Наши интервью

Как это было: годы в отказе, до и после него
(интервью с АБРАМОМ КАГАНОМ)

Абрам Каган

Абрам Каган - отказник из Ленинграда (1976 - 1988 гг.) Эмигрировал в США в 1988 г. Проживает в штате Мэриленд. Интервью взял Аба Таратута 22 марта 2005 года в Хайфе.

      Аба Таратута: Мы сидим в Хайфе с профессором математики Абрамом Каганом, и я сейчас попробую выудить из него то, что он согласится рассказать о себе и о своих корнях.

      Абрам Каган: Хорошо, всё, что помню, расскажу. Моя мать Мария Марковна Голосовкер (в девичестве), отец – Меер Абрамович Каган. Я назван в честь деда по отцу. Они родом из Белоруссии, но познакомились в Биробиджане, куда оба поехали в 20-е годы, откликнувшись на официальный призыв построить там еврейский национальный очаг. Мама, родившаяся в 1906 году, была уже квалифицированным (по меркам того времени) специалистом, окончив в Витебске еврейский педагогический техникум, прекрасно знала идиш. В Биробиджане она некоторое время преподавала в школе идиш, но в основном она была на простых сельскохозяйственных работах. Несколько лет назад мой близкий американский приятель Ларри Шепп со своим приятелем Женей Веклеровым, эмигрантом из России, были в Южной Корее, и они воспользовались случаем, чтобы посетить Биробиджан. Перед поездкой они связались с директором местного музея, договорились о визите в музей, и я попросил их посмотреть, нет ли на стендах музея следов пребывания моих родителей. Ларри привез мне книгу, написанную директором музея, и там я нашёл короткое упоминание о моей маме: несколько слов о том, что Маша Голосовкер работала в свинарнике и/или коровнике. Папа поехал туда трактористом, у него до этого не было ни высшего, ни среднего специального образования. Он там честно поработал, и оттуда его забрали в РККА (Рабоче-крестьянская Красная Армия). Он из семьи кустаря-кожевника, но так как он отслужил в армии, то имел чистую анкету и без труда поступил в Военную Академию связи в Москве. Они поженились, и мама переехала в 1934 году в Москву. Здесь мама поступила в Институт народного хозяйства имени Плеханова, а в 1936 году и я появился на свет. В 1939 году родился мой брат.

      В юности мой отец (он родился в 1908 году; и он, и мама родом из Белоруссии) был довольно активным членом «Поалей Цион». Это была вполне социалистическая организация, рабочие сионисты. Думаю, что в первую очередь они были социалистами, а потом сионистами. Позже они объявили о самороспуске. Насколько я понимаю, идея построить еврейский национальный очаг на территории первого в мире государства рабочих и крестьян была весьма привлекательной для рабочих сионистов. Далекая Палестина, по-видимому, не рассматривалась как реальная альтернатива.

      Еще несколько слов о моем отце. В конце 30-х годов, когда анкеты начали читать и перечитывать, отцу инкриминировали членство в «Поалей Цион» (которое, насколько я знаю, он никогда не скрывал). Власть стала делать ударение на слово «Цион», и, как рассказывала мама, отца сурово критиковали на собраниях и наказали переводом из престижной военной академии в гражданский Институт связи имени Подбельского. Ясно, что по меркам тех лет, наказание более чем мягкое. Не знаю, как это и объяснить: либо академию возглавляли порядочные люди, либо план по суровым наказаниям был уже выполнен. Так или иначе, он отделался, по моим критериям, строгим выговором с занесением.

      А.Т.: Могло быть намного хуже.

      А.К.: Он окончил этот институт, но сионистский грешок за ним тянулся. Он был сильным студентом, даже опубликовал небольшую работу и был выпущен как инженер проводной связи. По распределению его направили в Ташкент, что по тем временам, а это 1939 год, было некоторым образом ссылкой. Там он работал по специальности до начала войны. Мама переехала в Ташкент несколько позже, в 1940 году, поскольку должна была закончить институт. Я вроде бы акклиматизировался хорошо, но брат болел всё время. Так мы попали в Ташкент.

      А.Т.: Очевидно, у тебя в семье еврейство культивировалось?

