Наши интервью

Интервью c ТИНОЙ БРОДЕЦКОЙ

Тина Бродецкая

Тина Бродецкая - узник Сиона из Москвы: 3 года лагерей с 1958 по 1961 годы. Репатриировалась в Израиль в 1970 году, живет в Иерусалиме. Интервью взяла Дина Бейлина в июле 2003 г.

       1941 год. Одесса. Война. Моя мама сказала: «Я давала клятву Гиппократа, не случайно её дают, её надо выполнять, я должна выполнить свой врачебный долг». Она ушла с нами, двумя детьми, на фронт в эвакополевой госпиталь. Мы попали в Сталинград. Я помню эти страшные бомбёжки, мама была дежурная в госпитале, а я, неполных 6 лет, бежала по улице, неся на руках сестренку, которой не было и года. Милиция загоняла всех в бомбоубежище, и мне кричали: «Девочка, девочка, давай сюда!». «Нет, я должна к маме». Я прибежала, а мама в это время спускала раненых в бомбоубежище. Она сказала: «Уходи домой». Она была очень взволнована. Когда я бежала с сестрой обратно, то помню, что никого не было в городе, только милиционеры опять кричали: «Девочка, сюда!». «Нет, я бегу домой». А потом начальник госпиталя спросил маму: «Куда вы дели своих детей?». И с мамой была чуть ли не истерика.

       На дорогах войны наша маленькая девочка умирает от воспаления лёгких. Мама сидит с мёртвым ребёнком, к ней подъезжает на бричке офицер и говорит: «Доктор, у вас умерла дочь, а у меня умер сын. Давайте похороним наших детей вместе». Он открыл гробик, положил валетом мою годовалую сестрёнку с шестилетним своим сыном, взял маму, и они вдвоём поехали неизвестно куда. У меня мечта найти это место, может быть, через передачу «Жди меня», может через существующие поисковые группы, а также найти могилу отца, который погиб, т.е. пропал без вести в 1942 г. (видимо, под Ворошиловградом).

       В 1941 г. ушли на фронт добровольцами мой отец и мамин брат. Они погибли.

       У меня ещё много планов в этой жизни. Ещё хочу найти однополчан, хотя один есть, ему 91 год, и я ему всегда звоню в Москву и поздравляю с праздником Победы.

       На фронт мы ушли из Одессы (родители и я родились в Одессе). Мамин отец тоже ушёл на фронт, хотя ему было под 70, он работал в интендантской службе. Мы дедушку встретили на фронте. Когда освободили Одессу, мы настояли, чтобы он остался, а сами продолжили двигаться с нашим госпиталем уже заграницу. Я стала уже нелегальная, так как командующий фронтом не знал о моём существовании в госпитале, и меня прятали в госпитальном белье. Меня прятали в мешок, когда мы переезжали из страны в страну и говорили: «Молчи. Патруль пройдёт, тогда можешь вылезать». Со временем командующий фронтом разрешил возить меня. Мы проехали таким образом Венгрию, Румынию, Австрию, Югославию, Чехословакию. Детские впечатления, моя идеология формировались во время войны. В этот период (5 лет) я не училась в школе. Моя школа – это статьи Эренбурга «Убей немца», стихи Симонова «Убей врага». У меня есть его стихотворение, переведённое на иврит. Я, стоя на табуретке, читала раненым статьи и стихи наизусть. Это была моя школа, и я воспитание получала от раненых русских солдат, перед которыми я становлюсь на колени, снимаю шляпу и отдаю им честь за их героизм. Они спасли этот мир, я в этом убеждена, я это видела.

       Мама проводила целые дни в госпитале, и я весь день была с ранеными, которых я любила, и которые меня обожали. Они отказывались от сигарет и вместо них брали шоколад, чтобы дать его мне. У меня очень светлая память о моих учителях, но главным учителем была моя мама. И так продолжалось до конца войны. Мы тогда были в Венгрии. 3-й Украинский фронт. 9 мая 1945 года. Победа! Это незабываемое ощущение. Мы попадаем в Будапешт, там катафалки, кого-то хоронят. Я спросила у мамы. Она сказала: «Это мыло, которое делали из человеческого жира евреев». Всё это формировало мою личность, и я уже в детстве поняла, что евреи обязаны иметь своё знамя, свой автомат, свою страну, свою землю.

