Наши интервью

Интервью с БОРИСОМ КЕЛЬМАНОМ

Борис Кельман

Борис Кельман - отказник из Ленинграда (1979-1988 годы). Эмигрировал с семьей в США в 1989 г. Проживает в Калифорнии (США). Интервью взял Аба Таратута 13 мая 2004 г. в Хайфе.

      Борис Кельман: Отец мой из местечка Сиротино в Белоруссии, мама была Рубинштейн, папа – Кельман. Потом они жили в Невеле. Один жил в одной так называемой богатой части Невеля, другой жил в бедной части, и разделялись эти районы речкой. Разделялись они тем, что у одной части было 3 пары валенок на 10 семей, у второй – одна пара на 10 семей. Большая разница, но они всегда вспоминали город Невель с большой теплотой. Потом переехали все в Питер. Отец работал гравёром и стал Ефимом Борисовичем, а в моём свидетельстве о рождении появилось вместо Барух Хаймович Борис Ефимович. Отец окончил кораблестроительный институт, попал в Северодвинск и дорос до заместителя главного конструктора завода. Евреев там было мало, поэтому слово еврей я услышал только в 1952 году, когда мне было 11 лет. До этого я не знал, кто я такой и что я такое, не было случая.

      Аба Таратута: У тебя было счастливое детство.

      Б.К.: Мама была, при всём при том, заслуженный врач республики, педиатр. Я не могу сказать, что после 1953 года всё это ушло в небытие. Я вспомнил об этом значительно позже. В нашем классе в школе было всего 2 мальчика-еврея, и нас поставили по стойке «смирно» перед классом, пока читали передовую статью из газеты об убийцах в белых халатах. Это было довольно неприятно, и я до сих пор помню те ощущения. Потом учительница русского языка очень мило сказала, что Кельман и Абрамович больше, чем тройку по русскому языку иметь не могут, потому что это не их родной язык.

      А.Т.: Логично, хотя с другой стороны лучшие знатоки русского языка были евреи, как это ни странно.

       Б.К.:Уже после смерти Сталина, когда мне поставили 2 по сочинению, наша знакомая учительница (её фамилия Рапопорт) решила мне помочь. Она взяла моё сочинение и пошла в гороно. Она добилась, что мне исправили оценку и уволили нашу учительницу.

       А.Т.: Есть справедливость на свете – иногда.

       Б.К.:Наверное, это меня немножко смутило, так как я потом надолго забыл свою принадлежность, пока не приехал в Питер учиться. К этому моменту умер отец (мне было 17 лет). Понятие о советской власти у меня было специфическое. В тот день, когда умер Сталин, мы сели завтракать под звуки траурной музыки, и отец произнёс: «Ешь, потому что этих сволочей за твою жизнь ещё много умрёт». До сих пор помню эту фразу. Я пришёл в школу, все ревут, а я не понимаю разницу между тем, что мне только что сказали дома и тем, что происходит здесь. Было странно.