      А.К.: Мама в послевоенные годы, когда я и брат выросли и могли что-то понимать, о годах «Поалей Цион» не любила вспоминать. О жизни в Биробиджане она рассказывала, каким это было кошмаром, и в книжке, которую привёз Ларри Шепп, я прочитал подтверждение тому. Там было наводнение, размыло скотомогильник, где хоронили животных, умерших от сибирской язвы, началась эпидемия, народ бежал оттуда.

      А.Т.: Ты хочешь сказать, что твой сионизм с детства никак не мог от родителей перейти к тебе?

      А.К.: Разве что генетически. Еврейская тема дома практически не обсуждалась. Когда дядя моего отца, Залман Бенцианов, выдал своих четырех дочерей замуж за польских евреев, и они уехали в Польшу (а оттуда, кто куда: я был в гостях у одной из них в Монреале), это событие обсуждалось дома шепотом. Мама с тётей, когда не хотели, чтобы мы с братом понимали, о чем идет речь, говорили на идиш. Я понимаю немного идиш только потому, что в школе и университете учил немецкий.

      А.Т.: Дальше понятно, детство твоё складывалось в Ташкенте.

      А.К.: Да. В 1941 году, хотя у отца была бронь, он решил пойти добровольцем. Как видишь, члены «Поалей Цион» действительно были патриотами и в трагический час забыли о прошлых обидах.

      В Ташкенте мы жили в доме специалистов связи, и они, как специалисты, имели бронь. Так вот, мой отец был единственным из дома, кто пошёл добровольцем. Остальных призвали, когда уже началось освобождение, и нужно было восстанавливать линии связи. Он единственный и погиб, будучи капитаном, помначштаба полка по связи. Как рассказывал после войны его фронтовой приятель, он погиб случайно: рядом с ним разорвалась шальная немецкая мина.

      Кстати, наша семья была единственной в доме еврейской семьей. Это – на популярную до сих пор тему, где евреи были во время войны: на фронте или в Ташкенте.

      А.Т.: В Ташкенте, наверное, в те времена антисемитизма такого не было?

      А.К.: В школе я не чувствовал себя евреем. В классе у нас было много евреев. Единственно, что я помню до сих пор, это эпизод в 10-ом классе, в самый разгар дела врачей, когда учительница немецкого языка в ответ на мой совершенно безобидный проступок заметила мне: «Сейчас ты бы мог вести себя тише». Это меня задело. Наш директор, бухарский еврей, Давид Абрамович Мавашев, когда было объявлено о том, что врачи были обвинены напрасно и полностью реабилитированы, собрал школьный митинг по этому случаю, где была зачитана статья из «Правды».

      А.Т.: При поступлении в институт проблем не было?

      А.К.: Школу я окончил с золотой медалью и поступил в Ташкентский университет. Так как я в то время играл в шахматы и входил в юношескую сборную Узбекистана, то поехал на командное первенство СССР, и поэтому даже не проходил собеседования. В Ташкенте я этого не чувствовал. В нашей группе было много еврейских мальчиков и девочек.

      А.Т.: То есть Ташкентский университет не придерживался тех традиций, которые были в Москве, Ленинграде. Там не было зондеркоманд, которые «резали» евреев. Потом, как я понимаю, ты поехал в Ленинград в аспирантуру.

      А.К.: Ты прав, ни о каких «еврейских» (или, скорее, «антиеврейских») задачах в Ташкенте, слава Богу, понятия не имели. Как, видишь, провинция имеет свои плюсы.