       Мы вернулись домой в Одессу в 1946 году. Мама в военной форме, у нас ничего нет, мне 12 лет. Для школы я переросток, как и многие дети войны, но с большим жизненным опытом, с идеологией, чуждой советской власти. Я не была девочкой, которая вышивала, вязала, а была ребёнком, который думал и вёл свой дневник. Моя мама занималась наукой. Она работала в кожно-венерологическом институте и собиралась защищать кандидатскую диссертацию. Эту диссертацию намеревались засчитать докторской, но она не успела это сделать. Наступила эпоха космополитизма. Институт расформировали, так как он был забит евреями, и всех уволили. Диссертацию нельзя было защищать ещё и потому, что нельзя было упоминать иностранные имена. Это были 1948–1949-е годы. Мы переехали в Москву, так как мама вышла замуж за москвича, с которым она познакомилась на международной выставке, куда он привёз свои изобретения в машиностроении. Он был старшим научным сотрудником московского института машиностроения, талантливый человек, имевший массу изобретений. Он должен был получить премию, но еврею никакой премии не дали. В это время – дело врачей, мама год ходила без работы, мы поменяли одесскую квартиру на коммуналку в Москве. Я училась уже в 8 классе, вела дневник. Я писала: борьба невозможна, всякая деятельность бесполезна, примирение подло, как жить? Я читала Жан Жака Руссо, Вольтера, а эти слова из Руссо. Я очень страдала, я была одиноким человеком, думающим, с большим духовным миром.

       В этот период в конце школы я почувствовала в себе «силы необъятные и назначение великое» и решила посвятить жизнь своему народу. Я считала, что обязана это сделать, потому что иначе жить не в состоянии. Но как это сделать?

       1955 год. Я окончила школу, поступила на литфак. Решив посвятить жизнь своему народу, я впервые пошла в синагогу на улице Архипова и там подошла к послу Израиля, бывшему генералу Йосефу Авидару. Я, молодая девушка, была одна на всю синагогу. Там были только старики. Я сказала послу слова Трумпельдора, выученные где-то: «Тов ламут беад арцейну». Он никогда этого не забывал и всегда рассказывал израильским солдатам об этом эпизоде. Когда Йосеф Авидар умер, семья пригласила меня на похороны, чтобы я рассказала о нашей первой встрече. И я рассказала. Вот небольшая выдержка: «Сегодня ушёл из жизни Авидар, ему было 89 лет. Перед глазами встают картинки прошлого. 1955 год. Первая встреча с послом и его женой. «Хорошо умереть за Родину» – торжественно произнесла я. «Хорошо жить для Родины» – немного растерявшись, произнёс Йосеф. Он был для меня в то время олицетворением свободы, силы, независимости, победы. Он стал для меня олицетворением Израиля». С этого момента завязалась наша подпольная связь, опасная связь, духовная, романтическая для меня, но не для них. Они были плохие конспираторы. Я встречалась с ними на всех еврейских концертах, которые были, я встречалась на катке с секретарями посольства, атташе по культурным вопросам. Подключились и мои родители (мама и отчим). Я и моя мама таскали за пазухой литературу со всех мест, где мы встречались нелегально. В нашей семье было полное единство. Мой отчим и мама были воспитаны на русской культуре, но обладали чистотой еврейской души. У меня есть книги, подаренные мне мамой. Она подписала: «Люби свой многострадальный народ и верным будь ему всегда».

       В 1957 году в Москве проходил Международный фестиваль молодёжи. Я написала статью «Две недели жизни». Эту статью я передала для публикации в Израиле и в западной прессе. Я подружилась на фестивале с двумя студентами - Шмуэлем Ашкенази и Эммануэлем Зисманом. Зисману было 20 лет, он был из Болгарии, хотя учился в Иерусалимском университете. Две недели я им привозила к Тимирязевской академии, где они жили, фрукты. Когда они уезжали, они разрезали большой глобус поперёк, вложили письма и склеили глобус. Так они увезли всю нелегальную почту. Несколько лет тому назад под Иерусалимом собрались все, кто был на фестивале в Москве. Меня тоже пригласили туда. Ещё в 55 году Йосеф Авидар подарил мне открытку Израиля. Там был израильский флаг, грязный и порванный. Что-то в сердце и душе дрогнуло, я поняла, что что-то не в порядке в датском королевстве. Я пыталась отбросить от себя подальше эти мысли. Это относилось и к отсутствию конспирации работников посольства, и к их поведению. Не всегда они старались выполнить наши просьбы (например, я просила статьи Жаботинского, но они не давали). Они давали часто не то, что мы хотели, хотя давали нам газеты, открытки, культурные журналы. Мы это всё распространяли.

       На фестивале однажды в толпе я увидела и услышала мальчика лет 17-18, который говорил моими словами. Я познакомилась с ним. Это оказался Боря Подольский. Он пришёл ко мне в дом, затем привёл меня и моих родителей к себе в дом. Его родители тоже были знакомы с посольскими работниками, и за ними уже следили. У них в доме были подслушивающие аппараты. Таким образом, мы влипли. В это время я уже начала по поручению Доры Подольской (матери Бори Подольского) передавать её статьи на катке, в парке им. Горького, и в других местах. Я, молодая, спортивная, стройная девушка сразу выделялась. За мной стали следить.

