Наши интервью

Интервью с СЕМЕНОМ ФРУМКИНЫМ

Семен Фрумкин

Семен Фрумкин - отказник из Ленинграда (1980-1989 гг.) Репатриировался в Израиль в 1990 г. Проживает в Маале-Адумим, Иерусалим. Интервью взял Аба Таратута 28 апреля 2004 г.

      Семен Фрумкин: Я родился в 1949 году. Мой дед был меламедом в белорусском местечке на реке Припять. Ещё до революции он, вытаскивая своих учеников из проруби, простудился и умер. Мой отец остался сиротой. Во время гражданской войны гомельские сионисты собрали сирот и решили переправить их в Палестину, подальше от погромов. Но, в отличие от своих товарищей по несчастью, мой отец туда не попал. На гомельском вокзале он встретил своего двоюродного брата и тот сказал: «Куда ты поедешь? Когда ты туда доберёшься? Залезай ко мне в теплушку, завтра будем в Минске, в тепле». Так мой отец оказался в Минске, в Еврейском детском доме. Там он учился до 24 года, поступил печатником в типографию компартии Белоруссии, потом уехал на учёбу в Ленинград, где окончил полиграфический техникум. В 1939 г. был призван в действующую армию, во время войны получил инвалидность по тяжелому ранению в голову, а затем работал в типографии Лениздата. В 1948 г. половина тиража «Ленинградской правды» вышла с не пропечатанной буквой «р» в слове Ленинград. Это была злостная идеологическая диверсия, поэтому специальная комиссия стала чистить состав издательства, типографию от космополитов. Так мой отец оказался на улице практически с волчьим билетом, хотя и не был арестован. Выручило его хобби: он занимался фотографией, брал свой ФЭД, отъезжал за 100 км от Ленинграда, «щёлкал» деревенских жителей и через неделю привозил туда фотографии. Так он пережил тяжёлое время, а в 1950 г. смог вернуться на работу в издательство, потому что всех тех, кто его притеснял, самих ликвидировали по ленинградскому делу. Мой отец с 1932 г. был в партии большевиков, мама вступила в партию во время войны.

      Я, как верный сын большевиков-ленинцев, тоже шёл по комсомольской стезе. Самый мой большой комсомольский пост был: секретарь факультета по идеологической работе. Я продержался на этом посту всего 4 месяца, и только излишнее любопытство поломало всю мою комсомольскую карьеру.

      Аба Таратута: В каком году ты поступил в институт?

      С.Ф.: В 1966 году. Я вообще-то поступал не в ЛЭТИ, а в Университет. Всех евреев посадили в одну колонку, дали задачи. Из 5 я смог решить с трудом 1,5 , хотя школу я окончил с серебряной медалью. Я получил свои 2 балла, а затем поступил в ЛЭТИ на вечерний. После первого семестра я перевёлся на дневной, ничего не потеряв по времени.

      В чём же заключалось моё любопытство? Так как я был идеологическим работником, то нас звали на встречи с иностранными студентами. Французские студенты задавали вопросы о Даниэле и Синявском, Гинзбурге и Галанскове и т.п. Я поинтересовался: «Что мне в таких случаях говорить?». В институтском комитете комсомола порекомендовали сходить к компетентным товарищам, например, к журналистам. Так я оказался в Ленинградском Союзе журналистов, в кабинете главного редактора «Ленинградской правды», который долго не мог понять, чем вызван такой интерес. Он проинформировал соответствующие органы: «Товарищ проявляет нездоровый интерес к различного рода антисоветским пасквилям». Без объяснения причин меня перевели на менее ответственный участок комсомольской работы. Институт я окончил в 1972 году. Тогда в 70-е годы оказалось, что ряд студентов ЛЭТИ изучает иврит, кто-то был знакомый знакомого, привлекавшегося по самолётному делу, поэтому партийное собрание института приняло эпохальное решение. Оно формулировалось примерно так: «Приёмной комиссии института и приёмным комиссиям факультетов уделить самое серьёзное внимание формированию контингента учащихся», что в переводе на русский язык означало: «жидов не брать». В момент моей учёбы в ЛЭТИ находилось порядка 10-11% евреев. Через 6 лет после этого решения процент евреев снизился до 1,5. Так что партийные инстанции прореагировали достойно на сионистскую угрозу. Несмотря на то, что я, как выпускник с красным дипломом, имел право преимущественного выбора места работы, мне было сказано на комиссии, что ни одно из 3-х мест, которые я выбрал, мне не может быть предоставлено. Мне предлагают четвертое место – Ленинградское отделение института связи. Пришёл я в отдел кадров института, мне говорят: «Мы от вас будем отказываться». Не успел я дойти до своего института, как там уже лежало письмо: «в соответствии с тем, что мы запрашивали пятерых выпускников одной специальности, а нам предоставили совсем другой, институт связи согласен принять 4-х следующих специалистов» и перечисляют их, а я был вне списка. Кадровичка ЛЭТИ долго ломала голову, искала подходящее место работы: «У нас есть выпускник, он сейчас директор Специального конструкторского бюро рентгеновской аппаратуры, я с ним поговорю». Он согласился принять меня. Из 650 сотрудников СКБ было в то время 320 евреев.