      В 1958 году я окончил университет. Когда я защищал диплом, у меня был неплохой результат, который нравился мне самому, очень нравился руководителю и рецензенту. За дипломную работу мне поставили отлично, а кто-то из преподавателей сказал: «Давайте ещё дадим ему рекомендацию в аспирантуру». Рекомендация являлась скорее формой почёта, тем более, что меня в аспирантуру не собирались брать, а взяли девушек-узбечек. Мой научный руководитель сказал: «Поработайте 2 года, и мы вас возьмём, всё равно ничего не забудете». По совету университетского преподавателя Бориса Вениаминовича Левина я поехал в Ленинград. Он дал мне адрес Юрия Владимировича Линника на даче в Комарово, где Линник обычно проводил лето. Я приехал в Ленинград, устроился у родственников и явился на дачу к Линнику. Подхожу к калитке, он вышел сам навстречу, и я без предисловий объяснил ему цель своего визита. Он пригласил меня в свой дом, попросил жену приготовить нам чай и спросил, что же я сделал в своей дипломной работе. Я ему рассказал о результате, который на него впечатления не произвёл, так как незадолго до этого его аспирант получил более сильный результат. Он стал выяснять, что же я знаю из статистики. Курс статистики в Ташкентском университете в те годы не читался, т.е. я не знал ничего. Но там был такой статистический семинар для сотрудников факультета и аспирантов, и я был участником семинара. Меня, студента 4-го курса, попросили сделать реферат по одной работе, опубликованной незадолго до этого в «Успехах математических наук». Работа была посвящена модной тогда тематике, и с неё началось моё знакомство с математической статистикой. Это всё равно, как если бы ты начал изучать английский язык с чтения Шекспира. Я потратил кучу времени на эту работу и кое в чём разобрался. В моём рассказе Линнику о том, что я знаю в статистике, это был единственный козырь. Тут Линник оживился, начал задавать вопросы, а потом сказал, что берёт меня в аспирантуру, и тут же написал на своём бланке члена-корреспондента Академии Наук СССР письмо в отдел аспирантуры Ленинградского университета, где сообщил, что соглашается быть моим научным руководителем. Удивительно то, что я для него был человеком с улицы, выпускником провинциального университета. Потом мы ели бутерброды, пили чай, он рассказал об одном своём наблюдении в теории прямых измерений, где ему казалось, что должно быть что-то небезынтересное. Я в этом ничего не понимал, тем не менее, по дороге домой в поезде я записал в свою записную книжечку то, что я понял из этой и другой задачи. Много лет позже я обе задачи сделал, одну из них, к сожалению, после его смерти. С этого началась моя ленинградская эпопея.

      А.Т.: Дальше ты стал кандидатом?

      А.К.: Да, я написал работу, но я не был ленинградцем, мне надо было где-то пристраиваться. Один мой приятель, работавший в военно-морском учреждении, сказал: «Давай попробуем к нам, они дают прописку». Я несколько лет там поработал после аспирантуры. Мне сделали прописку и даже дали комнату.

      А.Т.: Ты ещё не был женат?

      А.К.: Я женился, ещё будучи на 2 курсе аспирантуры. Кандидатскую диссертацию я защитил в 1963 году, потом несколько лет работал в военно-морском учреждении, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания.

      В 1965 году Линник снова вмешался в мою судьбу. Он и тогдашний директор Ленинградского отделения Математического Института (ЛОМИ) Георгий Иванович Петрашень пробили (здесь это самое подходящее слово) мой прием на работу в ЛОМИ. Они сделали то, что я и все остальные считали абсолютно невозможным. Я тогда был рядовым кандидатом физмат наук и продолжал оставаться евреем. Они добились моего назначения (формально, избрания) на должность старшего сотрудника, потратив несколько месяцев на то, чтобы убедить директора Математического Института И.М. Виноградова в том, что мое появление в ЛОМИ не приведет к катаклизмам. Позже я понял, что Линник и Петрашень умели считать на несколько ходов вперед. Они поняли, что пробивать меня на должность старшего и младшего сотрудника одинаково трудно. Если меня берут младшим научным сотрудником, то через несколько лет, когда я стану доктором, надо будет проводить меня на должность старшего научного сотрудника, а решать трудную задачу дважды они не хотели, это было, по-видимому, выше их сил (хотя Линник был уже академиком). Такие были времена и нравы. Я прошёл в ученом совете ЛОМИ почти единогласно, а затем был утвержден советом Стекловки в Москве, кажется, при шести голосах против, но это уже не имело значения.

      А.Т.: Докторскую ты делал в ЛОМИ у Линника?

      А.К.: Да, конечно. Я защищал её 15 июня 1967 года. Это было вскоре после шестидневной войны. Когда объявили результаты голосования, 41 голос – за и ни одного против или воздержавшегося, я был страшно удивлён. Думаю, что вошёл в историю Ленинградского университета 20-го века, потому что это была единственная еврейская докторская диссертация, защищённая на матмехе с таким результатом. Я многим обязан в своей карьере Линнику.

      А.Т.: На таких мир держится. Дальше ты писал статьи, преподавал?

      А.К.: Я печатал статьи в различных журналах. В университете я работал почасовиком с 1972 года, начав работать там после смерти Линника.

      А.Т.: Как случилось, что ты при своём благополучии: успешный ученый, доктор наук, вдруг попал в это болото сионизма? Как такое могло произойти? Был толчок?

