуществовали довольно плохо, один просто другого сажал. Андропов сослал Сахарова в город Горький после вторжения в Афганистан. Нас посещал Юра Орлов, достойный человек, нас посещало много людей диссидентских, например, Эрнст Неизвестный делал доклад, было очень много разных раввинов разных направлений: консервативных, реформистских, ортодоксальных, которые давали лекции еврейских тематик, философии, религии и прочих. Один семинар в месяц был посвящён культурным вопросам. Семинары были еженедельные.

       А.Т.: Местные раввины, конечно, не появлялись?

       В.Б.: Местные раввины нас проклинали. Сейчас они видные деятели возрождающейся еврейской культуры, например Шаевич.

       А.Т.: Во всяком случае, на семинар власти никак не реагировали?

       В.Б.: Семинара всё время опасались из-за той связи, которая существовала с научным миром Запада. Из-за того, что власти очень боялись разрыва научных и технологических контактов, они понимали, что если семинары прикроют, то последствия будут довольно серьёзные. Поэтому, даже тогда, когда меня посадили в 80-х годах, они устраивали около квартиры какие-то блокады кгбэшные, но семинары не закрывались. Некоторое время семинар продолжал работать, но потом меня отправили в ссылку, и я думаю, что одна из причин ссылки была именно эта. Моя жена стала ездить ко мне в ссылку, и семинар из нашей квартиры должен был уходить, а другой квартиры в это время, а времена были тяжёлые, не нашлось. Семинар гулял по разным квартирам, был какое-то время у Альперта, у Алика Иоффе, иногда к нам возвращался, когда жена была в Москве. Когда я приехал, семинар продолжал так циркулировать, а потом в 84-85 годах семинар ожил.

       У нас были не только визиты учёных, у нас были иногда международные сессии. На сессии съезжалось 15-20 учёных из разных стран мира. Приезжали крупнейшие учёные из США, Англии, из стран Европы. Из Израиля приезжали те, у кого было двойное гражданство. Были доклады, заседали по 3, по 4 дня, причём плотно с утра до вечера. В промежутках, во время перерывов, были беседы на еврейские темы. Случались неприятные явления для властей. Вот пример. Американский учёный Арно Пензиас получил Нобелевскую премию за экспериментальное доказательство первичного взрыва Вселенной. Он получил её в 1977 году, и из Стокгольма приехал в Москву, посетил наш семинар, сделал доклад (повторил свою нобелевскую лекцию), отказался посетить официальные учреждения Академии наук и уехал к себе домой. Это власть не могла выдержать. Это было очень сильное действие, и оно способствовало сплочению учёного мира еврейского и не еврейского в пользу алии евреев Советского Союза, и оно имело очень серьёзную дополнительную компоненту, потому что публика была влиятельная. У этой публики было много возможностей повлиять на высшие эшелоны власти, и это была важная часть работы нашего общего дела.

       А.Т.: Теперь насчёт журнала. Как я помню, когда советчина начала свои игры с Афганистаном, начались притеснения инакомыслящих.

       В.Б.: Собственно, меня посадили по делу журнала, хотя формально дело длилось с 75 года. Это дело шло без обвиняемых, все по нему были свидетели, свидетелей было много. Потом из этого дела было выделено моё дело, и в 80 году меня посадили. С этого началась моя тюремная эпопея.

       А.Т.: Что же там было наиболее любопытным?

       В.Б.: Как раз позавчера в беседе о сионизме с послом России я рассказал о том, как меня вводили в Бутырку. Дело было так: сидел там офицер принимающий; видимо, он знал обо мне, очевидно, его предупредили, кого будут вводить, но он оценил обстановку, как будет видно из дальнейшего, неправильно. Он говорит: «А-а, Браиловский Виктор Львович, сионист. Вот бы собрать вас всех, евреев, и отправить в Израиль!» И я ему отвечаю: «А вам тогда будет орден от нашего сионистского движения, потому что возвращение евреев в Израиль и есть цель сионизма». У него как пасть захлопнулась, так, видимо, в течение нескольких дней он её больше не открывал.