       25 апреля 1958 года. Я помню всё это, как сейчас. Моя мама с приятельницей уезжала отдыхать в Цхалтубо с Курского вокзала. Отчим пошёл её провожать, а моей сестрёнке Наде от второго брака было неполных 7 лет, и я осталась с ней дома. Было уже 11 часов, но отчим не возвращался. Меня это встревожило. А до этого приходил Боря Подольский, и мы вели переговоры, как будем отмечать 1-е мая, точнее, соберём еврейскую компанию за городом и будем говорить об Израиле, Иерусалиме, вести сионистские разговоры. По дороге домой он был арестован. В 11:30 – звонок в дверь, мои родители бледные с чемоданами, гебисты и понятые. Начался обыск, перерыли всё, забрали всё, что им нужно было, вплоть до обёртки израильского шоколада, которым меня угостили на фестивале, забрали мои дневники, которые я вела с 4 по 10 класс. Вызвали сестру отчима, которая осталась с сестрёнкой, а нас увезли, каждого на отдельной машине. Самый страшный период моей жизни – это 10 месяцев одиночки на Лубянке, когда ты знаешь, что отчим в тюрьме, и не знаешь, где мама. Отчиму они сказали, что если вы не признаетесь, что написали антисоветскую статью, (он написал о еврейском театре и артистах, которых уничтожил Сталин, о Михоэлсе, и эту статью я передала в западную прессу), то мы сгноим вашего пятилетнего ребёнка и вашу жену. Он признался, чтобы не трогали ребёнка и жену. Отчима звали Иошуа Дробовский. Я знала, что отчим в тюрьме, но мне не говорили, где мама. 10 месяцев меня только по ночам допрашивали, 10 месяцев не давали спать, 10 месяцев горел свет. Я была в одиночке. Единственное счастье – это библиотека на Лубянке, я читала Байрона, Шелли, другую литературу, кроме философии и политики. Я перестукивалась с моим соседом, я даже узнала, кто это, хотя никогда в жизни не видела. Это был Юрка Машков, потом он стал подонком, антисемитом, но в то время он был порядочным парнем из университета. Я ему читала стихи:

            Люблю тебя, печальный мой сосед,
            Люблю тебя, как друга юных лет.
            Тебя, товарищ мой случайный,
            Хотя судьбы коварною игрой
            Навеки мы разлучены с тобой
            Стеной теперь, а завтра - тайной.

      А Юра отвечал мне тоже стихами:

            Помереть бы мне в этой клетке,
            Кабы не было милой соседки.

       Мама взяла двух адвокатов, которые ничего не делали, сама не ела, приносила 2 передачи, кормила пятилетнего ребёнка, плюс работала. Общаться с ней многие боялись, на работе около её кабинета сидели гебисты, и когда она выходила, ей говорили: «Зайди обратно!». За ней следили, кто к ней приходил домой, а моя бывшая подруга оказалась стукачкой. Её завербовали, и она им всё докладывала. Моя сестра не может забыть первый обыск, хотя ей было 5 лет. Она также не может забыть, когда меня перед отъездом в Израиль вызвали на Лубянку. Наденька ждала меня около Детского Мира, и я ей сказала, что если через 40 минут я не появлюсь, пусть звонит иностранным корреспондентам. На Лубянке они разложили фотографии, на которых я увидела знакомые и незнакомые лица. Знакомые – это посольские работники, я их знала много лет.

       - Кого ты тут знаешь?

       - Никого.

       - Тогда напиши нам о своём старом деле.

       - Возьмите из архива.

       Я так и не поняла, зачем меня вызывали. Нам дали 2 дня на сборы, чтобы мы могли выехать в Израиль. Посадили в самолёт, но мы не знали, куда мы летим: в Вену или в Сибирь. Высадили в Вене. Это было уже в 1970 г.

       Сентябрь 1959 г. Следствие закончилось. Когда дали читать дело, я поняла, что все мы вели себя достойно. Нас было шестеро: мой отчим, я, Борис, Дора, Семён (родители Бориса), наш учитель Григорий. На процессе мы увиделись. Мы были счастливы, что могли говорить друг с другом. Дело передали в военный трибунал, так как Доре и Семёну хотели пришить измену Родине. У них был родственник, который служил в армии, и они якобы передавали военные сведения израильскому посольству. Недавно Володя Гиршович показал мне книгу, которую год тому назад издала московская прокуратура: процессы с 1953 по 1958 годы. В ней я обнаружила всех нас. Там написано, что мы занимались антисоветской деятельностью и передавали секретные военные сведения иностранному государству. Когда я была в Москве, я связалась с редакцией, напечатавшей об этих процессах. Мне сказали, что эти данные дала прокуратура. Я заявила, что протестую против обвинения нас в шпионаже. Да, двоим из нас хотели пришить это дело, возьмите приговор, читайте, и вы обнаружите, что из нас шестерых никого не обвинили в шпионаже, нас обвинили только в антисоветской агитации. Доре и Семёну дали по 7 лет, Боре дали 5 лет, а нам дали меньше. Судья-генерал отверг измену Родине. Нас судил военный трибунал, но не на Арбате, чтобы никто о нас не знал, а при лефортовской тюрьме. Тройка туда приезжала. Я хочу, чтобы в Москве написали опровержение, но мне это не удастся, так как этим они заниматься не хотят. На суде мы вели себя достойно. Дора превратила своё выступление в трибуну Эрнста Тельмана. Они хотели дать нам больше, поэтому пришили измену, но сшили белыми нитками. Военный трибунал видел, что это неправда, время было уже другое, 1959 год, и нас судили по статье 58\10 + 11 - групповая. Только тогда я узнала, что моя мама не в тюрьме.

