Наши интервью

Интервью С НАТАНОМ РОДЗИНЫМ

Натан Родзин

Отказник из Ленинграда с 1978. Получил разрешение и выехал в США в 1988 г. Интервью взял Аба Таратута в октябре 2011 г. в Хайфе, Израиль.

      Аба Таратута: Для начала расскажи о себе. Где ты родился? В какой семье? Соблюдались ли дома еврейские традиции?

      Натан Родзин: Я родился в городе-герое Ленинграде. Мой дедушка был членом правления ленинградской синагоги. Когда он хотел, чтобы я не понимал, о чём шла речь, он с моим папой разговаривал на иврите или на идиш. Ивритской азбуке меня никто не учил. А поскольку папа был коммунист (вступил в КПСС во время войны на Ленинградском фронте), то брать меня в синагогу дедушке позволено не было. Я сделал слабую попытку и начал заниматься ивритом у некоего А.Я. Таратуты. Но то ли учитель был хреновый, то ли мотивации у меня не было, но всё, что у меня осталось от этих уроков, это двустишье, которое кто-то придумал, когда мы работали на сионистском объекте в посёлке Сиверская под Ленинградом. Звучал он примерно так: «Если завтрак не готов, это вам не Бокер Тов».

      А.Т.: А мои родители на идиш разговаривали, именно поэтому я и понимаю. А что ты делал в войну?

      Н.Р.: В войну меня ещё не было. Я родился в 1947 году. А когда началась война, папа отправил своих родителей из Ленинграда в Ташкент. Сам он был химик, занимался оборонной промышленностью, но пошёл, по понятным причинам, на фронт, воевал на Ленинградском фронте. Был ранен, контужен, дошёл до Польши.

      Потом его вернули заниматься наукой: разрабатывать отравляющие вещества, и он командовал химическим батальоном. Когда же война закончилась, он поехал забирать родителей из Ташкента, и по-быстрому, за 3 дня, женился и привёз мою маму в Ленинград. У меня вся родня со стороны мамы из Ташкента, и в Ленинграде они появлялись только по причине командировок или землетрясений. Так что много мы с ними в Союзе не общались. Сейчас они все проживают в США, и всё у них в порядке по американским понятиям.

      А.Т.: И что потом с папой случилось?

      Н.Р.: Папа умер в 1964 году, рак. Да, очень рано. Мама меня растила одна.

      А.Т.: Когда ты поступал в институт, проблем не было?

      Н.Р.: Я старался поступить в институт ещё при жизни отца, когда он уже был болен раком. В тот момент Хрущёв ввёл одиннадцатилетки, но вечерние школы ещё один год оставались десятилетками. В это время я перескочил из 9 класса дневной школы в 10 класс вечерней. Поэтому я окончил школу фактически на год раньше, чем мои сверстники. Я поступил в институт киноинженеров на механический факультет, проучился там год. Мне очень там не нравилось, и я перевёлся в ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) и окончил его в 1970 году.

      А.Т.: То есть, в институт киноинженеров евреев брали?

      Н.Р.: Ну, как брали? Конкурс в 1964 году на механический факультет был 14 человек на место. Сдал экзамены. Там были определённые проблемы, на экзамене по математике были столкновения с преподавателем. Он не соглашался со мной, а я не соглашался с ним. Пригласили какого-то человека, оказался, зав. кафедрой математики профессор Субботин, он принял мою трактовку решения задачи и прогнусавил:

      - У молодого абитуриента всё правильно.

      И я прошёл. Больше проблем там не было.

      Учёба далась мне легко и без особых усилий. ЛИТМО я закончил без проблем – все экзамены сдавал хорошо, кроме общественных наук, по которым я всегда получал тройки.

      А.Т.: И тогда тебе не давали стипендию?

      Н.Р.: Не давали, когда были тройки, и я всегда подхалтуривал. Например, работал по вечерам на стройке: подвозил кирпичи или разгружал по ночам вагоны на Московском вокзале.

      А.Т.: Кто же тебя надоумил в Израиль податься?