       1952 год я помню хорошо, когда было дело врачей, потому что у нас перестал звонить телефон, были в стёкла брошены камни. Про маму была статья, что она ввела керосин 13 новорождённым мальчикам в больнице. Мама была смелый человек. Она пошла к секретарю горкома и сказала: «Пожалуйста, сделайте что-нибудь: или прекратите эти слухи, или увольте меня. Я не могу жить в такой атмосфере». На что она получила очень откровенный ответ: «До нас ещё эти слухи не дошли». Потом я долго с этим не сталкивался. Я приехал в Питер, поступил в Кораблестроительный институт, встретился со своими родственниками, которые были очень неоднозначны. Тётя была коммунистка, сотрудник КГБ до 1953 года, а потом она стала следователем пожарной охраны, но сохранила преданность коммунистической идеологии до конца жизни. Её дети живут сейчас в Израиле. У нас создалась еврейская компания. В институте единственное, что я слышал – это были фразы типа: «Все евреи говно, но ты у нас хороший еврей». Позже я узнал, что в Корабелке был очень порядочный ректор, который брал евреев на работу, когда их увольняли из многих мест. Впервые я столкнулся с этой проблемой, когда окончил институт, и нужно было поступать на работу. Я поступил на работу, но только потому, что близкий друг моего отца был в это время заместителем министра обороны (раньше он был главным инженером Северодвинского завода). Когда моя мама, которая лечила его детей, позвонила ему и пожаловалась, то позвонили в институт и спросили, почему Кельман до сих пор не приходит на работу. Взяли меня в организацию, в которую лучше бы я не попадал. Теперь это не секрет – организация называлась «Малахит». Там было несколько человек, которые потом уехали, так что я был не один. В 1968 году я поступил в аспирантуру. В 1969 году моя двоюродная сестра уехала в Израиль из Риги. Все в семье были в большом шорохе, и это не прошло бесследно для моей дальнейшей биографии. Но я пока был занят бытовыми проблемами: работа, ребёнок, т.е. обычная нормальная жизнь. После аспирантуры я вернулся на свою работу. Забыл сказать, что подтолкнуло меня в аспирантуру. Дело в том, что события 6-дневной войны очень широко обсуждались на моей работе. Когда ты сидишь за столом, и сзади тебя говорят, что вот, когда мы воевали, то они отсиживались в тылу, мне было очень противно. Я лихо им заявил, что я от вас уйду. Я поступил в аспирантуру, потому что мне очень хотелось уйти оттуда. После аспирантуры меня никуда не брали, и я вынужден был вернуться в «любимую» организацию. Это было в 1973 году. 2 года я как-то крутился, будучи кандидатом наук, руководителем группы, конструктором 2-й категории, но повышения не было. Я подошёл к своему приятелю, с которым учился на одном курсе, (он в это время был секретарём парткома) и сказал ему: «Что же это такое, это же неправильно». Он меня вывел из кабинета, и мы с ним гуляли по улице: «Боря, ты должен понять: ты никуда не сможешь уйти, тебя никуда не возьмут. Мы тебя повышать не будем, ты и так будешь работать». Это уже было слишком. Мой двоюродный брат женился на девочке из Вильнюса и уехал туда жить, так как понимал, что уехать в Израиль из Ленинграда не сможет. В 1976 году он уехал в Израиль.

       В 1975 году я подал заявление об уходе с работы. Уволили меня быстро, а устроиться на работу я не мог. Знакомый врач-венеролог Алекс Слуцкий (он сейчас здесь живёт), благодаря своим связям, устроил меня водителем в 6-й автопарк - к большим слезам моей Аллочки, когда я приходил с работы в замасленной робе вместо костюма с галстуком, так как мне нужно было ремонтировать машины и готовить их к работе на линии. Я начал совершенно новую карьеру. Я стал работать водителем в системе, которая занималась развозом фруктов, овощей, продовольствия. В мой первый рейс я приехал к господину Баренбойму на углу улицы Марата и Невского проспекта. Я привёз бананы и подумал, что наконец-то я куплю сыну несколько бананов. Разгрузили машину, взвесили и говорят: «У вас недостача 10 кг». «Я даже не открывал машину, я честный, никогда в жизни не брал чужого». Мне говорят: «У вас проблемы, идите к директору». Иду, даю ему свою путёвку, говорю, что у меня недостача. Он: «Так вы же наш водитель, в чём проблема». Они всё перевешивают, переписывают накладную и говорят: «До свидания». «А я хочу купить ребёнку бананы». Вид лиц, которые смотрели на меня, как я выбиваю в кассе 1 кг бананов, надолго не забуду. Такого они ещё не видели. Так началось моё знакомство с реальной советской действительностью. Потом была овощебаза, потом было много чего. Но при этом подать документы на выезд было страшно, я боялся. Я почему-то считал, что если я подам документы сразу сейчас, то меня арестуют. Я подал документы только в 1979 году. До этого я добросовестно трудился. Нужно было кормить семью, зарабатывать деньги.

       А.Т.: Никаких связей тогда ты не успел завести с сионистами? Изю Когана ты не знал?