      А.Т.: Да, неправильная кадровая политика была.

      С.Ф.: В 1980 году наш генеральный директор был снят со своей должности. В объединении было свыше 3000 работников, и пошёл он начальником отдела, где было 30 человек. К тому времени у него была уже докторская диссертация, он высоко стоял в табели о рангах. Обвинили его по трем пунктам. Первое: то, что он путает личное и общественное, пользуется государственными дачами, машинами, катерами. Второе, он допускал искажения отчётности, а ножницы между отчётностью и фактом достигали девяти месяцев, т.е. 9 месяцев опытный завод должен был молотить на словесные обещания и заверения, что мы догоним и перегоним. Что он мог сделать, если ему говорили: договаривайтесь с заказчиками, у нас не может быть другого выхода, вы должны отчитаться. Но самым главным обвинением было то, что он брал на работу евреев, продвигал их, а они, уезжая в Америку, Израиль, увозили национальное достояние родины в чужие закрома.

      Я достаточно быстро освоился на своём месте работы. Кстати, когда я пришёл на работу, меня подвели к столу и сказали: «А ты знаешь, что за этим столом сидел Александр Фридман» - «А кто это такой?». «Ты не знаешь Сашу Фридмана? Он проходил по самолётному делу». Мне рассказали, что по этому делу он срока не получил, но потом сел по уголовке на три года, так как порезал ножом сотрудницу. Там была душещипательная история: он влюбился в сотрудницу, потом взял нож со стола слесаря и порезал её, потому что она сказала, что за другого выйдет замуж. Появился он через 3 года, попросил характеристику с места работы и отбыл, как говорили, в Америку.

      На работе у нас подобралась достаточно интересная компания, компания походников. Каждый выходной мы вырывались куда-нибудь подальше от города. О многом мы говорили и, конечно, не мог не возникнуть вопрос о том, как жить дальше. Я понимал, что существует достаточно много ограничений, препятствий на пути, считал, что можно играть по правилам советской науки и продвигаться по линии, скажем, технического творчества, по линии научных исследований. Довольно быстро я внёс ряд рационализаторских предложений, получил авторские свидетельства, пошли статьи. Я занимался разработкой аппаратуры для поиска алмазов по их люминесцентным свойствам. Эта аппаратура отправлялась в Якутию на прииски, где шла добыча алмазов. Много времени я проводил в командировках, в том числе я побывал на новой обогатительной фабрике, где была квинтэссенция советской глупости, показухи, шумихи, неразберихи, наказание невиновных, награждение непричастных. После этого (это 1978 год) я приехал и сказал: «Всё, я этим наелся. Я в Совке жить не хочу». Это было начало.