      Н.Р.: В то время, а это был 1976 год, мои приятели начали подниматься и подавать документы на выезд. Среди них были мои сокурсники по ЛИТМО, с которыми я в то время был в одной компании, Исаак Родашкович и Слава Воскобойников, которые подали и к 1978 году отбыли на историческую Родину.

      Мне очень повезло тогда потому, что через Исаака Родашковича я познакомился с ленинградскими бриджистами. В то время бридж в Ленинграде ещё только зарождался, и играло в него во всём городе человек 20. Поскольку в то время в Ленинграде бридж был запрещён, все турниры проводились в Эстонии. Потом в Ленинграде появился человек по имени Витольд Бруштунов из Львова. Он был очень крепкий игрок и очень талантливый тренер по бриджу. С его приходом начался ренессанс ленинградского бриджа. Витольд привёз литературу, народ начал заниматься теорией. Витольд остался в Ленинграде, женился на международном гроссмейстере по шахматам Ире Левитиной, собрал группу, в которую вошли Арик Шифрин, Андрюша Лещинский, я, сестра Иры Левитиной Лена, всего человек 12, и начал нас учить. А затем и мы тоже начали ездить на турниры.

      Я в это время уже работал в «воинской части», и у меня была вторая форма секретности. Я долго отбивался от «секретного» чемодана с печатью, но это было очень сложно. Даже несмотря на то, что у меня были хорошие отношения с начальником, умным и интеллигентным человеком, которому я даже подкидывал диссидентскую литературу, мне этого избежать не удалось, и я получил свой чемодан с печатью. Тогда я ушёл из «воинской части» и устроился работать в таксомоторный парк №1.

      А.Т.: Ты ушёл, так как хотел подать документы на выезд?

      Н.Р.: Да. Я подал документы как неработающий и тут же устроился в таксомоторный парк. Это была моя последняя инженерная работа. Начал работать сутки через трое, что мне жутко понравилось. А потом уже, когда ОВИР (Отдел виз и регистрации) сообщил на работу…

      А.Т.: В каком году это было?

      Н.Р.: В 1978. Меня вызвал начальник отдела кадров и сказал, что если хотите уезжать в свой Израиль, уезжайте, и т.д. Мне пришлось оттуда уйти, и я устроился сторожем на Васильевском острове во вневедомственную охрану, там были разные объекты. Я сидел на каком-то заводишке всю ночь, меня сменяли утром, когда народ шёл на работу.

      Потом мне дали совершенно замечательный объект рядом с лютеранским кладбищем на фабрике чернил. Я охранял чернила, работа была спокойная. Где-то часов в 11 я раскладывал спальник и засыпал. Только однажды меня разбудили рабочие, которые воровали спирт из кабинета начальника.

      Там я отработал полгода, а затем устроился на работу в бане. У моего соседа был друг архитектор, который оформлял баню на углу ул. Марата и Стремянной. Он знал директора бани Фиму Гольдберга, и тот взял меня кочегаром. Я тут же пошёл учиться на курсы, стал дипломированным кочегаром и сразу же себя зауважал. Месяца два баня ещё не работала, но я уже там сидел, топил, и мне всё нравилось. Сидишь, читаешь книжки, а летом, когда начались халтуры, то я отрабатывал, предположим, 5 дней, не вылезая из бани, и пропадал на 2 месяца, потом опять отрабатывал 5 дней за следующий месяц, и т.д. Всё шло хорошо, и меня никто особо не беспокоил: пару раз приглашали в районное отделение милиции и не навязчиво предлагали «постучать». Но когда я их убедил, что «я девушка честная», они от меня отстали. И никто меня не трогал, пока я не подружился с демократами из Солженицинского фонда.

      А.Т.: А мать не подавала документы на выезд вместе с тобой?

      Н.Р.: Нет. Кроме того, я развёлся с женой и подал документы один, чтобы никого не тянуть за собой.

      А.Т.: Как мать отнеслась к твоей подаче документов?