      А.К.: Был, конечно. Со всеми этими плюсами, которые давала работа в Академии, были и те, которыми я не мог пользоваться, например, я не мог использовать ни одного приглашения заграницу. Однажды я приезжаю на конференцию в Вильнюс, там встречаю известного австрийского статистика, он спрашивает: «Что случилось с Вами, Вы были серьезно больны?» «Нет, - отвечаю, - вполне здоров». «Но я же посылал Вам приглашение, и мне ответили, что Вы больны и не можете приехать». Один только раз я выехал в ГДР на конференцию. Я думаю, что вполне прожил бы в Союзе, но стало жалко детей. Больше всего ситуация действовала на нервы Свете. Она всё время говорила, что надо думать о детях.

      А.Т.: А не повлияло то, что её сестра уехала?

      А.К.: Её сестра подала документы вместе с нами. Её отпустили, а нас нет.

      А.Т.: Т.е. вы созрели сами по себе?

      А.К.: Помнишь анекдот тех лет? «Не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо». Мы подали заявление на выезд в ноябре 1976 года. Я отдал заявление директору, затем прошёл через собрание, где почти все (при двух воздержавшихся) осудили меня и приняли решение снять с меня звание старшего сотрудника. Мой мудрый приятель сказал мне тогда: «Если ты выдержишь эти первые месяцы давления, то скоро все всё забудут и будет спокойно до конца». Как в воду глядел.

      А.Т.: И с чего началась твоя жизнь в отказе?

      А.К.: Признаюсь, прошло несколько месяцев, прежде чем мы привыкли к новому статусу отказника. Ну а потом я больше беспокоился не столько о себе, сколько о детях. Что они со мной могут сделать? Однажды что-то устраивалось в Москве (это было уже после нескольких лет отказа) по случаю приезда кого-то из зарубежных учёных, и я решил, что на уикенд я съезжу в столицу. Билет я взял не на Московском вокзале, а на Финляндском (на поезд Хельсинки – Москва). Прежде, чем взять билет, я осмотрелся, мне казалось, что ничего подозрительного вокруг не было, а паспорт тогда для поездки поездом не требовался. Через пару дней меня просят зайти в кабинет учёного секретаря. Прихожу, там сидит человек, представившийся капитаном Симоновым. Он начал вести стандартную беседу о том, что я всё-таки мог бы вести себя аккуратнее. Я, естественно, отвечаю, что ничего противозаконного не делаю. Он говорит: «Раз Вы о себе не думаете, то, может, подумаете о детях. Я вам даю совет: билет стоит сдать, чтобы не быть ссаженным с поезда где-нибудь посередине». Как они узнали о покупке билета? Пришлось сдать билет.

      А.Т.: В 1977 году ты начал участвовать в семинаре. К тебе, естественно, ездили иностранцы, и ты поддерживал связи разного плана…

      А.К.: …и сильно помогали.

      А.Т.: Руководил семинаром тогда ещё Борис Грановский, а когда он уехал, ты стал руководителем семинара, и несколько лет семинар продолжался у тебя дома.

      А.К.: Всё правильно.

      А.Т.: Проблем тебе тогда не чинили?