      К этому времени уехал ведущий конструктор Самуил Барский, собирался уехать заместитель начальника отдела Леонид Слонимский. Я уже был готов к выбору «правильного» пути, моя семья буквально ждала этого и вздохнула с облегчением – ехать надо. Оставалось препятствие в лице моих родителей и в лице моего брата, который пошёл по партийной линии. Он работал в закрытом институте министерства судостроения, занимал пост парторга отделения, и он понимал, что отъезд брата ставит крест на его партийной карьере. Он стал терроризировать отца и мать, чтобы они оказали активное противодействие. Кроме того, отец в 1978 году в силу своего большого партийного стажа был привлечён к работе в Отделе агитации и пропаганды Ленинградского горкома КПСС. Задолго до Антисионистских комитетов было решено, что старые партийные товарищи должны поставить заслон на пути сионистской пропаганды. Я отцу сказал: «Ты хочешь, чтобы тебе люди вслед плевали?». «Пусть только посмеют». «У тебя за спиной будет человек с ружьём?». Его позиция была не столь однозначна: «Нам, может быть, стоило бы уехать всем, но ведь мамин брат уехать не может, его дети уехать не могут. Раз мы не можем все уехать, значит надо жить здесь и играть по их правилам. Главное не высовываться. Кто высовывается, тому сразу сносят голову». «Если я уеду, то тебе прекратят выплачивать пенсию?». «Конечно, нет, но мы лишимся путёвок в пансионат старых большевиков, наборов к праздникам, льготных очередей». Всё это для меня было существенным тормозом. Кроме этого, он побежал советоваться со своим горкомовским куратором: «Как быть? Глупости всякие в голову лезут моему сыну». «Не беспокойтесь, он никуда не уедет, тем более что он имел доступ в валютный цех страны». А братец мой посоветовался с товарищами из органов, и ему дали совет: «Изложите всё письменно и пошлите нам письмо», что и было сделано. Я это письмо впоследствии видел и читал. Ещё задолго до моего обращения в ОВИР, письмо было направлено ГБ с указаниями для ОВИР: принять к исполнению. Там говорилось, что такой-то не может быть отпущен в силу того-то, а, кроме того, родина лишится не только одного квалифицированного специалиста, но ещё и другого, так как он тогда не сможет работать с секретными документами. Угрозы пошли ещё и по другой линии. Мой тесть занимал пост замдиректора по общим вопросам конвейерного завода во Львове. Они и жили в Львове, причём очень хорошо (дача, машина и пр.). Ему был направлен ряд писем, которые согласовывались с гэбэшными кураторами, и в них была угроза: «Неуважаемые господа, может быть, покопаться в ваших закромах? Поэтому, если вы хотите уехать спокойно, то отстаньте от нашего мальчика». Тогда я решил, что быть тормозом, камнем на шее у всех я не хочу и не могу: «Вы уезжайте, а я уж как получится». В сентябре 1979 года они подали документы на выезд, в ноябре получили разрешение, в марте 1980 года уехали всей семьёй. Я остался один и в скором времени, получив вызов, отправился в ОВИР, где получил стандартный отказ, который был сформулирован в такой форме: «Выдача вам выездной анкеты нецелесообразна». Дальше последовал ряд жалоб по линии МВД, по линии партийных органов, встречи с различными партийными чиновниками. В результате всех этих телодвижений я отвёз обращение ряда отказников в Москву на очередной съезд партии, в результате чего получил извещение из ОВИР, что могу подать документы. Получил анкеты, оформил в мае 1981 года нотариальный запрос родителям, и получил от отца категорический отказ по идеологическим соображениям. Инспектор ОВИР настоятельно требовала соблюсти формальности, т.е. срочно подать документы в любой форме, что я и сделал. Через 3 недели я получил законный отказ.

      А.Т.: Характеристику ты брал на работе?

      С.Ф.: Разумеется, брал. При этом на работе мне сказали: «Хочешь получить характеристику, пиши заявление, что ты просишь перевести тебя из старших научных сотрудников в инженеры». На что я: «У вас претензии по работе есть?». «Нет». «Значит, такое заявление я писать не буду. Если вы не дадите характеристику, я обращусь в прокуратуру». Я получил характеристику без понижения в должности и продолжал работать до 1984 года. В 1985 году я попросил, чтобы меня перевели в ведущие инженеры без понижения зарплаты, и в этом же году я с этого предприятия уволился. В 1988 году я получил звонок из ОВИР с тем, что все претензии ко мне сняты, что я могу обновить документы. В ноябре 1989 года я получил разрешение на выезд.