       Б.К.:Изя Коган учился с сестрой моей жены в одном классе. Додик Коган был её очень близким другом, он за ней ухаживал, но моя тёща сильно не поощряла ухаживание Додика за Татой. И Додик, и Изя не были религиозными, правда, они соблюдали кашрут, но были достаточно светскими людьми.

      В 1979 году я получил отказ, и возникла проблема, как жить и чем заняться. Я работал до самого последнего дня, пока мне не дали разрешение, сначала в автопарке, потом по наладке. Это были рабочие специальности. На овощной базе получал всего 60 рублей, но были бесплатно овощи и фрукты, в наладке – 90 рублей, но можно было привезти рыбку с завода. Наладкой я занимался в другой системе: это была вентиляция, электрика, автоматика, было что угодно. Там была подрядная система. Тебе ставили задачу, ты её выполнял, и больше это никого не волновало. Это позволяло поехать в командировку, поработать пару дней полностью, потом 2 недели быть в Питере и заниматься другими делами, но для этого нужно было за 2 дня всё провести, договориться с людьми, иногда привезти пару сувениров, чтобы тебе отметили командировку вовремя. Параллельно была другая жизнь. Рядом был Изя Коган, потом появились Миша Бейзер, Аба Таратута. Но я не помню, как и когда произошло наше знакомство с тобой.

       А.Т.: Ты, наверное, стал принимать участие в ЛОЕК (Ленинградское общество еврейской культуры)?

       Б.К.:ЛОЕК делал больше Фрумкин. В ЛОЕК пришли люди, которые не только хотели это делать, а пришли ещё люди из других структур: Добрусины, Городецкий и др.

      Началась попытка всё осмыслить. С одной стороны, проблема, как выжить, с другой - надо было понять, ради чего всё делается. Появился интерес к тому, что происходит. И тут я понял, что я не историк и не преподаватель языка. Я познакомился с Мишей Бейзером. Мне очень хотелось принять посильное участие, и я начал помогать одному, другому. Я чувствовал, что мне от этого хорошо, что я сделал доброе дело. С другой стороны, это стало расширять мой кругозор, я стал понимать, что происходит, увидел, что люди живут ещё какой-то жизнью. Была трогательная традиция: человек уезжал и старался всех своих остающихся друзей соединить вместе, чтобы они помогали выжить друг другу. Так я познакомился с Якирсоном, приятелем наших близких друзей, так я познакомился с Феликсом Канделем, с Ривкиным и др. Утром возил бидоны по 1,5 тонны, грузил, разгружал, а вечером надевал костюм и шёл в какую-то пустую квартиру проститься навсегда, где стояла толпа народу, в которой ты никого не знаешь.

       А.Т.: Но этим не ограничивалась твоя деятельность? Ты ведь не только тусовался с народом?

       Б.К.:Да, конечно. Это пока внешняя картинка. Я начал заниматься языком. Здесь я познакомился с людьми, одержимыми идеями. Потом сформировалась и своя идея. Я понимал, что я надолго в отказе. Не было мысли что-то создать и организовать, но была мысль помочь людям, которые попали в ситуацию, близкую моей:

      1.Выжить им и самому.

       2. Дети растут в этой среде и живут двойной, а то и тройной жизнью, и это гигантская нагрузка на них.

      3. Создать для детей общение, хоть маломальское, где они могли бы чувствовать себя тоже комфортно.

      Это стало получаться. Ты знаешь, что этому человеку плохо, и ты идёшь на помощь. Помощь может быть разная: подсказать, помочь, успокоить, объяснить, выпить чашку чая или рюмку водки, показать, что мы живём. Итак, вокруг создаётся некий коллектив, внутри которого появляются люди, а у них – идеи. Появился Миша Бейзер, у которого была идея, и ты чувствуешь, что этому человеку нужно помочь, потому что эта идея тебе близка по духу, и ты начинаешь ему помогать. Я ничего сверхъестественного не мог сделать. Ему нужно было где-то снять квартиру – ищешь квартиру, ему нужны были какие-то материалы – у меня появляется возможность достать, я с ним делюсь.

      1984-85 годы. Мы с Леночкой Романовской решили сделать детский праздник, чтобы дети испытали удовольствие. Так появился 1-й кукольный спектакль. Может, он не был первым, я не знаю, мы не претендуем на первенство, но он появился.

