Наши интервью

Интервью c ВОЛОДЕЙ И АНЕЙ ЛИФШИЦ

Часть 2. Аня

      Аня Лифшиц: Я родилась в 1945 году в Ленинграде. Ещё до школы я знала, что я не такая, как все вокруг - я еврейка. Во дворе дети дразнили, а я удивлялась: откуда они знают, ведь у меня на лбу не написано. Помню, как в 1952 году папа приходил с работы и называл фамилии уволенных сослуживцев-евреев, он был уверен, что и его вот-вот уволят. Потом было дело врачей, и родители ожидали, что все евреи будут выселены из Ленинграда. Однажды мама купила новое одеяло и показала его папе, а он сказал "не распаковывай, возможно, скоро всё придётся продавать".

      Смерть Сталина в нашей семье не воспринималась, как всеобщее горе. Скорее наоборот - в разговорах моих родителей чувствовалась надежда на ослабление нагнетаемого антисемитизма. В какой-то степени так и произошло. Чем старше я становилась, тем больше пыталась убедить сама себя, что я как все, вот только паспорт у меня не первого сорта, поэтому не надо соваться туда, куда евреев не пускают. Хотела изучать иностранные языки, но родители убедили, что для меня это безнадёжно, и я стала инженером - строителем.

      Мой муж Володя всегда считал, что профессиональность в работе и трудоспособность могут компенсировать графу "еврей" в паспорте. Однако в 1979 году он сказал: "нужно уезжать из СССР, боюсь, что для детей здесь нет будущего". Я очень испугалась. Как начать всё с начала? Сыну Боре было 12 лет, дочке Маше 4 года. Потом подумала, что даже если нам будет очень трудно, дети получат совсем другие возможности, их жизнь ещё впереди, и я решилась.

      В 1981 году мы подали документы на выезд и через полгода получили отказ. С этого момента жизнь наша изменилась, мы были выброшены из всех привычных рамок. На профессиональную работу вернуться было нельзя. Система нас не выпускала, но и жить нормально не давала. Мы оказались в статусе "нелояльных граждан" в стране с официальным принципом "кто не с нами, тот против нас". Постепенно мы нашли себе подобных "отказников", узнали, что люди так живут многие годы. Это пугало, но пути назад уже не было. Иногда к нам приезжали евреи из США, Европы, Израиля. Мы чувствовали, что они очень переживают за нас и стараются нам помочь. В 1983 году мы познакомились с Галей и Аликом Зеличёнок и начали всей семьёй учить у него иврит. Когда в июне 1985 года арестовали Алика, я начала очень опасаться за Володю. Но шли месяцы и начало казаться, что нас оставили в покое.

      6 января 1986 года, когда Володя ушёл на работу, ко мне пришли с обыском. Были зимние каникулы, дети спали. Я собралась в магазин, и когда я выходила из парадной, подъехала машина, они меня, очевидно, узнали: «У нас ордер на обыск. Проводите нас к себе домой». Мы жили на 5 этаже без лифта, и пока шли наверх, я всё думала: что делать? Открывать дверь, не открывать, звонить ли Володе - но, наверное, ему позвонить уже нельзя. Они сказали, что если я дверь не открою ключом, они её просто выломают. Я представила себе, что будет с детьми, и открыла дверь. Взять у нас было нечего, ничего незаконного у нас не было. Взяли пишущую машинку, несколько книг на еврейские темы, но так как им надо было всё-таки что-то унести, они наткнулись на переписку с заграницей, и в том числе письма, которые Маше писали дети из Америки. Маша начала тут же возмущаться. Я была в полной растерянности, попросила Машу сходить к Гале Зеличёнок и рассказать ей, что у нас произошло.

      А.Т.: Ей дали возможность выйти из дома?

      А.Л.: Ей было 10 лет, маленькая девочка, ей позволили выйти. Так как у Гали был уже опыт, Алик уже сидел, то первые советы мне давала она. Потом следователь вызвал меня на допрос, но, честно говоря, я очень плохо помню, о чем меня спрашивали. Ощущение у меня было неприятное, я поняла, что это дело заказное и что все решения уже предопределены. Всё казалось страшным сном. Дома дети с грустными глазами, и моя мама, перепуганная до ужаса. Впервые в жизни я одна, без Володи, должна была принимать решения, жизненно важные для всей семьи. Я попыталась поехать с жалобой в Москву в прокуратуру, но это было время перед очередным съездом партии, и меня просто сняли с поезда (ждали на перроне) и сказали, что в течение 2-х недель я не должна появляться в Москве, а если появлюсь, то мне же будет хуже, меня всё равно выпроводят. С этого момента, к своему удивлению, я обнаружила, что за мной ходят. Телефон дома отключили, приходилось выходить звонить на улицу, а сзади всегда шёл дежурный "сопровождающий". Вначале это очень пугало, а потом я привыкла и не обращала на них внимания, Вероятно, мне хотели показать, что каждый, кто общается со мной, подвергает себя опасности. Несмотря на это, я чувствовала поддержку и тепло со стороны очень многих людей. Это было "отказническое" братство, люди с судьбой, похожей на нашу. Мне помогали во всём, от мелочей до записи и передачи материалов суда за границу. Эта помощь была очень важным источником силы в борьбе за судьбу Володи.