       Я месяц ехала в заквагоне по всем пересыльным тюрьмам. Это страшные тюрьмы. Я была в общей камере со страшной публикой: убийцами, извращенцами. Месяц без еды, только хвост селёдки и кусочек хлеба. Так было вплоть до Мариинска, куда меня привезли. Об этих лагерях в Кемеровской области пишет в своей книге «Архипелаг Гулаг» Солженицын. Я думала, что меня придут встречать с цветами, так как я героиня, но никто меня не встречал с цветами. Меня встретила Гитя Давыдовна Ландман, родная сестра Якова Шимшон Шапиро, бывшего министра юстиции Израиля. Отдаю честь этой пожилой женщине. Она жила в Малаховке, занималась сионистской деятельностью, тоже встречалась с людьми из израильского посольства. Однажды они собрались в одном доме для встречи с Леваноном, и в это время ворвались гэбисты. Его обыскали, обнаружили дипломатические документы и выслали из страны. Гитю Давыдовну и её мужа Моисея посадили. Ей дали 5 лет, ему – 3 года. Со мной в лагере была и Дора Подольская. Они были в инвалидной бригаде, а меня, как молодую, здоровую, крепкую (называли стиляга московская) послали в бригаду, во главе которой была Лиза Лайс. Гитя Давыдовна встретила и первая накормила меня. Это для меня очень важно, я об этом не забываю. Помню, когда меня сажали в карцер, она дала мне свою меховую безрукавку. Я работала в самой страшной бригаде. Лиза Лайс, немка из Поволжья, работала в гестапо, и к тому времени у неё уже было 13 лет лагеря, но ни одного дня она не работала. Бригадир выполнял те же функции, что и в гестапо, только с той разницей, что она тут не стреляла. Она издевалась, как могла, дать бы ей только пистолет в руки. Я копала котлован, она показывала, как это делать. Она была высокая, крепкая. Ей дали 25 лет. Таких, как она, в лагере было много, а таких, как я, были единицы. Гитя Давыдовна, Натела Маградзе из Грузии, которая была против Сталина. Она из грузинских аристократов, которых Сталин всех уничтожил в своё время. Неоля из Литвы, пара человек из Эстонии, которые воевали за самостоятельность Литвы и Эстонии, Ира Вербловская из Ленинграда по делу Револьда Пименова, Валя Цихмистер по делу диссидентов с физического и философского факультетов университета, Надя (фамилию не помню) по этому же делу. В мужских лагерях оказались Юрка Машков, Вадим Козовой и группа ребят, с которыми мы потом подружились: Юра Меклер, Боря Шперлинг, Толя Рубин, Давид Хавкин. Давид Хавкин одновременно со мной сидел на Лубянке, но мы тогда не были с ним знакомы. Во время следствия мой следователь иногда разыгрывал из себя друга демократов, улыбался мне, а я ему читала стихи Семена Фруга: «Я вырос в чужбине холодной, сыном неволи и скорби народной, два достоянья дала мне судьба, жажду свободы и долю раба». В военном трибунале меня прозвали Жанной д’Арк. По сегодняшний день мои друзья так меня и называют. Из Нью Йорка звонит Фимка Спиваковский, который в 1953 году руководил восстанием в лагере на Колыме. Это герой, он сидел за сионизм. Все мои друзья сидели за сионизм, ни за что другое. Я счастлива, что у меня эти друзья, я счастлива, что мы родились свободными в тоталитарном режиме, и самый богатый период в моей духовной жизни – это 10 месяцев в одиночке. В этот период человек испытывает потрясающие чувства и ощущения, он испытывает необыкновенный взлёт души, духовный мир его обогащается, он испытывает такие чувства, которые никогда нельзя испытать в другой период жизни. Это я обычно рассказываю моим друзьям-сабрам. Это Геула Коэн, это Эзра Эхин, прошедший тюрьму в Акко, раненый трижды во время английского мандата. Я говорю своим друзьям из «Лехи»: «Я и мои друзья родились при тоталитарном режиме. Но у нас всегда были крылья. Недавно я видела фильм, который сделали о Мише Калике, когда он говорит: «Я родился свободным». И Толя Рубин всегда говорит, что 10-е поколение, рождённое в Израиле, имеет галутную психологию. В письме в Кнессет по поводу бедуинов в Негеве я написала: «Я чувствую себя в Израиле в гетто, а не на своей земле. Я родилась в тоталитарном режиме, но у меня всегда были крылья, а здесь я, еврейка, хочу жить, как арабы живут, свободно и без заборов». Увидев очередной забор, я позвонила проректору университета и сказала ему, что меня волнует 2 аспекта: 1) Как мы воспитываем нашу молодёжь, которую мы растим за этим забором, какую мораль мы им прививаем, и 2) Мы - люди, прошедшие лагеря и тюрьмы, уже были за этой колючей проволокой. Видеть эту колючую проволоку в самом Иерусалиме очень больно. Страшные воспоминания возникают. Мы ещё живы, и это травма. У меня разрывается сердце с первого дня пребывания в Израиле, с сентября 1970 года, когда я увидела эти заборы. Кнессет себя огородил таким же забором, и там по цепочке бегают собаки. Мне это очень напоминает лагерь, где я ходила под конвоем.