       Ввели меня в камеру. Там я сидел с человеком, про которого вчера как раз читал книгу, вышедшую в России. Звали его Паша Цируль. Это был великий вор в законе, держатель общероссийского общака, из-за этого он и погиб, по-видимому, так как желающих приложить руку к этому общаку было много. Сидели мы вместе 6 месяцев. В книге проводится мысль, что его гибель была спровоцирована неким объединением части уголовников с кгбэшниками, которые решили забрать эти деньги и честно поделить. Через некоторое время все уголовники, которые участвовали в этой операции, тоже погибли, но это уже русские игры. Я просидел где-то 11 месяцев, после чего меня отправили в ссылку. Этап был потрясающий. Надо сказать, что в тюрьме у меня печень «разошлась», и жена моя очень волновалась. Она пришла к начальнику тюрьмы с совершенно свежей идеей и сказала: «Я готова оплатить его этап и всех конвоиров, но создайте мужу нормальные условия» Он был совершенно потрясён и сказал: «У нас в Советском Союзе этапируют бесплатно». Я думаю, что это было одним из достижений советской власти. Этапировали меня бесплатно и потрясающе. В один прекрасный момент вдруг я должен был срочно собрать свои вещи. Я хотел вынести материалы суда, которые отнимали при шмоне при выходе из тюрьмы. У меня были также какие-то заметки и ещё что-то. И вот я их засунул в свой мешок, где-то в середине между чем-то и чем-то. Оказалось, что меня надо было так срочно выпустить, что мешок слегка постучали и сказали: «Иди быстро-быстро», и меня повезли в аэропорт. Я решил, что уж, не в Израиль ли меня везут – вот такая гнилая мысль у меня возникла. Меня везли не в Израиль, а в город Шевченко, тем не менее, мне выделили треть самолёта, туда не пускали нормальных пассажиров, я сидел в наручниках. Пришёл майор и сказал:

       «Почему вы газеты не читаете?»

       «Как я могу в наручниках читать?»

       «А вот капитан вам будет газету держать и перелистывать страницы».

       Действительно, я летел, читал газету и говорил капитану: листай, загни тут, я хочу посмотреть верх. В общем, очень достойно летел, а когда мы вышли, то из-за наручников я не мог таскать свои вещи. Жена меня снабдила большими сапогами, пропитанными рыбьим жиром (старые зэки ей давали всё время инструкции, что надо носить). Почему-то у меня был белый пыльник, модный по тем временам. Как он ассоциировался с сапогами, я не знаю, но когда он появился в камере, то камера вся зарыдала от хохота и сказала:

       «А что, она думает, что ты здесь на улицу Горького ходишь по вечерам?»

       Короче говоря, у меня было 3 мешка и одна сумка. Сцена была такая: весь конвой из 4 человек что-нибудь тащил, а я шёл, как достойный узник. Доставили меня в город Шевченко, а потом меня везли на поезде в Бейнеу, везли меня 3 милиционера, все трое – чеченцы, капитан и 2 лейтенанта. Во время поездки они громко ругали советскую власть, кормили меня пирогом с белугой, которую конфисковали на рынке за незаконную ловлю. Они говорили: «Вы уж не побрезгуйте, мы знаем, что вы политический, и мы очень вас уважаем». Короче говоря, там можно было организовать антисоветскую ячейку на месте, но я воздержался от этого.

       А.Т.: Потом за тебя это сделали другие. Зимой там было холодно?

       В.Б.: Зимой там был минус хороший, до –37 доходило. Меня там мировая общественность обеспечила шубами, шапками, перчатками.

       А.Т.: Тебя там определили на работу?

       В.Б.: Для ссыльных всегда была проблема, где работать. С работой мне безумно повезло, там была абсолютно бездельная организация, которая называлась машиносчётной станцией. Я не понимал, зачем она нужна. Там было порядка 20 калькуляторов разного типа, и ты прислал мне их схемы, чтобы я понимал, как их чинить, и я научился их чинить. Там было 10 одинаковых калькуляторов, каждый состоял из нескольких плат. Я собрал все работающие платы в одном калькуляторе, при этом оказалось, что в каждом калькуляторе испорчена его плата. Для того, чтобы найти, какая плата испорчена, не надо быть большим специалистом: взял и заменил плату и увидел, работает тот или нет. Таким способом я их чинил, что произвело невероятное впечатление, потому что там никогда не была починена ни одна машинка. Как только что-то портилось, всё сразу же выбрасывалось, так как ни одного специалиста в округе не было. Так я там жил, назывался механиком машиносчётной станции и получал достойное жалование. Когда у меня возникало свободное время, я читал книги на иврите. Они вызывали интерес у местной публики, спрашивали, а что это за язык. Я говорил, что это арабский, тогда у них возникал национальный интерес, так как тогда возрождался ислам. Они приносили мне какие-то потёртые бумажки и говорили, что это молитвы на арабском языке, не могу ли я им их прочесть. Я им говорил: «Нет, ребята, я же еврей, и если я прочту молитву на арабском, то это будет осквернение, так как только мусульманин имеет право читать эти молитвы, и грех, если я прочту, будет на вас». «Спасибо, что ты нас спас от греха» говорили они мне и уходили.