      Переписка с Володей и встреча адвоката с ним были запрещены до окончания следствия, а моё свидание с Володей не разрешалось до суда. Передача продуктовой посылки разрешалась раз в месяц. Если посылку взяли, уже счастье - значит человек жив. Прежде, чем адвокат попал к Володе, прошёл месяц. Это время полной изоляции они использовали для физического давления - Володю побили, сломали нос, в общем, устрашали через его сокамерников. Когда я об этом узнала, пришлось делать выбор, то ли молчать из страха, что может быть ещё хуже, то ли показать властям, что я не буду подобные вещи спускать. Решила не молчать, послала жалобы во все возможные инстанции и передала информацию за границу. Это было первое серьёзное решение, и, как показало время, правильная тактика поведения.

      Приближался суд, и я была вызвана на него в качестве свидетеля. Из опыта суда над Зеличёнком я знала, что любые мои показания будут использованы необъективно, и поэтому отказалась говорить. В решении суда записали, что за отказ свидетельствовать я буду привлечена к уголовной ответственности, но, в конце концов, этого не сделали.

      Формально судебное заседание было открытым, фактически маленький зал был заранее заполнен абсолютно посторонними, враждебно настроенными людьми. Большинство наших друзей не смогли войти в зал, и им пришлось остаться в коридоре. Судьёй был председатель Ленинградского горсуда.

      Володя держался хорошо. Адвокат выступал убедительно, он очень логично обосновал отсутствие нарушения закона со стороны Володи. Но для судьи это всё не имело никакого значения. Приговор был: виновен, максимальный срок наказания по статье 190 прим - 3 года.

      После суда Борю вызвали в военкомат. Он имел освобождение от армии связи с язвой желудка. Прямо из военкомата его отвезли в военный госпиталь для переобследования. Когда я пришла навестить его, то случайно из соседней комнаты слышала, как представитель КГБ требовал от врачей отменить освобождение, т.к. служба в армии - это средство оторвать Борю от "опасной" семьи. Диагноз был изменён. Через два дня Борю забрали в армию. Всё произошло так быстро, что я ничего не смогла противопоставить этому натиску. Казалось, на нас едет каток, впереди только пропасть, гибель и никакой надежды.

      Борю послали в стройбат. Впервые я приехала навестить его в Архангельск, ему дали увольнительную на два дня. Жили мы в гостях у очень пожилого еврея, Семёна Гальперина, который ещё в 30-е годы сидел за сионистскую деятельность. Он смеялся: "Из-за меня одного в Архангельске глушат "Голос Израиля" на идише". Нашей отказнической истории он очень сопереживал. Эти два дня мы разговаривали с ним об Израиле, он читал нам стихи Шлёнского на иврите. Он подарил нам тепло в казавшейся тогда абсолютно безнадёжной ситуации.

      Борины сослуживцы по стройбату были люди, которым государство не доверяло оружие, в основном, освободившиеся из тюрем уголовники. Он попал в среду нечеловеческих отношений. Он говорил: «Мама, всё, чему ты меня учила, в жизни наоборот: нужно украсть, унизить другого, тогда ты уважаемый человек…Деньги мне не присылай. Куда бы я их ни спрятал, их найдут. Посылки не присылай, потому что бесполезно, их съедают другие». В армии понимали задачу Бориного "перевоспитания" буквально, командир ему говорил: «Лифшиц, ты до своего Израиля не доживёшь».

      Аппеляционный суд состоялся в Москве в мае, он длился несколько минут, Володю на суд не вызвали, меня в зал заседаний не впустили. Он подтвердил приговор Ленинградского суда. По закону Володю не должны были послать далеко. В очередной раз я пришла в «Кресты» с передачей, и мне сказали, что передача не нужна, он выслан в Петропавловск-Камчатский. Мне показалось, что это ошибка, или я ослышалась. На следующий день я пошла опять, и опять говорят Петропавловск-Камчатский, дали адрес, куда писать. Я начала писать письма, никакого ответа не было несколько месяцев. Первое письмо пришло месяца через 3, где Володя сообщал, что доехал до Камчатки.