       В лагере я копала котлован, работала на лесоповале, рубила лес, работала на шпалорезке, я запрягала лошадь, грузила по 16-20 возов дров, а потом их разгружала, я кайлила, кирковала, открывала силосные ямы в 40-50-градусный мороз. Одета я была в валенки, бушлат, ватные брюки, телогрейку и получала баланду, которую нам привозили в тайгу. Силосные ямы я осушала весной от талого снега и грязи, стоя в ней по колено. В лагере были нацисты, бандеровцы, православные христиане, иеговисты, пятидесятники, субботники. У многих из них была теория непротивления злу, они принимали всё, что говорила власть. Они страшные люди, и главное у них – это втянуть тебя в свою веру, и плевать они на тебя хотели. Я была всегда в одиночестве, потому что таких, как я, было мало. Мы были в разных бригадах, и в самой страшной бригаде Лизы Лайс (её называли тракторная бригада) была я. Я не была на блатной работе, и в каптёрке не работала. Я работала на скотном дворе, грузила вагонетки по 500 кг и только в ночные смены с 8 вечера до 8 утра. На сенокосе были змеи, при рубке леса – рыси, а однажды встретила волка, но он был лучше людей, он был сыт.

       Приходили посылки. Мою посылку я сразу ставила на стол, и её съедали в один день, себе ничего не оставляла, такой у меня характер. Были и другие. У нас была одна еврейка, у которой икра гнила в тумбочке, но на стол она её не ставила. Я считала, что надо было поступать как я, а не иначе. Мне ещё в тюрьме подсадили наседку. Мама мне тогда приносила передачу, и я выставляла всё на стол, чтобы, не дай господь, наседка не подумала плохо обо мне. А её утром как бы вызывали на допрос, а там кормили и поили.

       Тяжёлая работа очень закаляет, в лагере умирало немного людей. Израиль, который я себе нарисовала в своей личной фантазии, давал мне силы держаться и жить. Меня освободили в 1961 году и отправили на пересылку в Тайшет. До этого я прошла пересыльные тюрьмы Свердловска и Новосибирска. Меня никто не обокрал, потому что, когда меня спрашивали кто ты, я говорила, что я еврейка, начинала рассказывать о Спинозе, о Барухе Кохба, и они, бандиты и убийцы, на меня смотрели с большим уважением. У нас в лагере была Броня, которая сидела за то, что матом покрыла на рынке Хрущёва. Когда её спрашивали: «Кто ты?», она говорила, картавя: «Украинка», и её сразу же избивали. Я ей говорила, если ты будешь говорить, что ты украинка, то я первая буду тебя избивать.

       Мои представления о всяких извращениях были детские. В то время я училась на первом курсе литфака и читала «Монахиню» Дидро. Я не знала, что такое лесби вообще, я была наивный ребёнок. Для меня надо было только подвиги совершать. Юлиус Фучик для меня был герой, а не гулянки, танцульки. Я собиралась только героические поступки совершать. Это мне привили родители. Всё, что во мне было, начали во мне воспитывать декабристы, вольнолюбивые стихи Пушкина, Лермонтова и советское воспитание: любить Родину, любить знамя. А раз любить Родину, значит, любить еврейскую Родину, еврейское знамя, иметь свой еврейский автомат. Поэтому сегодня, когда я вижу в Иерусалиме рваное, грязное знамя, я покупаю флаг, несу в полицию и в другие места и прошу поменять. Меня называют ненормальная, но я дарю этот флаг и ухожу. И так я сделала много раз за 30 лет в Иерусалиме. Я это делаю, я плачу, у меня сердце разрывается, я готова искренне и честно отдать свою жизнь сегодня, если она понадобится во имя своей Земли. Я хочу быть гордой, мне сегодня стыдно за многое, что тут происходит. Я хочу умереть стоя, но не жить на коленях – таков мой лозунг был, есть и будет.