       А.Т.: Иврит ты начал учить ещё раньше?

       В.Б.: Начинал я учить в Москве у Димы Рогинского. Потом Дима уехал, я переходил с рук на руки и затем пришвартовался у Мики Членова.

       А.Т.: Ты был в ссылке 3 года?

       В.Б.: Мне дали 5 лет ссылки, но 1 день тюрьмы равен 3 дням ссылки, поэтому 10 месяцев тюрьмы – это 30 месяцев ссылки. Получается, что 2,5 года из этих 5 я провёл в тюрьме и 2,5 осталось на ссылку.

       А.Т.: Там никаких эксцессов не было?

       В.Б.: Там периодически возникали эксцессы, но их удавалось гасить. Один из эксцессов был, когда меня пытались ввести в режим, т.е. я должен был с 7 вечера сидеть дома. Но мой аргумент по борьбе с режимом состоял в том, что в доме не было сортира. Сортир находился на расстоянии где-то метров 50 (вырытая в земле яма). Я не буду рассказывать детали, связанные с этим заведением, они крайне неаппетитны, но я сообщил в милицию: как же я буду этим заниматься? Конечно, не это сыграло роль, а то, что подняли шум, какая-то мировая общественность стала говорить о сортире, и специальный надзор сняли. Я должен был ходить в милицию раз в неделю отмечаться, но на самом деле они видели меня каждый день, местечко маленькое, откуда мне нельзя было выходить.

       А.Т.: Сколько там было домов?

       В.Б.: Этот посёлок жил тем, что там проходила труба газопровода, там была компрессорная станция, были дома для работников компрессорной станции, и ещё были дома для всякого отребья. Район, где я жил, назывался Гарем. Это не в смысле сексуальной направленности, а в смысле городская ремонтная контора (горем). Мне там выделили комнатку с отдельным выходом, и было не так плохо, я ни от кого не зависел. Это была госплощадь, я платил за неё 8 рублей в месяц.

       Ида Таратута: А жена часто приезжала?

       В.Б.: Да, она приезжала часто, 3 месяца была со мной, потом уезжала на месяц, там были дети, они учились. Так она курсировала между Москвой и Бейнеу. В 80 году я сел, в сентябре 81 я уехал в Бейнеу, а в 84, в марте вернулся в Москву.

       К моменту моего выхода стала сгущаться обстановка, и появилось ощущение, что мне добавляют, т.е. там ходили какие-то гэбэшники, присланные откуда-то, всё крутилось, крутилось, но мне дико повезло, что за месяц до этого умер Андропов. У них, видимо, была некоторая неразбериха. Черненко пришёл к власти, не отключаясь от аппарата, и они не знали его воли, и его воля так и осталась неясна. Мне кажется, поэтому я благополучно оттуда уехал, и меня прописали в Москве вопреки законам. Я сначала проникся оптимистическими мыслями, что, наверное, хотят выпустить, потом выяснилось, что нет, но, тем не менее, я жил в Москве последние годы. В 85 году пришёл Горбачёв, началось постепенное облегчение, хотя посадка учеников иврита началась при нём. Эдельштейн сел именно тогда.

       После возвращения продолжилась семинарская деятельность, сионистский азарт, кроме того, надо было всё время укрываться от обвинения в тунеядстве. Хорошо тем, кто у какой-то печки пристроился, тепло и хорошо.

       А.Т.: Да, это верно.

       В.Б.: Дожили мы до 87 года, когда родная советская власть стала загибаться, и при очередной конвульсии выпустила нас наружу.

       А.Т.: А журнал уже больше не возобновлялся?

       В.Б.: Журнал не возобновлялся, потому что уже не было ни сил, ни людей, которые были бы готовы возобновить, наступили иные времена. Последний номер был 21.

       А.Т.: Хороший был журнал. Какой момент, кроме посадки, тебе особенно запомнился?

       В.Б.: Я думаю, много запоминающихся моментов было. Это и международные семинары, сессии, работа с журналами и, наконец, разрешение.

       А.Т.: А по 15 суток сколько раз получал?

       В.Б.: Сидел раза 2. Ну, а уж в вытрезвителях, конечно.

       Ида Таратута: А против детей не было никаких репрессий?

       В.Б.: В школе у Лёни были проблемы, там его вычислили. Ему пришлось уйти из 9 класса математической школы. Там было много евреев, его затравили, сказав, что будет плохо всем евреям, если он останется. Последний год он учился в школе рабочей молодёжи. Галя была в начальных классах, и там особенно ничем не интересовались. Лёню старались взять в армию, и мы предприняли серьёзные медицинские усилия, чтобы это не состоялось, и это не состоялось, но за ним как-то наблюдали.