      Н.Р.: Поначалу она была против эмиграции и даже не хотела подписывать своё согласие на мой выезд, а потом всё подписала, (правда пришлось чуть-чуть надавить). Она подала, когда я получил разрешение, и её сразу выпустили.

      Я жил в коммунальной квартире. Часть соседей умерла, а часть съехала, и когда там осталась одна семья, то я их уговорил разделить нашу большую коммунальную квартиру на две. У соседей был один минус: надо было входить через чёрный ход, но зато им досталась большая кухня. В этой разделённой квартире я прожил около года.

      Зимой 1988 года, я уехал кататься на лыжах на Домбай, и тут мама даёт мне телеграмму, что ОВИР просит срочно к ним прийти.

      Я сказал маме, что я ждал их решения больше 10 лет, так что пусть подождут недельку, пока я докатаюсь.

      Докатался, приезжаю, прихожу в ОВИР, а они говорят:

      - Не передумал?

      Я говорю:

       - Нет, не передумал.

      Они:

      - А почему же вы не переподавал?

      Я:

      - А зачем переподавать. Вы всё обо мне знаете. Это ваши проблемы.

      Они очень быстренько оформили мне разрешение на выезд, и тут же мама начала подавать документы с просьбой о выезде. Я ей всё расписал, что и как делать, всё подготовил перед отъездом. Задерживался, как мог, чтобы улететь позже, и ждал её в Вене. Через 2 недели она прилетела в Вену.

      А.Т.: Так быстро?

      Н.Р.: Да. Когда я выписывался, меня там спросили:

      - Хорошая ли у тебя квартира?

      Я сказал, что хорошая, но надо маму выписать побыстрее.

      Я думаю тот факт, что квартира была в хорошем месте, тоже помог. Если бы теперь у меня была та квартира, я бы уже мог спокойно не работать.

      Оглядываясь назад, я вспоминаю об отказе, как о совсем неплохом времeни. Когда я приехал в США и попал в синагогу, то очень удивился, как наш народ изображает из себя героев. Послушать их, так они каждый день пребывания в отказе рисковали, если уж не жизнью, то, по крайней мере, свободой. А у меня воспоминания несколько отличаются: был «Голубой период», когда я два года ездил на 46 автобусе на допросы в главное управление ленинградского КГБ к капитану Качкину. Ну, а в остальном у меня воспоминания самые хорошие. Не надо было притворяться, ни перед кем не унижаться, каждый занимался своим делом. Жизнь продолжалась и, пожалуй, это была самая интересная часть моей жизни.

      А.Т.: Ну то, что приставали – это ладно, но могли самих посадить, а потом детям ставили всякие преграды.

      Н.Р.: Да, были проблемы, без сомнения, но жизнь мне, в принципе, понравилась, сам за себя отвечаешь, искал себе халтуру: переводил книги, переплетал книги, корчевал лес, рубил дома, красил высотные дома с альпинистами, работал пчеловодом и читал огромное количество книг.

      А.Т.: Компания сложилась хорошая, это скрашивало трудности.

      Н.Р.: Да, все проблемы начинались, как и в эмиграции, внутри – в себе, когда народ начинал с ума сходить: бегать, подавать документы заново. Нервничать надо тогда, когда принимаешь решение. Надо было всем почаще читать и перечитывать Веничку Ерофеева и вспоминать его беседу с дедушкой в вагоне электрички. После того, как решение принято, надо уметь расслабляться, а народ расслабляться не умел. Как говаривал мой любимый начальник в воинской части, капитан первого ранга Валера Козлов: « Не бз*и в скафандр, а то всплывёшь». Так вот народ этому завету не следовал.

      А.Т.: А как ты с Репиным познакомился?

      Н.Р.: С Валерием Репиным я познакомился, когда работал в таксомоторном парке. Там работал диспетчером на пульте Юра Хигер, он распределял ремонтные работы между работягами. Через него я познакомился с Репиным и Сергеем Левиным. Тогда и началась сионистская литература от тебя, а от Репина - демократическая. И мы с ним подружились.