      А.Т.: Больше месяца везли его?

      А.Л.: Больше. Теперь началась битва за свидания. Камчатка – это закрытая зона, туда пускают только с пропуском КГБ. Я должна была послать запрос, они должны были прислать согласие. Я посылаю запрос, но ничего не получаю. Мне надоело, и я поехала в прокуратуру в Москву с заявлением, что мне отказывают в свидании не прямо, а косвенно. Мне говорят: «А что вы так расстраиваетесь?». «Мне положено свидание, а я не могу сдвинуться с места, так как там закрытая зона». «Они же заботятся о вас. Это стоит дикие деньги, в гостиницу там трудно устроиться. Зачем вам туда ездить?». Настроение у меня было такое, что терять мне уже было нечего: «Скажите, пожалуйста, если бы вас туда посадили, ваша жена туда не поехала бы?». Он почему-то стал пунцовый и сказал: «Хорошо, я позабочусь, чтобы вам прислали вызов». Действительно, через какое-то время я оформила пропуск. В Петропавловске у меня не было знакомых, у которых я бы могла остановиться. В гостинице мест не было, я поехала в лагерь, узнать, когда свидание. Мне сказали, что через 5 дней, так как ограниченное число комнат для свиданий. Иду я грустная по улице, не знаю, где ночевать. Вдруг около меня останавливается машина, открывается дверца и водитель говорит: «Садитесь, куда вам надо? Вижу, что вы не из Петропавловска». «Да, я в командировке». Он смотрит мне в лицо и говорит: «Аид?». «Да». «Откуда вы?». «Из Ленинграда». «В какое учреждение вы сюда приехали?». «В лагерь к мужу». «А что он такое сделал?». «Хотели уехать в Израиль, а попали сюда». «У меня полно друзей в Израиле. Короче, чем я могу вам помочь?». «Нет мест в гостинице, мне негде остановиться». Он представился мне: главный рентгенолог полуострова Камчатка. Он устроил меня в гостиницу. Потом он мне рассказал, что в Петропавловске не так много евреев, но все занимают видные посты, и в том числе генерал Тёмкин, начальник над всеми исправительными учреждениями. Он сказал, что попробует с Тёмкиным поговорить. В очередной раз мы с ним встретились, и он сказал: «Тёмкин сказал, что если бы ваш муж не был евреем, то можно было бы помочь. Тёмкин сам под наблюдением. Здесь правит КГБ. Мы, евреи, боимся собраться вместе, все мы под их наблюдением".

      А.Т.: Удивительно, он не побоялся с тобой говорить.

      А.Л.: Да это удивительно, но тогда мне это казалось естественным - еврейская солидарность. В гостинице я очень быстро обнаружила, что за мной наблюдают. В какой-то момент на гостиничной лестнице мне сунули в руки записку. Содержание было путанное, но смысл такой: мы хотим вам помочь, давайте встретимся. Записку я порвала и выбросила, наверное от страха. На всякий случай позвонила в Москву знакомой "долгосрочной" отказнице Наташе Хасиной и всё ей рассказала. Она всё поняла и сказала: "Твоя задача - доехать до лагеря, они тебя просто испытывают".

      Пришёл день свидания. Я взяла сумку с продуктами, поехала. Меня обыскали, провели в комнату, я была удивлена, что всё-таки я дошла. Сижу в комнате, смотрю в окно, и вижу, бежит какой-то человек в ватнике, тощий такой. Отворилась дверь, и вошёл Володя. Это он бежал по двору, а я его не узнала. У него были совсем другие глаза. Два дня свидания в комнате с незапираемой дверью, куда охранники могли войти в любой момент. Снаружи были слышны их крики и лязг затворов оружия. Вид Володи, его рассказы о лагерной жизни пугали. В лагере разжигался антисемитизм. Например, начальник лагеря объяснял заключённым, что только у евреев жена может позволить себе приехать с другого конца страны ради двух дней свидания.

      Мы разговаривали без свидетелей впервые за десять месяцев, вспоминали и обсуждали, всё, что произошло с нами за это время. О будущем старались не говорить. Если бы нам тогда сказали, что через год мы получим разрешение на выезд в Израиль, ни за что бы не поверили. Пока нужно было выжить, а жить было тяжело. Это был октябрь 1986 года и следующее такое свидание мы могли получить не раньше, чем через год. У меня ещё было право на короткое свидание: видеть друг друга через стекло и говорить через телефон. Я начала просить о таком свидании на январь 1987 года.