      А.К.: Были беседы. Хорошо помню, что беседы учащались в дни визитов иностранцев. После конгресса в Хельсинки к нам приехала довольно большая группа математиков, и решили мы собраться у нас. Ты должен это помнить, поскольку сам был среди присутствующих. Это был внеочередной семинар. В этот день я заметил, что какой-то малый, выглядевший как оперуполномоченный, с утра прогуливается мимо нашего балкона. Потом он постучался к нам и дал мне повестку: я должен был явиться на Литейный в управление КГБ по Ленинграду. Я посмотрел на повестку и говорю, что это не документ, на ней нет номера. Ушёл. Через полчаса пришёл с номером. Я смотрю и говорю, что повестка не подписана. Он ушёл, и после появился некий человек из ГБ, который сказал, что пришёл, чтобы привезти меня на Литейный. Посадили меня на заднее сиденье «Волги» между двумя гэбэшниками, привезли на Литейный. Сначала со мной беседовал старший лейтенант Буров. Я его знал, потому что он был куратором КГБ в ЛОМИ. Он начал с вопроса: «Почему Вы так себя ведёте? Вы же видели, что повестка настоящая». Я возражаю, что настоящая повестка должна иметь номер и подпись. Эту аксиому я к тому времени уже знал. Это был не допрос, а опрос. Для допроса надо иметь дело, а это беседа, но беседа – это не юридический термин, а опрос – это уже что-то. В протоколе так и было написано. Был ещё вопрос: «Как к Вам относятся в институте?» Я сказал: «Ясно, что много хуже, чем раньше, тему закрыли». Он вёл протокол, я его читал, там всё было безобидно. Я вписал туда, что отношение в институте ненормальное и подписал. Он сказал, что со мной хочет побеседовать какой-то другой начальник, и ещё, что не советует сегодня встречаться с группой математиков, приехавших из Хельсинки. Я говорю, что во встрече нет ничего противозаконного, это профессионалы-коллеги. Он: «Мы Вам не советуем». Здесь мы с ним не сошлись. В протоколе этого не было. Потом была беседа с начальником, который сказал приблизительно то же самое. Я ему сказал: «Я никакой не антисоветчик, не борюсь с властями, я просто хочу уехать». Отпустили меня без проблем. Я вернулся домой часа в 3. Мы жили в длинном девятиэтажном доме, и с обеих сторон дома стояли «Волги» с «пассажирами». В тот вечер к нам пришло довольно много народа. Ничего особенного не было, просто были общие беседы, и вечером все разошлись. Кто-то из участников семинара забыл у нас свой плащ, вернулся минут через 15 и говорит: «Абрам, никого нет, все машины уехали». Возможно, они смотрели за тем, чтобы мы не обращались плохо с этими учёными. Это был один из первых годов моего отказа.

      А.Т.: Я помню, ты у себя дома устраивал шахматный турнир, и не один раз.

      А.К.: Дважды.

      А.Т.: Потом ты успел стать преподавателем иврита.

      А.К.: Один семестр я учил иврит у Бори Грановского. Поскольку преподавателей тогда не хватало, в следующем семестре я сам стал преподавать иврит группе из четырех человек. Вспоминаю такой забавный случай. Приходит по рекомендации моей (и твоей) хорошей знакомой молодой человек ко мне, смотрю, он очень похож на моего коллегу по ЛОМИ. Я его спрашиваю: «У вас брат в ЛОМИ не работает?» Он: «Это я работаю в ЛОМИ». Он недолго занимался у меня. Время наступило очень сложное (война в Афганистане) и шансы на выезд были практически нулевые, и желающих рисковать было немного.

      А.Т.: Да, 80-е годы. Я готовился фундаментально и надолго.

      А.К.: Мне даже в ЛОМИ кто-то сказал: «А не надо ли забрать назад заявление на выезд, признать, что это была ошибка, и жить нормальной жизнью?». Когда я подал документы, один мой коллега, всеми уважаемый человек, сказал: «Надеюсь, Вы понимаете, что решение необратимо при всех обстоятельствах?» Разумеется, это-то уж я понимал.

      А.Т.: Как отразился отказ на детях?

      А.К.: Диминой классной руководительницей была бывшая сотрудница ЛОМИ, так что в школе знали о нашей ситуации. Должен признать, что никаких серьезных проблем у детей в школе не было. Дима был единственным некомсомольцем в классе. На вопрос одной из учительниц, почему он не вступает в комсомол, он ответил, что тому есть причины. Она сказала, что впервые слышит, что могут быть причины для невступления в комсомол, но на этом дискуссия закончилась.

      А.Т.: Я знаю, что ты настолько выучил иврит, что переписывался с коллегами из Техниона на иврите. Тебе даже место было оставлено в Технионе.

      А.К.: Да, Боря Грановский может подтвердить, что я был хорошим учеником. Мне до сих пор писать на иврите легче, чем говорить. Разговор требует беглости, а для этого нужна практика.

      Верно, когда мы в 1976 году подали заявление на выезд, Технион предложил мне позицию. Ясно, что ни один университет ни в Израиле, ни в Соединенных Штатах не держал бы позицию те одиннадцать лет, что мы были в отказе, но думаю, что и в 1988 году я получил бы позицию в одном из израильских университетов.

      А.Т.: Как так случилось, что, несмотря на то, что ты много лет готовился жить в Израиле, ты всё-таки решил изменить направление? Что повлияло на это?

      А.К.: Если ты помнишь, у нас сначала отпустили детей, и мы решили, чтобы они уехали сами. Потом мы поняли, что это была ошибка. Разрешение было дано и нам, просто они играли до конца с нами. Казалось, за 11 лет отказа можно было научиться всему, но мы боялись и думали: мало ли что может случиться, пусть хоть дети будут в безопасности.