      Сначала были мелкие просьбы по поводу перевода, потом он попросил меня помочь подержать архив фонда, из-за которого потом было много шума. Наша “работа” заключалась в следующем. O подсудимом, который был квалифицирован как политический, собиралась информация. Ничего секретного там не было: кто-нибудь, присутствуя на судебном заседании, записывал весь процесс с помощью маленького магнитофона (я для этого садился в ближний ряд). Родным давали копию приговора, мы его копировали, копировали также и все документы, относящиеся к делу, и всё складывали в папку с именем заключенного. В то время единственной защитой для этого человека была публикация его дела на Западе. Делалось это, как правило, через западных корреспондентов.

      Всё шло хорошо, пока ребята из радиостанции "Свобода" не придумали сделать политическую карту лагерей Советского Союза. Валера обратился к матерям и жёнам заключённых с просьбой: когда они едут на свидание в лагерь, собирать информацию о том, какого типа у заключённых работа, сколько охраны, сколько копеек в день платят. Короче, всё о лагере. Когда "ОНИ" (КГБ) заполучили этот архив и увидели этот вопросник, то он им очень «понравился», и они тут же переквалифицировали дело со статей 70-й и 191-й на статью - шпионаж. Ну, это особая история, которая к еврейскому движению прямого отношения не имеет. Важно отметить, что демократы по понятным нам причинам с «пархатыми» особо не дружили. Помните, как у Гарика (Губермана):

      Любой большой писатель русский любил детей, сирот и вдов,
      Слегка стыдясь, что это чувство не исключает и жидов.

      Но в Ленинграде, благодаря хорошим отношениям между Репиным и Таратутой, а также пониманию, что враг, в общем-то, у них один и тот же, эта добрая традиция была нарушена.

      А.Т.: Ну, а теперь расскажи про нашу шабашку.

      Н.Р.: С самого начала, когда мы попали в отказ, стало ясно, что это надолго. Нужно было найти работу, чтобы она отнимала поменьше времени и позволяла заниматься своими делами, чтобы как-то зарабатывать на жизнь, так как мы понимали, что работа будет мало оплачиваемая. Итак, решили попробовать строить дома в сельской местности. Мы рассматривали это как возможность будущих больших заработков, так как известно, что люди, которые умеют строить дома и знают прочие нетрадиционные ремёсла, смогут зарабатывать деньги. Так нам казалось.

      Поскольку я знал, что Андрей Лещинский ездил когда-то на целину и там был большим специалистом-строителем (по крайней мере, с его слов), и там же побывал Арик Шифрин, естественно, мы решили, что этим делом нам и надо заняться. Они уверяли, что это хорошая работа, что рубленое дерево приятно пахнет.

      А дальше я кликнул клич, чтобы народ присоединился. Я помню, у меня тогда дома собрались записываться несколько человек. Честно говоря, никто из нас строительством домов до этого времени никогда не занимался, в лучшем случае один сезон во время учёбы в институте.

      А.Т.: И сколько поначалу было там человек?

      Н.Р.: Там были: ты, Арик Шифрин, Андрей Лещинский и я. Потом пришёл Эдик Марков. Кто ещё? Стас Яржембовский.

      А.Т.: Потом уже было больше. Был Евгений Лейн, даже мой Мишка поработал.

      Н.Р.: Лейн, по-моему, был позже. Остальные были приходящими. По выходным приезжал Лёня Сорокопуд, по-моему, разок приезжал Илья Симовский.

      А.Т.: Я присоединился к этой компании в 1979 году, когда Сергей Юзвинский участвовал в нашем семинаре. Сначала летом мы поехали с ним в Эстонию по реке на байдарке, а потом он пригласил меня покататься на лыжах, причём уже после того, как получил разрешение. Несмотря на это, он поехал в Кировск, так как это было заранее запланировано.