      А.Т.: С какого года ты начал сионистскую деятельность?

      С.Ф.: Летом 1980 года я оказался на выездном семинаре в Дюнах – это за Сестрорецком. Последний вагон электрички был заполнен сионистами, одетыми весьма вызывающе: в футболках с надписями на иврите. Надо было видеть, как это выглядело на фоне рядовых евреев, которые всегда стремились пригнуться и быть как можно менее узнанными и не выделяющимися из общего ряда. Весь этот вагон, сотня с лишним человек, перешла по мостикам в Дюны, и там Канович и Вассерман прочитали лекцию о хасидах и хасидизме. Тут же оказалась группа любителей игры в волейбол. Как я потом понял, это был комсомольский отряд, который опекал сионистов. Вся толпа рассеялась и утекла из Дюн, но лекцию успели провести. С этой лекции я пошёл на другую, на третью и стал активным участником семинаров, которые проводились 4 раза в месяц, то у Кановича в Павловске, то в других местах. Два семинара были проведены у меня дома. После разгона семинара в мае 1981 года были слабые попытки проводить семинары на природе, но и они были сурово пресечены.

      А.Т.: Как семья относилась к тому, что дома у вас собирались?

      С.Ф.: Я не контактировал с семьёй, я отрезал: знать не хочу своих родителей и брата. В 1981 году Гриша Канович уехал. Перед отъездом он позвал меня, Мишу Бейзера и Эдика Эрлиха и сказал: «Ребята! Что вы думаете о выпуске журнала или что-нибудь в таком духе? Может не надо махать знаменем перед властями, дразнить быка красной тряпкой, а тихонечко, без афиширования сделать журнал?». Мы стали готовить выпуск журнала, который назвали Ленинградский Еврейский Альманах (ЛЕА). Первый номер был выпущен летом 1982 года, второй последовал через месяц-полтора, а потом выпуск был прерван почти на год. Как сейчас я понимаю, вследствие давления на Эрлиха со стороны ГБ между ним и ГБ была заключена сделка, что активность будет уменьшена. После его отъезда мы возобновили выпуск журнала. С января 1984 года он стал выходить ежеквартально. Всего было 19 выпусков, я продержался с 3-го до 19-го. Редакционный портфель я передал в рижский журнал ВЕК, который выпускался легально, с тем, чтобы они использовали оставшийся материал.

      А.Т.: Кто был главным редактором 1-го номера?

      С.Ф.: Не было главного редактора. Двигателем 1-го номера был Эдик Эрлих. Он занимался подбором материала и передавал отдельные куски на просмотр и редактирование. Тогда я что-то читал, высказывал своё мнение. С самого начала ЛЕА базировался на работах исторического семинара, который вёл Миша Бейзер, и это дало возможность собрать оригинальный материал. Публикации в ЛЕА толкали к участию в семинаре.

      А.Т.: Где вы собирались в связи с выпуском журнала?

      С.Ф.: Как правило, это было у Эрлиха на квартире или у Миши Бейзера в комнатах, которые он снимал. Полная подшивка журнала есть в Ленинграде и в архиве Центра документации восточно-европейского еврейства. Где архив находится сейчас и в чьих руках - неизвестно.

      А.Т.: С какого номера ты стал работать в редакции ЛЕА?

      С.Ф.: Я думаю, с 3-го. 3-й и 4-й номера мы делали в команде: я, Бейзер и Колкер. После 4-го Юра уехал, и в нашу команду вошла Римма Запесоцкая. Этим составом мы продержались до 12-го номера, 13-й номер был сделан уже после отъезда Миши, но он полностью участвовал в его составлении. Это был 1987 год. После его отъезда участвовали в редакционных обсуждениях, подборе материала Давид Иоффе, Алик Зеличёнок, Юра Остерфельд. 17, 18, 19 выпуски были напечатаны в Израиле и вернулись к нам в типографском исполнении.

      А.Т.: Как у жены сложились отношения с семьёй?