       Это было лирическое отступление.

       Теперь о Тайшете. Из лагеря меня перевезли в тайшетскую тюрьму и в ней держали полгода до освобождения. В этой тюрьме уже были бесконвойные мужики, которые обо мне слышали, с которыми некоторое время я работала на тракторе. Они убийцы, но они меня не трогали. Они, выйдя на волю, остались там. Они меня уважали за гордость, за достоинство, за откровенность, можно сказать, за героизм, а также я была красивая девочка. Камера моя была на 1 этаже за решёткой, и они бросали мне сахар и всякую другую еду. Не забуду, как меня выпустили. Сажусь в поезд, еду в Москву, паспорта нет, а есть справка об освобождении. Я приехала в Москву нелегально, потому что обязана была жить на 101-м километре. Мой отчим к этому времени тоже вернулся. Так как он был талантливый инженер-конструктор, то его институт очень хлопотал за него, а срок у него был маленький, и ему разрешили жить в Москве. Я прописалась на 101-м километре и нелегально появлялась в Москве, начала учиться в педагогическом институте на дефектологическом факультете. Ещё до моего возвращения мама поговорила с деканом, а деканом был украинец Василий Акимович Синяк, и он сказал: «Когда она приедет, я возьму её к себе учиться». Это было счастье, потому что я изучала всю мировую литературу и дефектологию. За мной следили, и если меня ловили в Москве, меня выгоняли. Я училась на заочном, должна была посещать вечерние занятия, и я окончила институт. Я не работала и жила на иждивении мамы. Мама неоднократно требовала, чтобы мне разрешили жить в Москве, но это произошло только тогда, кода закончился срок паспортного режима. А до этого – г. Александров, 101 км. от Москвы. «Паспорт выдан на основании справки об освобождении и «Положения о паспортах». Каждый, кто видел этот паспорт, понимал, что я из тюрьмы. Я начала восстанавливать все связи. Бори не было, у них забрали комнату, родители ещё сидели в лагере, и Боря уехал на Украину, там женился на Лиде и в Москве почти не появлялся. Перезнакомилась я со всеми бывшими лагерниками, завязала с ними связи. Мы начали во всю заниматься тем, чем мы занимались до посадки, забыв о том, что 2-ой раз можно получить 10 лет. Мы стали снова добывать литературу, продолжать встречи с работниками посольства (Давид Бартов, Катриэль Кац – последний посол в 1967 году, когда порвали дипотношения). Приезжала Геула Гил, мы ходили на все её концерты, ездили на все международные выставки, нас приглашали на все банкеты израильского посольства. Если Геула Гил ехала в Ригу из Москвы, я летела в Ригу и была на её концерте, если международная птицеводческая выставка была в Киеве, я была там. Для чего? Чтобы взять литературу, встретиться, выразить свой протест истеблишменту советскому. Это был 1966 год. На банкете я встретила Эдика Финкельштейна. Он сейчас живёт в Мюнхене, пишет часто статьи, а тогда учился в аспирантуре в Москве, познакомился с нами, часто бывал у нас в доме, но дико боялся. Нас тогда все боялись как огня, потому что мы шли ва-банк. Мы с Эдиком набрали кучу литературы, выпивали вместе с гебистами за Израиль, за Иерусалим.

       Наступил 1967 год, когда порвали дипотношения, выдворили Катриэля Каца. Он прощался со слезами на глазах: «Береги себя». Вся наша компания хотела подать документы, но их не приняли. Если раньше. в 50-х годах, я всюду была одна, то теперь нас было уже много, у меня появились друзья: Виля Свечинский, Давид Хавкин – настоящие герои. 23 декабря 1968 года мы всей семьей подаём документы, летом 1969 года получаем отказ. Я пишу открытое письмо Косыгину, в котором описываю всю жизнь моей семьи и свою биографию. А внизу моя подпись: Тина Бродецкая, 1-ый Мосфильмовский переулок 4, квартира 193. Я написала его в июле, копию отправила в Израиль и просила опубликовать через 2 недели. А в Израиле они, якобы боясь за нас, не стали публиковать письмо в июле, а опубликовали только в октябре.