       А.Т.: Где он был?

       Б.К.:Первый спектакль был у Лены Романовской в малюсенькой квартире. С квартиры на квартиру мы перемещались: были у Цвиеров, у Изи Когана, у меня на квартире. Затем у Миши начал работать исторический кружок. Эта деятельность привлекла внимание наших американских друзей, стали появляться какие-то люди, привозить вещи, спрашивать, как и чем они могут помочь. Эта помощь была хорошо реализована. Даня Романовский мог ездить и заниматься своими исследованиями в Белоруссии.

       А.Т.: Ты писал что-нибудь, как писатель не принимал участие?

       Б.К.:Я не специалист в этом деле, я не писатель. Я испытывал удовольствие от общения с людьми, я учился у этих людей. Мне больше нравилось сопричастие, чем активное участие. Кто-то приехал от Успенских и сказал Алле (по-моему, с твоей подачи), что ты врач, и не возьмёшь ли на себя помощь по распределению лекарств. Так Алла стала заниматься помощью больным.

      Потом я понял, что людям очень приятно придти ко мне, и мы стали устраивать субботние вечера. Уходили люди в хорошем настроении, и это было очень важно, так как проблем у всех было много. Я делал всё с удовольствием. Это приносило мне удовлетворение. Я не чувствовал, что это нагрузка, я обязан был так жить, я делал это совершенно искренне.

       А.Т.: А страха никакого не было у тебя?

       Б.К.:Страх был, когда мой сын пошёл в армию. 1987 год. Казалось, что не всё так страшно, понятно было, что его не пошлют в Афганистан. Он попал в стройбат. Мне страшно стало, когда я там был. Это было под Оренбургом. А взяли его со 2-го курса медицинского института.

       А.Т.: Не было военной кафедры?

       Б.К.:Был какой-то период, когда отправляли в армию, он попал в этот период. Мы хотели что-то сделать, чтобы получить освобождение, но для этого мы сделали бы ему психическое заболевание. Он сказал, что если вы это сделаете, то я не смогу быть врачом. До сих пор я не знаю, правильно мы сделали или нет. Мы тешим себя мыслью, что это было единственно правильное решение. Старший сын у меня очень сильный человек. Через его руки прошло такое, что после возвращения из армии он полгода не разговаривал. Мальчик, который пел, был центром компании. Ему там было тяжело, как образованному человеку, еврею. Ситуация там не была антисемитской. 80% не говорили по-русски. В 4 часа утра его поднимали и везли в госпиталь, так как пьяные хирурги не могли сделать внутривенные уколы, и отвозили обратно в стройбат. Они знали, что он умеет, но не оставили его в госпитале. Через его руки прошла куча смертей, произошедших с помощью топоров, ломов, был спирт, асбест, ракетные жидкости.

       А.Т.: Там не было известно о его ситуации?

       Б.К.:Я не знаю. Я расскажу об одном случае. Он был в учебке в городе Иваново, где учился на водительском отделении стройбата. Через месяц после того, как он уехал, звонит Люба Шапиро, с которой мы познакомились, когда ребят увозили на призывной пункт. Она говорит: «Боря, что-то с Фимой там произошло. Мне звонил только что мой сын и сказал, что там было комсомольское собрание, и ваш сын единственный выступил против своего командира-чеченца, у него могут быть неприятности» Что папе делать? Я лечу в Москву, сажусь в поезд на Иваново, приезжаю туда. Подхожу к казарме, спрашиваю дежурного: «Я приехал навестить сына Ефима Кельмана». «А его нет». Я до сих пор помню своё состояние, у меня был шок, я мог упасть. Он увидел, что со мной что-то не так и говорит: «Вон идёт его лейтенант, сейчас я его позову» Подходит лейтенант, я его спрашиваю: «Я отец Кельмана, что у него случилось?» «А, так вы уже услышали. Ерунда. Мы принимали его командира взвода в комсомол, и он на общем собрании проголосовал против». Я слушаю и думаю, что всё, полный атас. А лейтенант продолжает: «Да бросьте, все решили, что он такой крутой, что его трогать нельзя». Каждый раз вспоминаю, как я шёл к казарме со свинцовыми ногами, как мне было страшно. Говорить о чистом антисемитизме я не могу. Фима неразговорчивый человек, и он ничего не рассказывал ни нам, ни своим друзьям, но этих 2-х лет у него как не было.