      Н.Р.: Правильно, дело хорошее. Я и сейчас тоже с удовольствием бы поехал. Я попал первый раз в Кировск с Ильёй Симовским. Я работал тогда в бане. Там у нас уборщиком работал футболист из дубля ленинградского «Динамо», а у него был приятель, тренер сборной СССР по горным лыжам, Сергей Четверухин, который был родом из Кировска и считался там национальным героем. Так вот, моего футболиста-уборщика я всё время подбивал поехать в Кировск. Он говорит: "Нет проблем", но сам поехать не смог и поручил своим приятелям-тренерам позаботиться о нас. И вот приехали мы туда с Ильёй. На вокзале нас встречают 4 человека на Волге и прямиком везут на 25-ый километр, где жила семья Мухиных: Вера и Сергей – тренеры, самые близкие друзья Четверухина. Нас встретили, как близких друзей, и поселили через дорогу, так что увиливать было некуда. На следующий день мы идём на гору, а гора там серьёзная, не для начинающего человека. Как сейчас помню, как я упал, качусь на спине, качусь, и мне пока не страшно. Какая-то девушка меня объехала - это была Вера Мухина - и остановила меня. А дальше там уже был обрыв. И вот тогда мне стало страшно.

      А.Т.: Для меня это была моя первая в жизни попытка стать на слаломные лыжи, и я там ковырялся без подъёмника, что меня, по-видимому, и спасло.

      Н.Р.:Ну да ладно, давай вернёмся к нашей теме. Итак, начали с того, что все собрались, записались, потом начали искать халтуру, но как нашли халтуру, я уже не помню. Кто-то в нашей компании был из посёлка Сиверская. По-моему, ездил с ним один Андрей Лещинский. Они договорились с мастером и оценили объект.

      А.Т.: Я помню, что само строительное управление было в Луге, а объект, т.е. дом, в Сиверской.

      Н.Р.: Я очень хорошо помню наш первый выход на объект. Когда мы все, евреи, приехали на объект дружной толпой во главе с Андрюшей со славянской внешностью, а там сидит местная бригада плотников, ремонтировавшая соседний дом. Они совершенно обалдели, когда увидели нас. Андрюша, зная привычки простого русского народа - ведь он провёл много времени в деревнях, работая там на стройках - подошёл к ним, взял огромное бревно, которое потом 4 еврея не могли поднять, обошёл с ним по кругу, скинул его и смачно сплюнул. После этого его очень зауважали, иначе как Андреич не называли, и спрашивали совета. На Руси любят физическую силу.

      Думаю, что приезд нашей бригады и ежедневные «попытки» поставить дом в корне изменили быт членов местной бригады. Им стало интересней жить, они постоянно наблюдали за нами, и мы не переставали их удивлять. Особенно их вдохновляло зрелище, когда для перемещения тяжёлого бревна из точки А в точку Б четверо евреев окружали бревно, минут десять обсуждали проблему, долго-долго примеривались, менялись местами и т.п., потом клали бревно на разные плечи, доносили до точки Б, после чего каждая сторона пыталась его скинуть на противоположную сторону, но поскольку бревно лежало на разных плечах, сделать это было невозможно. Интересное было зрелище.

      В общем, мы приводили в изумление местную бригаду. Они даже пить перестали на какое-то время, просто были в шоке. Окрестили нас бригадой армян, так как у них явно не хватало воображения представить, что евреи могут что-то строить: «евреи могут только нае*ать».

      Но довольно скоро жители посёлка Сиверский и контора, которая нас наняла, сообразили, что люди, которые приехали строить объект, не являются потомками людей, построившими Кижи. Никакого генетического фонда плотников там не присутствовало.

      А.Т.: Мы должны были построить новый двухэтажный 14-ти квартирный дом, а они делали ремонт старого, который должен был стоять рядом с нашим.

      Н.Р.: Ты хочешь сказать, что нам доверили более серьёзный объект?

      А.Т.: Похоже, что так. Я помню, что местная бригада сооружала леса, причём, без перил, но они ходили по ним и не падали.

      Н.Р.: Леса строят в Америке и Индии без перил и люди не падают, и вообще, могут по жёрдочке ходить. Но это не суть.

      Процесс был организован следующим образом: мы строили не из брёвен, кору снимать не надо было, нам привозили брус, отёсанный с двух сторон. Брус был плохой, из довольно плохого дерева. Начальство всё хорошее продавало на сторону или забирало себе, а всё плохое поставляло на наш объект.