       В 1969 г. под давлением моих друзей (Хавкин, Шперлинг, Хорол и др., которые уже были в Израиле), Голда Меир зачитала в Кнессете мое письмо Косыгину и письмо 18 грузинских евреев. Я прихожу домой вечером, мама сидит у радиоприёмника и плачет. Голда Меир читает моё письмо. Я горжусь этим. Не тем, что она читает, а тем, что я такой акт совершила. В письме я написала, что в нашей семье сионистские взгляды, мы прошли уже тюрьмы и лагеря, наши взгляды мы никогда не изменим, можете нас уничтожить. Мы требуем отпустить нас в Израиль. Я написала, что прошла фронт, видела немецкие лагеря, которые наши русские солдаты освобождали, я видела бальзамированные головы еврейских комиссаров, перчатки и зонтики из человеческой кожи. Я хочу жить в еврейской стране и прошу нас выпустить. В 1992 году, в честь 35-летия Международного фестиваля молодежи в Москве, под Иерусалимом была устроена встреча участников фестиваля - и тех, кто участвовал в нем официально, и тех, кто, вроде нас, ухитрился разными путями, пусть неофициально, тоже поучаствовать в нем. На этой встрече программу вел Яков Ахимеир, и в конце пустили запись того выступления Голды Меир в кнессете, читающей мое письмо Косыгину.

       Когда уезжал Изя Шмерлер, мы его дедушке 80-летнему зашивали в пояс на батисте напечатанное наше письмо 7-и евреев, первое коллективное письмо и моё письмо Косыгину. Его шмонали в Шереметьево, но не нашли. Виля Свечинский присутствовал при этом обыске.

       Евреи многих городов Советского Союза привозили нам сотни писем-обращений в разные газеты и в ООН. Мы по своим нелегальным каналам передавали их на Запад. Это было опасно, страшно, но некому было это делать. Я рисковала каждую минуту снова и снова. Я никогда не говорила, что началось с меня, хотя я по Москве ходила одна. Когда Ида Нудель и Щаранский говорят, что всё началось с них, то я молчу. Они меня, нас не знают, они не знают, как это было, как люди погибали в лагерях, как всё это волнообразно поднималось и гибло. Мы начали писать открытые письма сначала 7-и, потом 10-и, 12, 13, 25, 75, 39-и. Эти письма в архивах есть. История письма 39-и знаменитая, это ответ на пресс-конференцию по телевидению. 5 марта выступает по телевидению Драгунский и компания. Бьют себя в грудь и кричат, что нет антисемитизма, 42 еврея выступают. Я сижу у телевизора, у меня всё переворачивается. Я звоню Блюме Дискиной (профессор-биолог). Я ей говорю, что наши парни погибают в Израиле, а эти выступают по телевидению, а мы сидим и молчим, мы обязаны устроить свою пресс-конференцию в синагоге, в Москве, и мы поехали к Виле Свечинскому. Он сказал: «Ну, бабы, я вам не могу отказать, давайте думать, как это сделать». Мы едем к Меиру Гельфанду, там были Алька и Витя Федосеевы. Это было 6 марта вечером.

       Мы: «Давайте устроим пресс-конференцию в знак протеста».

       Ребята: «Нет, нас пересажают, давайте лучше напишем».

       Написали, стали редактировать, но решили, что письму надо придать юридический статус. Юрист и известный правозащитник Валерий Челидзе исправил письмо, придав ему юридическую форму. Под письмом мы собрали 39 подписей всего за 2 дня. 8 марта Виля Свечинский передал наше знаменитое письмо 39-и московских евреев, и в час ночи все радиостанции мира его передавали. В Израиль мы его не послали. Каждую минуту я рисковала, мне грозили 10 лет, рецидив. Секретарь голландского посольства брал только у меня, назначая мне нелегальные встречи. Письмо 39-и подписала не только я, но и моя героическая мама Бэла Дробовская, и я горжусь этим. Письмо 75-и подписал также мой отчим Дробовский Евсей (Иошуа). Я горжусь своими родителями.

       Мы уже отправили письмо 39-и заграницу, а тут как-то Виля встретил на улице Юлия Телесина. Это письмо теперь мы решили отправить Замятину в министерство иностранных дел. Виля спросил: «Подпишете?», и он стал сороковым, но на Запад ушло 39. Ночью я прихожу домой, моя мама сидит с газетой «Известия» и говорит: «Тина, под этим письмом 39-и ты подмахнула за Гитю Давыдовну Ландман, с которой ты была в лагере, и Моисея Ландмана, её мужа. Они дали мне право, если что-то в Москве будут писать, чтобы, не спрашивая, я их подписала. Посмотри статью «Отповедь отщепенцам» и имена 4 человек, которые как бы сбоку припёку». Двое из них вообще не знают, что происходит (это Ландманы), а двое – Юлий Телесин и Боря Шлайн. Телесин вообще ничего не знал, и ведать не ведал, и его имя даже на Запад не пошло. Из этой статьи ничего понять нельзя: какие-то сионисты, какие-то террористы, отщепенцы, и против чего они протестуют? Но есть статья, значит, какое-то преступление эта публика совершила. Мама говорит: «Ты обязана поехать в Малаховку сейчас, ты не имеешь права оставить их (Ландман) в неведении». Я звоню Давиду Драбкину и говорю, что мы должны ехать в Малаховку. Приезжаем, нам долго не открывают дверь, думают, что за ними пришли. Я говорю: «Моисей Григорьевич, Гитя Давыдовна, я прочитаю вам наше письмо 39-и московских евреев, куда я вас по вашему разрешению подмахнула, и вы мне дадите ответ, согласны или нет» Драбкин, великий актёр, начинает читать и после каждой фразы спрашивает: «Вы согласны?». Моисей Григорьевич, человек религиозный, сидит, закрыл глаза и молится, не говоря ни да, ни нет. Прочитали до самого конца, и тогда Гитя Давыдовна воскликнула: «Я подписалась за него и за себя». Мы были удовлетворены.