      Младшему сыну Максиму тогда было лет 5. Звонит наш приятель, Максим снимает трубку. «Где родители?». «Не знаю. Мне они сказали, что пошли в театр, но, по-моему, они пошли в ОВИР». Это говорит о том, какой многоликой жизнью мы жили в этом обществе.

       А.Т.: А с властями какие-то проблемы у вас были? Не мешали проведению Пуримшпилей?

       Б.К.:Странно, но я не помню, чтобы меня специально куда-то вызывали. Это было, но не со мной. Это было на некоторых мероприятиях. Я помню, как мы стояли на демонстрации перед Смольным. Ощущение - как будто голый перед людьми, которые проходят, чувствуешь, что это делаешь, потому что должен это делать не столько для себя, сколько для ближнего. Я бы, наверное, сам не пошёл. Я понимал, что если не пойду, то это может быть плохо, так как я не поддержал людей, которых нужно было поддержать.

       А.Т.: Некоторые ходили, например, Лившиц. 2-я демонстрация была самая массовая, а 3-я была на Исаакиевской площади, её разогнали.

       Б.К.:Я, наверное, по характеру не сильная личность. Я был скорее центром содействия, чем центром организации.

       А.Т.: Неизвестно, что важнее. Когда люди знали, куда нужно придти, это было важно. Плюс ваша медицинская помощь. Вы были единственным центром в Ленинграде по оказанию помощи медицинскими препаратами.

       Б.К.:Самое главное, что наш дом был один из тех, куда можно было придти, излить свои проблемы, познакомиться с интересующими тебя людьми и примкнуть к тому или иному кругу. Я по еврейству ничего отдать не мог, я ивритом не владел.

       А.Т.: Это немножко другое, потому что, в конце концов, и тот, кто учил, и тот, кто обучал – это тоже способ объединения по интересам. Иврит, конечно, само собой важно и интересно, но главное, что это было противостояние властям и приобщение к еврейству.

       Б.К.:В моём доме больше всего было не противопоставление власти, а создание какой-то инфраструктуры, которая может помочь выжить тем, кто противостоит власти.

       А.Т.: Да, это то, что ГБ не очень нравилось. Хотя, может, это им как раз и надо было, чтобы оправдать своё существование, чтобы сделать видимость борьбы.

       Б.К.:Я понимал, что это была игра структур, которые пытались что-то сделать. Я думаю, что иногда они даже поощряли какие-то действия. У них были созданы отделы еврейские и диссидентские, но действия их всегда немного пересекались. Не было чистого движения ни там, ни тут.

       А.Т.: В Москве не было чистого движения, а в Ленинграде было. В Ленинграде я не знаю, кто пересекался, ну может Илья Левин, который был раньше диссидентом.

       Б.К.:У нас не было диссидентского движения как такового, но ведь еврейское движение изначально – это движение за независимость своего существования внутри государства. У нас не было людей, которые ставили своей целью свержение власти, а была борьба с властью до тех пор, пока не дадут возможность уехать.

       А.Т.: Еврейское движение хотело решить свою узкую задачу, не меняя строя, а у тех задача в идеале была изменить строй.

       Б.К.:Для меня был такой момент, когда меня совершенно не интересовало, что останется после того, как я уеду. Немного изменилось мнение, когда сын мой остался в России.