      А.Т.: Процент неизвестности был очень большой, поэтому трудно было вычислить.

      А.К.: Они поехали к Миле (сестра Светы) в Канаду. Она сначала жила в Израиле, а потом с мужем переехала в Канаду. Когда мы получили разрешение, то и Мила и дети просили, чтобы мы приехали к ним. Университет Мэриленда прислал очень лестное приглашение на условиях, которые трудно было не принять.

      Теперь я хочу объяснить, почему мы сделали ошибку, отпустив детей одних. Кларе тогда не было 18 лет, и обычно при разрешении на выезд несовершеннолетних детей требовалось письменное согласие родителей. У нас его не просили, мы ничего не подписывали, хотя знали об этом требовании. Мы решили, что отъезд Клары пойдёт нам в плюс, когда мы будем говорить, что несовершеннолетнюю дочь разлучили с родителями и ОВИР не сможет утверждать, что разлучение произошло с нашего согласия. На самом деле, мы должны были понять, что раз согласия родителей не требуется, значит, есть разрешение уже и на нас и можно попытаться месяц-другой потянуть с отъездом детей. Конечно, у органов было достаточно способов заставить нас принять то или иное решение, но на дворе был уже конец 1987 года, а у власти был Горбачев.

      А вот ещё любопытная история на эту же тему. На проводах детей собралась их школьная компания вечером накануне отъезда. Там у них было шампанское, возможно и вино. Некоторое количество взрослых отмечали вместе с нами событие в соседней комнате. В середине вечера заявился бывший одноклассник Клары, который после 8-го класса ушёл в ПТУ. Он был уже хорошо подвыпившим. Я решил, что он пришёл не сам по себе, тем более что Клара его не приглашала, и что это своего рода провокация. Все это я выложил Кларе. Она сказала: «Папа, не волнуйся, сейчас мы разберёмся». Пара крепких ребят, которые там были, дали ему пинка, и он покинул нас буквально минут через 10. Было уже часов 8, гости продолжают приходить к ребятам, и кто-то из них рассказывает, что видел, как у станции метро милиция задержала этого пэтэушника. Тут я понял, что дело плохо, на душе стало ой как неспокойно. И это после стольких лет, когда, казалось, наступили первые положительные изменения. Утром мы поехали в аэропорт, всё прошло гладко, проводили детей, вернулись домой. В половине одиннадцатого стук в дверь, младший лейтенант милиции с двумя женщинами представляется: «Я оперуполномоченный, это заведующая детской комнатой, а это понятая. Вчера вечером вы напоили несовершеннолетнего, причём сильно». Я говорю: «Да, я действительно видел этого малого, его здесь не напоили, он пришёл сюда достаточно пьяным. Я считаю, что это провокация» Он: «Ну ладно, это вы оставьте при себе. Для того чтобы решить, что это было, скажите, кто был у вас на проводах? Вы же знаете, кто из ребят у вас был» Я говорю: «Ребята были в отдельной комнате, и поскольку до прихода незваного гостя все было спокойно, мы туда и не заходили». Он: «Нам нужно знать, кто был у вас в тот вечер». Я: «Дети сейчас в Европе по дороге в Канаду. Как только они устроятся в Канаде и позвонят нам, я спрошу у них, кто был на проводах и сообщу вам имена всех, кого они вспомнят». Ушли, и больше я их никогда не видел. До сих пор не пойму, зачем они все это устроили...

      А.Т.: Насколько я знаю, твоя карьера и судьба в Америке сложилась удачно. То, что ты сменил направление, как ты считаешь, это было ошибкой или нет?

      А.К.: Я не знаю. Думаю, что и здесь, в Израиле я сделал бы те же работы. Сейчас с помощью Интернета можно сотрудничать с кем угодно. Посмотри на тех, кто был в моём положении и приехал в Израиль. Они все довольно благополучно устроились здесь и успешно работают. Единственно, что изменило бы мою жизнь, это то, что сейчас я бы был уже на пенсии, потому что в Израиле университетские профессора обязаны выйти на пенсию в 68 лет. Как показывает опыт твой и других, жизнь продолжается и после выхода на пенсию.