      В декабре 1986 года мы с Мишей Макушкиным поехали к Боре, была Ханука и Борин день рождения. Боря выглядел очень истощённым, "дедовщина" и звериные законы советского стройбата ожесточили его, и Миша старался внушить Боре надежду на изменения к лучшему. Потом язва у Бори обострилась, и его госпитализировали. После госпиталя он вернулся в те же нечеловеческие условия.

      Маша училась в школе, и ещё с первого класса, когда мы начали учить иврит, она знала, что о происходящем у нас дома никому нельзя рассказывать. Когда Володю арестовали, а Борю забрали в армию, ей было одиннадцать лет, но обстоятельства сделали её более взрослой. Она была для меня большой поддержкой и серьёзным советчиком. На следующее короткое свидание с Володей я обещала взять её с собой. Но случилось всё не так, потому что Володе к тому времени предложили написать прошение о помиловании, и он попросил свидание со мной, чтобы посоветоваться. Я решила ехать одна. После свидания пошла на приём к главному прокурору Камчатки, и он мне сказал: «Вы не волнуйтесь, вы понимаете, что документы готовятся к освобождению, мы вам сообщим, вы вышлите ему нормальную одежду". Ничего они мне не сообщили, конечно.

      От Володи приходили письма совсем-совсем невесёлые. Я ездила в Москву с требованием положить его в больницу, иногда звонила начальнику лагеря. Когда Сахарова отпустили в Москву, я послала Володе телеграмму: «Поздравляю с победой разума над силами зла». Её дали ему прочесть, но запретили взять с собой, т. к. не хотели, что бы остальные заключённые её видели. В стране начинались перемены, но на Камчатке всё оставалось по-прежнему. Володю пытались измотать физически.

      Ида Нудель мне посоветовала: «Сейчас немного ветер переменился, попробуй пожаловаться в обком партии Камчатской области». Я послала им телеграмму. Это подействовало, ситуация в лагере резко изменилась, но я ещё об этом не знала. Как-то утром я позвонила начальнику лагеря: "Как дела у моего мужа? Я знаю, что он таскает брёвна, несмотря на боли в спине и повышенное давление". Ответ меня удивил: "Что вы говорите, мы давно на брёвна его не посылаем, мы отправим его в больницу, со здоровьем будет всё в порядке". Тон ответа был почти заискивающий. Но мне уже хотелось не заверений, а конкретной информации. Я поехала в Москву требовать ответа на мои письма, и там, в главном управлении лагерей, мне вдруг говорят: " Ваш муж находится в больнице, и оттуда он поедет домой". Я немедленно послала Володе телеграмму. Помню своё ощущение радости с примесью недоверия - неужели это правда?

      Прошло ещё несколько недель, приближался праздник Пурим, у нас дома устроили Пуримшпиль. Это была счастливая весна 1987 года, весна надежд "отказнической" общины на скорый выезд.

      Как-то раз прихожу домой, Маша прыгает до потолка: "Мама, только что звонил папа, он свободен, но не может вылететь с Камчатки из-за плохой погоды!". Через день Володю встречали на Московском вокзале. Пришло очень много народу. Люди вокруг удивлялись - кого встречают? Кто-то из наших друзей сказал: "Знаменитого полярника".

      А.Т.: Он с Камчатки ехал поездом?

      А.Л.: В Москву он прилетел, а из Москвы – дневным поездом.

      А.Т.: Его называли тогда «самым восточным евреем Советского Союза».

      А.Л.: Потом к нам в квартиру набилось столько народа, что встать было негде. Звонили друзья из США, Израиля, Англии, те, кто помогали нам, мы поздравляли друг друга. Это была не только радость за Володю, это была радость победы в общем деле. Пуримшпиль решили повторить для Володи, в этот раз пришло очень много незнакомых нам людей, "тихие отказники" перестали боятся.

      Состояние Бориного здоровья ухудшалось, его снова поместили в госпиталь. В госпитале подтвердили диагноз, который был отменён по указанию КГБ, и 1 мая 1987 года его демобилизовали по состоянию здоровья.

       Наши бесконечные шесть лет "отказнической" жизни закончились в сентябре 1987 года. Мы получили разрешение на выезд и были одними из первых, кому дали на сборы не два месяца, а целых полгода. Володя сказал: «Я им не верю. Через два месяца ноги нашей тут не будет».1 ноября мы вылетели из заснеженного Ленинграда и в тот же день преземлились в Тель-Авиве, где было очень тепло.