      Итак, продолжим. В Питере началось движение за организацию разных национальных обществ. У людей, которые меня окружали (Бейзер, Фрумкин, Романовский, Колкер и др.), возникла идея, и они выдвинули меня на роль, которая мне совсем не присуща - возглавить ленинградское общество еврейской культуры. Это был 1988 год. Есть вещи, которые я могу делать хорошо, а это требовало некоторого умения работать в политической атмосфере. Я доволен тем, что я делал, делал искренне и с удовольствием. Просто, когда ты смотришь ретроспективно, то понимаешь, что человек, которого ставили на это дело, должен был контролировать многие вещи. Кто-то хочет заниматься только ивритом, кто-то – только религией, кто-то – историей, а кто-то хочет всё это объединить. У кого-то поддержка от Сохнута, у кого-то – от Джойнта, и ты должен возглавить всю эту структуру, которой досконально не владеешь. Мне доверили эту работу только потому, что я не сделаю ничего плохого. Это было первое легальное общество, оно было зарегистрировано. Надо было подготовить все документы, пройти все власти, учитывая, что я продолжал работать, как и все мои друзья. Всё это занимало много сил и нервов. Работать больше всего мешали мы сами себе, но кое-что было сделано и существует до сих пор, и теперь даже появился еврейский университет. Там было много уникальных людей. Индивидуально мне с ними было очень хорошо, но вместе – совершенно невозможно. Мы создали это общество, вышло полулегальное литературное издание. Первые 2 выпуска были сделаны подпольно, хотя никто этому не препятствовал. Мы ещё плохо владели структурой, т.е. хватало смелости написать и распространить, но не хватало смелости пойти в типографию. Когда возник первый конфликт (было 2-е учредительное собрание нового Совета), то я оказался совершенно неподготовленным к внутренней политической борьбе. Я не лоббировал, я привык работать в окружении людей, которые были единомышленниками. У меня не хватило мозгов понять, что рядом существуют другие движения, и они придут и свергнут меня. Общему делу был нанесён большой ущерб. Общество практически раскололось. Слава Богу, потом часть его выделилась с Френкелем, который поддерживает это движение до сих пор. Пришли другие силы: Джойнт, другие легальные организации, под крышей которых было гораздо легче.

       А.Т.: Эти организации ставили своих людей?

       Б.К.:Как только появилась официальная организация, то люди, стоящие у руля, стали получать зарплату. Когда мы работали, то нам ничего не платили. Наоборот, мы вкладывали свои деньги, пусть небольшие, но надо было снять зал, арендовать помещение, написать и повесить плакаты, повесить акустическую систему. У всех были друзья: кто-то делал плакаты на своей работе, кто-то приносил свою акустическую систему, кто-то организовывал дежурство.

       А.Т.: Фактически, всё на общественных началах?

       Б.К.:Абсолютно. Тогда это было, было не просто, но интересно. Теперь время это кончилось.

       А.Т.: Где это всё было?

       Б.К.:Открывалось это при Дворце культуры им. Кирова. Как-то во Дворце появилась группа с телевидения с довольно известной журналисткой. Она взяла интервью, в том числе и у меня. Вечером в эфире были все, кроме евреев. Было только сказано, что образовалось еврейское общество.

       А.Т.: Понятно, тебе сделали обрезание.

       Б.К.:Как и положено. Пытаясь себе польстить, я смотрю на то, что сделано и продолжает жить. Я помню, как родилась идея 1-го еврейского садика, 1-й еврейской школы ещё до того, как прибыл Сохнут. В 1987-88 годах они уже появились где-то на квартирах. Уже тогда Илья Дворкин поднимал вопрос о создании Еврейского университета. Параллельно существовало религиозное (хабадское) движение, которое тоже сыграло для многих положительную роль.

      Вопрос, было ли страшно? Я уже говорил, что было очень страшно, когда Фиму взяли в армию. Было страшно сделать первый шаг каждый раз, но ты должен сделать и ты делаешь. Страшно было за детей. Дети отказников прошли трудную пору. Мы думали, что мы страдаем, но на самом деле дети страдали больше, на них печать эта осталась. Мы были сложившимися людьми, мы за них сделали выбор, сломав детскую жизнь. Это очень грустно. Я до сих пор думаю, имел ли я право. Я смотрю на Макса и понимаю, что даже он, теперь успешный мальчик, живущий в Америке, (Стэнфорд, язык, женат, друзья, прекрасные перспективы) говорит: «Папа, ты не отдаёшь себе отчёта, как мы жили тогда, когда были детьми».