      Сначала мы вырыли 2 глубоких ямы для туалетов, а потом сделали опалубку для фундамента. Нам привозили бетон, а мы его развозили на тачках и заливали в опалубку.

      Затем, мы начали класть брус. Сначала всё было хорошо, кривизны стен не было заметно, но потом, когда надо было поднимать его высоко, сноровки и физической силы у нас не хватало. Тогда нам был выписан подъёмный кран под названием "Пионер", установка которого тоже потребовала определённых усилий.

      А.Т.: Пришлось строить вышку для крана.

      Н.Р.: Я лазил на эту вышку закреплять кран, у меня есть фотография. Затаскивали кран через блок.

      А.Т.: Кричали: вира, майна.

      Н.Р.: Надо было долго договариваться, что означает вира, что означает майна.

      А.Т.: А если зазеваешься при подъёме груза и не остановишь кран, то стрелу крана на другую сторону перекинет.

      Н.Р.: Да, были проблемы. С оборудованием было не просто.

      А.Т.: У нас, по-моему, была бензопила.

      Н.Р.: Пила, которую периодически надо было возбуждать, и это делал Андрюша: продувал свечи, что-то поджигал, нагревал.

      А.Т.: А электропила тоже была?

      Н.Р.: Была, но слабая. Она была безумного размера, сразу глохла, и к тому же была не разведена. Но процесс постепенно налаживался, хотя цепи на пиле «летели». Мы нашли человека в соседней деревне, который эти цепи собирал, точил, перебирал. Нам это ничего не стоило, так как он был от нашего управления.

      А.Т.: Каким был быт? У тебя был вагончик. Ты там жил один?

      Н.Р.: Нет, я помню, кто-то ещё спал в этом вагоне. Это точно, был Андрей, т. к. я прекрасно помню, как он читал наизусть Гёте.

      А.Т.: А мы спали в какой-то палатке.

      Н.Р.: Пардон, ведь там ещё стоял дом, на веранде которого мы ещё в бридж играли. Не там ли народ спал?

      А.Т.: А помнишь, там были какие-то раскладушки.

      Н.Р.: У меня это совсем не запечатлелось в памяти. В вагончике спали Андрюша, я и приезжающий по выходным. Одного из наших воскресных гостей «застукал» помощник бригадира местной бригады Иван, который пришёл точить топор в наш вагончик, т. к. у нас там находилось точило. Все уже ушли на объект, а наш товарищ стоит перед ним с опущенными штанами и смазывает попку детским кремом. После этого Иван выходит и говорит:

      - Ну, точно все они армяне - в задницу сношаются.

      Через какое-то время мы уже поняли, что много денег мы не заработаем.

      А.Т.: По-моему, нам выдавали аванс.

      Н.Р.: Да, этим как-то нас заинтересовали, но энтузиазм быстро угасал. Дама, которая приходила на объект с проверкой, с нами не разговаривала, а общалась только с Андрюшей:

      - Андрей Николаевич, а что у вас стена какая-то кривая?

      На что Андрюша невозмутимо отвечал:

      - А с неё ведь не стрелять…

      Это народная мудрость была ей понятна, и она от нас на какое-то время отставала.

      Помню, когда дело дошло до 2 этажа, у нас всё пошло очень туго.

      Но, тем не менее, быт был налажен. Сначала у нас были безумные обеды, потому что мы готовили по методу Андрюши: каждый подходил к кастрюле с кипящей водой и кидал в неё то, что считал нужным. В итоге выходило что-то ужасное. На всю жизнь запомнил, как я ненавидел консервированные болгарские бобы в томатном соусе, которые я до сих пор видеть не могу.

      А потом мы устроились в соседний детский сад на завтраки, где нас кормили кашками. За это надо было пилить и колоть для них дрова.

      Короче говоря, дом продвигался очень медленно, необоснованно медленно, при том количестве людей, которые там работали. Я помню, что разметчиком у нас был Аба Яковлевич, и хотя с математикой у него было хорошо, но брёвна на стыках то сходились, то расходились, так как у него было плохо с измерительными приборами.