      Я часто вспоминал годы отказа. Надо сказать, что в первое время очень часто мне снился такой вот страшный сон. Я приезжаю в Россию с американским паспортом, и когда нужно выезжать, мне говорят, что, к сожалению, мы не можем Вас выпустить. Я говорю: «В чём дело?» «При вашем отъезде была допущена ошибка». Я объясняю, что у меня довольно хорошая позиция в университете, и если я не приеду туда, то они не будут неограниченно долго меня ожидать, и я потеряю место. Они говорят, что надо разобраться. Слава Богу, тут я просыпаюсь. Как будто наяву такого ни с кем не случалось, хотя теоретически это возможный сценарий. И это не один раз, и не два, это бывало очень часто у меня. Последние годы эти сны уже не снились.

      А.Т.: А ты хоть раз за эти годы был в России?

      А.К.: Нет, ни разу. Я, конечно, должен был бы поехать в этом году на конференцию, посвященную 90-летию со дня рождения Линника. Юрий Владимирович умер совсем молодым, пятидесяти семи лет. Я написал по этому случаю несколько страниц воспоминаний о моей первой встрече с ним, которые попрошу прочитать там.

      А.Т.: Ты как моя Ида: она ни разу не была там, и её можно только под дулом пистолета туда загнать. Я смотрю, что масса москвичей довольно часто туда ездит, а вот ленинградцы – единицы.

      А.К.: Клара была там один раз, повидала всех своих одноклассников. Все, кто окончил институты, в плохом положении, все, кто начал заниматься бизнесом, живут нормальной жизнью. Она сказала, что теперь она может много лет не ездить, подождать, пока там всё действительно изменится. А Диму совершенно туда не тянет. Он с большим удовольствием едет в Швейцарию. Дима поддерживает отношение с несколькими своими одноклассниками. Его студенческие годы были не вполне гладкими: его отчисляли из института, и мы боялись, что его заберут в армию. Всякое было, но серьёзных угроз не было. Я опасался, что мне подбросят что-нибудь в мой рабочий стол в ЛОМИ, но - чего не было, того не было. В Ленинграде во время моих лет в отказе никому не подбрасывали ни пистолеты, ни наркотики, ничего.

      А.Т.: Был случай в начале 70-х годов, когда ипритом немного пожгли Бориса Рубинштейна.

      Ты еще забыл упомянуть, а я забыл напомнить, что ты совершил благородный поступок, за который я тебе благодарен до сих пор. Когда в 1977 году я уволился с работы (решив поиграть с советской властью) и стал безработным, ты меня оформил к себе, так как профессору разрешалось иметь секретаря. Мы это сделали тайно, никто об этом не знал, и я уверен, что и до сих пор не знает. Я никому не рассказывал. А когда ко мне приходили дружинники и заявляли, что я не работаю, я говорил: «Нет, я работаю» «Где?» Я им: «Об этом только на суде могу сказать, а вам - нет».

      А.К.: Эта работа штамп в паспорте давала?

      А.Т.: Штамп не давала, но была бумага-договор, и это давало какую-то уверенность.

      А.К.: Я был не один. У меня был коллега Серёжа Маслов, который погиб при невыясненных обстоятельствах. Один из отказников, Володя Лившиц, был оформлен у него секретарём. Насчёт твоего трудоустройства у меня была единственная проблема: надо было взять бумагу в институте, что я имею право на это. Просто сказать, что беру секретаря, могло вызвать ненужные вопросы. Но, слава Богу, требуемая справка была одна и та же для секретаря и для няни, и я сказал, что мы нанимаем няню для нашей дочери. Классический пример лжи во спасение.

      Может быть, естественно завершить нашу беседу рассказом о том, как закончился наш 11-летний отказ?

      10 декабря 1987 года. Мой день рождения. Дети в Канаде, на душе неспокойно, никакого желания отмечать день рождения, и на все звонки мы говорим, что вечером ничего у нас не будет.

      В самом конце рабочего дня телефонный звонок. Снимаю трубку: «Это инспектор Леонова из ОВИРа. Абрам Меерович, у Вас разрешение на выезд, и завтра Вы должны взять в районном ОВИРе справку для военкомата». Можешь себе представить лучший подарок в день рождения, да еще от кого?

      Мы тут же звоним детям в Канаду, а затем друзьям–отказникам в Ленинграде, чтобы сообщить им о том, что наши планы полностью изменились и мы таки устраиваем прием по случаю дня рождения. Остальное, как говорится, история.

      А.Т.: Большое спасибо.