       Дина Бейлина: - За Вами следили?

       Тина Бродецкая: - Всё время следили, за каждым шагом, но не арестовывали.

       Д.Б.: - Вы ещё учились?

       Т.Б.: - Я уже окончила учёбу и начала работать с Еленой Фёдоровной Рау, профессором, в группе заикающихся детей.

       Д.Б.: - Расскажите немного о личной жизни.

       Т.Б.: - Я никогда не думала о личной жизни, меня это не интересовало. Когда говорили, что ты девка красивая, за тобой приударяют, выходи замуж, я этого боялась, как огня, бежала от этого. Я не могла уважать мужиков, для меня полюбить – это значит полюбить героя.

       Итак, утром, когда мы ушли от Ландман в 6 часов, мы поехали к Виле Свечинскому. Стали обсуждать, если нас потащат, как нам себя вести, но никого из организаторов этого письма и других писем не вызывали.

       Зимой я и моя сестрёнка (ей было 16 лет) поехали в Прибалтику, так как от евреев Прибалтики не было ни одного открытого коллективного письма. Мы были в Ленинграде у Вити Богуславского, в Риге, Таллинне, Вильнюсе. Мы встречались с евреями, которых знали или которых нам рекомендовали. Например, мы приезжаем в Вильнюс с громадным тортом к Гольцбергам, Монеку и Эстер, звоним: «Здравствуйте, мы к вам приехали от Иосифа Керлера». Они нас приняли с распростёртыми объятиями. Мы просим их собрать евреев, и они собрали. Павлик Бейлинсон (умер), Монек, Валера Горелик, Итамар – это все мои друзья сегодня. Мы им сказали: «У вас богатая история литовских евреев, но вы молчите. Вы обязаны написать письмо, мы вам даём 2 недели». Хонка Хаятаускас привозит письмо 7-и вильнюсских евреев, потрясающее письмо. Ленинград откликнулся, привезли письмо 22-х. Я затем передала эти письма на Запад. Моё письмо Косыгину напечатали в Израиле сотнями экземпляров на французском, итальянском языках (у меня есть такая открыточка). Они посылали в Россию эти открытки. Были замечательные письма, например, письмо 6-и московских евреев, которое мы написали. Витя Польский написал потрясающее письмо Драгунскому. К нам присоединились Паша Абрамович, Слепак и др.

       Лето 1970 года. Я в отпуске. На «Волге» Вити мы поехали в Эстонию, наверху яхта. Приезжаем, ставим в кемпинге палатки, собираем яхту, и я предлагаю яхте придумать название. Долго спорили, сначала хотели назвать «Кодима Эксодус», потом решили, что никто не поймёт, лучше назовём её «Шалом». Наклеили синюю изоляционную ленту на парусе, написав «Шалом» на иврите и на русском, и плавали на озере. Через 17 лет приехали Престины и Абрамовичи (Леночка и Мара были с нами на этой яхте) в Израиль и рассказали, что они встречали там евреев, которые им говорили, что много лет назад здесь плавала яхта под названием «Шалом». Находясь там, мы часто звонили Люсе Мучник, мои родители в это время были на даче. Она сказала мне: «Скорее всего, ты получила разрешение на выезд, мы не знаем, где твои родители, немедленно приезжай!» Родителей, конечно, разыскали. Мы с Витькой Польским поехали в аэропорт, он купил мне билет на самолёт, а сам остался. Через 2 дня и он появляется, сказав, что не может там больше сидеть.

       Нам дали 2 дня на сборы. До последней минуты нас терроризировали угрозами отменить разрешение. За 2 дня мы успели продать кооперативную квартиру, и я купила сборную яхту, а когда приехала сюда, то пришлось с ней расстаться, потому что одно дело фантазия, а другое дело реальная жизнь. У меня в квартире везде море, яхты. Это моя мечта по сегодняшний день научиться ходить на яхте, продать эту квартиру, плавать по всему миру и окончить жизнь где-нибудь прыжком вниз.