      А.Т.: А как мы делали ласточкин хвост - сочленение между двумя брёвнами?

      Н.Р.: Сочленение мы делали в середине бревна, а ласточкин хвост – это замок. Это довольно сложная геометрическая фигура, которую можно сделать точным ударом топора и под углом, поэтому Андрюша сделал лекало, мы размечали, а потом часто Андрюша подходил и говорил, что надо этот хвост отрубать и брать новое бревно. Такие моменты были.

      Кстати, когда мы начали работать?

      А.Т.: Где-то в начале лета, может в июне.

      Н.Р.: Но я помню, что началась плохая погода, дожди, и энтузиазм народа очень быстро угас.

      А.Т.: Холодно было.

      Н.Р.: И тогда большую сумму денег нам задержали и не выплачивали.

      А.Т.: Какие там деньги были?

      Н.Р.: Не помню. Я даже не помню, сколько я заработал, но поразительный факт - мы что-то заработали, люди ведь первый раз держали в руках топоры. Я потом перестал туда ездить. Из самых устойчивых людей остался только Андрей Лещинский. Мы потом решили, что он так с нами возился, учил, натаскивал, поэтому заслуживает большего заработка. К концу с ним остался только Женя Лейн.

      Андрюша говорил:

      - Все соскочили, один Лейн ездил, железный человек.

      Он до сих пор это помнит. Я встречался с ним, когда был в Ленинграде в 1996 году. Я не помню, до какого уровня мы довели дом. До конца мы его, конечно, не достроили, кто-то другой это сделал.

      А.Т.: Наступила осень. Крышу мы не успели даже начать, печки тоже не положили.

      Н.Р.: Этого я не помню. Мы ходили на речку. Помню, у нас была ужасная антисанитария. Андрюша поделился с нами своим опытом при работе в тяжёлых полевых условиях. Один из его советов был - пользоваться одним концом полотенца для ног, а другим для лица и через неделю менять, т.е. переворачивать, и этот совет мы применяли с успехом.

      А.Т.: Жёны, я помню, как-то приезжали.

      Н.Р.: По выходным приезжал Витольд Бруштунов, его жена Ира Левитина, её сестра Лена, и кто-то ещё. Мы готовились к чемпионату по бриджу.

      А ещё был конфликт с местной бригадой. Мы уехали на чемпионат по бриджу и решили, что в это время работать на объекте не будем, так как без Андрея не понятно, что нужно делать. А когда вернулись, то обнаружили пропажу. Мы вышли на объект, а нашего бруса нет. Бригадир Коля был в отпуске, и его заместитель Иван поддался корысти и продал весь наш брус хозяину соседнего с нашим объектом дома.

      Я помню этого мускулистого мужчину, который каждое утро делал зарядку на своём крыльце. Вот наш брус ему и достался. Мы пошли с ним разбираться. Женя Лейн говорит:

       «Иван, ну как же вам не стыдно?», и так далее. Но это не помогло, и чтобы избежать этих проблем в дальнейшем, по совету академика Павлова пришлось «врезать» ему разок по лицу.

      Но нам это тоже не помогло, и мы полдня сидели и курили.

      Да, вот такой был у нас производственный конфликт.

      Была ещё проблема. За Ариком и Андреем «охотилась» армия. Тогда был хрущёвский набор. После институтов забирали в армию лейтенантов. За ними уже гонялись, стали приходить повестки. Они уволились, забрали трудовые книжки и сдали их в местное управление посёлка Сиверская. Преимущество работы в сельской местности в том, что они не сообщали центральным «ментам» (полицейским) о том, кого они нанимали на работу, хотя обязаны были сообщать в течение 3-х дней. Я тоже начал нервничать. Мною интересовалось местное начальство, бегали ко мне по утрам, не тунеядец ли я.

      Думаю, что на этом можно закончить – и так достаточно я всякой ерунды наболтал.

      А.Т.: Спасибо.