      С.Ф.: Моя первая жена уехала в 1980 году, и я женился второй раз, и уже с ней, её мамой и сестрой приехали в Израиль в 1990 году. Дочка, уехавшая с первой женой, была тогда в грудном возрасте, вторая дочка родилась в 1987 году.

      А.Т.: Вассерман, Городецкий принимали участие в ЛЕА?

      С.Ф.: Вассерман подготовил 2-ой выпуск журнала, Городецкий организовывал распространение журнала.

      Теперь о других вещах. Столкновение с «мелухой», задержание, аресты товарищей привели к тому, что мне пришлось внимательно ознакомиться с советскими законами, с Уголовным Кодексом. Я поднаторел в написании всякого рода жалоб. Мы пригласили Володю Альбрехта из Москвы, который прочел лекцию, где привел ряд общих соображений, как себя вести на допросе и при обысках. Часто мне приходилось выступать в качестве юридического советника, консультанта, и если пробовали укусить в той или иной степени меня самого, то тут же получали в зад, причём достаточно успешно. У меня есть история, которая называется «компенсация за жидо-расходы», когда я получил от «мелухи» перевод на требуемую сумму (3руб. 88коп).

      Другой аспект моей деятельности связан с попыткой создания Ленинградского Общества Еврейской Культуры (ЛОЕК). Историю эту я написал в статье, посвящённой 20-летию создания этого общества. Этот проект был реанимирован в 1988 году. Были поданы документы на создание такого общества, и оно в легальной форме было создано в марте 1989 года. Материалы по созданию этого общества, речь, с которой я выступил, у меня есть.

      У нас подобралась команда туристов-сионистов – это была группа единомышленников: Макушкин, Кельман, Романовская и др. Мы отправились в Карелию на байдарках. Там у нас сложилась тёплая и продуктивная компания, с которой мы практически все эти годы работали тесно, душа в душу. После этого похода я пошёл учить иврит. Мы стали делать представления на Пурим и Хануку. На Пурим 1981 года я принимал участие в качестве актёра в спектакле, который ставил Кельберт. Я играл туповатого сотрудника органов, который ходил в валенках, в ремне с бляхой и расклеивал приказы. Впоследствии я был не только актёром, но и автором пьес, пришлось мне и режиссировать пуримшпили.

      А.Т.: Тексты пьес не сохранились?

      С.Ф.: Тексты пьес частично есть у Вити Биркана, в его сборнике, который был издан в самиздате, а здесь его можно найти в том же архиве, что и ЛЕА. Было выпущено 2 тома современного еврейского фольклора в приложении к ЛЕА.

      Следующий аспект – это Дни памяти, Йом-ха-Шоа. Я был на таком Дне памяти в 1981 году на Васильевском острове, на квартире Рабиновича, когда гэбэшники переписали всех участников. Потом мы искали, в каком месте проводить следующие Дни памяти, и оказались на Пискарёвском мемориальном кладбище, где нашли несколько могил евреев, участников войны. Когда Миша Бейзер готовил экскурсию по Еврейскому Преображенскому кладбищу, он нашёл памятник-стелу, которая была посвящена евреям, погибшим в Катастрофе или во время военных действий. Первая встреча была на Преображенском кладбище в 1984 году, собралось тогда человек 15-20. В следующий раз пришло в два раза больше. В 1987 году были уже сотни, а в 1989 - свыше 1000 человек. Думаю, что эта традиция сохраняется, поддерживается и сейчас. В 1989 году мы привезли на митинг спецвыпуск газеты «Шахар». Это была первая еврейская газета после многих лет, издавалась в Таллинне.

      А.Т.: Власти мешали в издании журнала, в проведении Дней памяти? К тебе лично приходили домой, устраивали допросы, обыски?

      С.Ф.: Очевидно, мы достаточно хорошо конспирировались, и я миновал все эти встречи. Я хорошо знал стиль их поведения, их вопросы. Мы провели ряд тренировочных бесед и допросов, где я выступал в роли гэбэшника. Мои товарищи были хорошо подготовлены и знали, что надо отвечать. У Миши Бейзера были такого рода беседы, были неприятности у Миши Эльмана. То, что я миновал это, говорит о том, что я хорошо скрывался.

      После 1987 года мы практически вышли из подполья, где можно, по выражению Григоренко, встретить только крыс. Мы открыто принимали участие в совещаниях редакторов нелегальных изданий, я ездил в Ригу, Вильнюс для встречи с активистами еврейского движения, принимал участие в Москве в работе первого ВААД. Эти материалы у меня есть.

      Ещё я хочу рассказать историю с Немченко, активном участнике семинара Бейзера. Мы продолжали работу и после отъезда Миши в 1987 году. Из Москвы поступило предложение подготовить выступление на митинге по проблемам антисемитизма. Мы разделили темы с Немченко, договорились, что он должен выехать на отдых в Крым через Москву, выступить на митинге, а я взял билет на самолёт, чтобы прилететь в тот же день в Москву. Накануне я позвонил Немченко и сообщил ему, что митинг отменяется, так как ГБ его запретило. Он сказал, что он всё равно приедет и передаст написанную статью ребятам, а я сказал, что не поеду в Москву. Спустя 3 недели после его отпуска, я пытался с ним связаться, но он на связь не выходил. Только через 1,5 месяца я случайно наткнулся на его родственника, который сказал, что его убили. Я обратился в прокуратуру, что могу пролить свет на мотивы убийства. Я рассказал обстоятельства, которые были связаны с его убийством, что я передал книжку «Протоколы сионских мудрецов», которую взял у Лёни Белоцерковского. Когда милиция вошла в квартиру и увидела эту книгу, то тут же дело передала в ГБ, а ГБ через 2 дня на блюдечке с голубой каёмочкой выложила убийц. Вот версия следователя. Пара несовершеннолетних юнцов, которые хотели купить мотоцикл, решили, что у богатого жида могут быть деньги. Они забрались на крышу, спустились по верёвке на балкон, вошли в квартиру, увидели, что он дома, и с испугу толкнули его, он упал и ударился головой. В этом деле есть ряд нестыковок. Когда нашли тело, то у него практически не было головы, её полностью размозжили арматурой. Они ушли из квартиры и ничего не взяли, но на следующий день вернулись в квартиру. Психологически это никак не понять и не объяснить. Почему они должны были вернуться? Что они взяли? Они взяли у него сберегательные книжки, причём именные. Они не сразу стали их обналичивать, а только после обнаружения тела, спустя 3 недели. Бдительная работница сберкассы помогла их задержать. Один из подельников сбежал из специнтерната, и участковый знал об этом. Всё это противоречит логике преступника. Об этом я говорил следователю, об этом я писал в прокуратуру, но последнее, что вывело ГБ из себя, это то, что я предложил организовать митинг в память Немченко и поговорить о том, что не дали ему высказать на Ваганьковском кладбище в Москве. Место проведения митинга я выбрал там, где проходили тусовки «Памяти» при полном попустительстве властей. Я, Боря Кельман, Юра Остерфельд и Боря Дубров обратились в Дзержинский райисполком за разрешением на проведение митинга, но нам отказали. В результате появилась статья в газете. Она была посвящена уголовной стороне дела и борьбе с сионизмом. Так как я был главным представителем сионизма в этом деле, то в основном «Ленинградская правда» занималась разбором обстоятельств этого дела, и какой я гнусный и мерзкий тип, тунеядец, много лет нигде не работающий. А я работал в иногородней конторе (ленинградский участок), отдел кадров которой находился в Краснодаре. Это обстоятельство послужило основой моего иска в суд, где требовал защиты чести и достоинства. Журналист Кравцов (псевдоним Абрама Фельда), начальник отдела партийной жизни газеты, на суд не пришёл. Суд посчитал, что высказывание журналиста нельзя расценивать как ущемление моего достоинства. В процессе подготовки судебного процесса я и ознакомился со своим делом в ОВИР и прочел все письма с резолюциями.

      Вот и всё. Остается добавить, что большая часть моих товарищей живет сейчас в Израиле, и каждый год в День Независимости мы собираемся в лесу под Бейт-Шемеш.