Наши интервью

Интервью с ВИКТОРОМ ФУЛЬМАХТОМ

Виктор Фульмахт

Майя (Брагинская) и Виктор Фульмахт – многолетние отказники из Москвы, дом которых был всегда открыт для участников еврейского движения в СССР. Окончили московские вузы. Майя – Инженерно-физический (вычислительный факультет), Виктор – Институт Стали. Много лет работали по специальности. Учили иврит у первых преподавателей иврита, впоследствии Виктор сам преподавал иврит в Москве и стал одним из лидеров еврейского движения. В 1988 году, после долгих лет отказа (c 1978 г.), репатриировались в Израиль. Живут и работают в настоящее время в Иерусалиме. У них две дочери и пятеро внуков, которые тоже живут в Израиле. Интервью взял Аба Таратута в апреле 2004 г.

       Аба Таратута: Давай, для начала, расскажи о семье, о том, соблюдались ли у вас еврейские традиции, и вообще …

       Виктор Фульмахт: Если начинать с семьи, то здесь ситуация такая, что никакого еврейского момента в семье не наблюдалось. У моей жены Майи дело обстояло иначе. Там в семье была бабушка с идишем, отец Майи был высоко образованным в еврейском смысле человек. Меня он, например, много чему научил уже потом. Он был знаток настоящий, хотя до какого-то момента держал при себе эти знания. Мне нечего было держать при себе, потому что моя семья была еврейской только по происхождению, но никакого обсуждения чего-то еврейского, никаких метафизических тем в доме не было. Эпоха была такая, что где-то до 25 лет я был классический молодой шестидесятник. Я был страшно увлечен математикой, причем самой суперметафизической, не прикладной, а сугубо теоретически-философской. Это были всякие заумные вещи, а мы – жители такого высшего мира.

       Я родился в 1945 году в Москве, на Арбате. Место это было тогда специфическое, аристократическое. Хотя я жил в коммуналке, тем не менее, отличался таким большим снобизмом, что я это себе и сейчас приписываю в «родословную». Вот такой я был арбатский сноб, хотя это ни в чем не выражалось. Там у меня не было ни малейшего понятия об антисемитизме. Дело в том, что я учился в такой школе, где еврейские ребята – это была сила и физическая, и умственная, поэтому нас не очень-то можно было задавить. Я помню, у нас был такой местный хулиган Фима Шляхтер, еврей, естественно, поэтому антисемиты, которые конечно были, сидели тихо – с Фимой лучше было не связываться. А, в общем, среда была интеллигентская. При поступлении на мехмат меня аккуратно, но все-таки срезали (не так, как срезали потом – организовано, по системе. Я на экзамене сам залез в некоторые дебри логические, которые не имели никакого отношения к курсу средней школы. Мой экзаменатор аккуратно, без всякой грубости, четко меня приложил, вывел меня на неправильные заключения, а потом сказал, что вот вы же ошиблись, и он был прав. Уже потом я понял, что он поступил со мной некорректно, он сам влез в этот вопрос, а я хотел показать, какой я умный, и показал. Тогда я не приписывал это антисемитизму. Потом я узнал, чтó это за человек, и как он аккуратно отсеивал евреев, причем сам математик был очень хороший, звали его профессор Коробов. Тогда у меня не было мысли, что меня срезали как еврея, мне это даже в голову не приходило.

       Моя компания – это была студенческая компания людей, которые, в первую очередь, интересовались наукой, и мы очень увлекались искусством. Часть моих друзей были поэты, и сейчас они стали известны даже в России. Потом оказалось, как ни странно, что из ядра этой компании, которая собралась совершенно не по еврейскому поводу (не только евреи в ней были), вышло ядро преподавателей иврита в Москве. Я учился в педагогическом институте (на мехмат я не поступил), а потом я ушел оттуда, чтобы не забрали в армию. Я пошел учиться в Институт стали (там была военная кафедра), где мне покровительствовало начальство, так как я был сыном Вениамина Вениаминовича. Мой отец был очень крупным и авторитетным металлургом, и все металлургические боссы были его ученики и почитатели, он был гуру черной металлургии. Обучение сочеталось с производством: мы две недели работали на заводе, две недели учились. Я работал в бригаде студентов и подружился с человеком, который, правда, учился на другом факультете. Это был Изя Полхан. Его родители в 30-е годы были высланы из Палестины англичанами. Он приходил ко мне домой, я приходил к нему, начались разговоры на еврейские темы. У него был брат Эрик, который знал иврит. Дома у них были ивритские книжки. Я решил развлечь своих ребят и на свой день рождения пригласил Эрика. Там из искры разгорелось пламя. Через два дня начались уроки иврита. Из этой компании вышли Гольдблат, Иоффе, Шахновский, потом к нам присоединился Женя Диборин. Началось изучение иврита, систематические встречи, началась какая-то деятельность. Это формальная сторона, но за ней стоит метафизика. Почему я этим начал интересоваться? Это сформулировать труднее, потому что, во всяком случае, никакие внешние события на меня не повлияли: ни Шестидневная война, ни другие события. Для меня 1968 год – это вторжение в Чехословакию. Я оставался пламенным антисоветчиком, был воинствующий диссидент, начал связываться в Москве с различными компаниями, которые бурлили в то время, и я шел по этому пути с большим энтузиазмом. Я хотел с Советской властью немножко пободаться.

       Почему я не стал математиком? Я раскидывался, это мог себе позволить гений, такой, например, как Каждан, а при моих скромных способностях надо было сосредоточиться. Я начал заниматься математикой где-то в седьмом классе, и стал ходить в математический кружок МГУ. Ядро того кружка – это сейчас элита мировой математики. Я там был заднескамеечник, но на таком фоне и это было неплохо. Я при них научился тоже кое-чему, кроме того, прямо скажем, компания приятная. Кружок вел Коля Константинов. Он не был великим математиком, он был элитным педагогом, он воспитал плеяду математиков. Потом его стали приглашать преподавать в Америку, Германию. Была традиция, что ученики называют преподавателя на ты и по имени, а он их должен называть на вы и по фамилии. Это была традиция еще с 30-х годов, ее не искоренила ни война, ни товарищ Сталин. В перерыве надо было играть в примитивные игры, преподаватель должен был принимать активное участие в играх, т.е. быть вместе с народом. Ходили в походы, на концерты. К нам приходил какой-нибудь академик, общался с нами, играл с нами в «коробочку», он сам был из этой школы. Когда мне нужно было поступать, мою судьбу решил академик Петровский, потому что меня не допускали к экзаменам. Когда я пришел к нему на прием и сказал ему в двух словах, что я ходил на кружок Константинова, чем занимался, он побеседовал со мной и допустил меня до экзаменов.

       Я интересовался раньше, и сейчас меня интересует история в разных ее аспектах. Интерес всегда был большой, и он остался.

       А.Т.: История математики?

       В.Ф.: История математики меня тоже интересовала. Это часть истории интеллектуальной, которая мне близка профессионально, а интересует меня всякая история. У меня был интерес к античной истории, я этим увлекался, хотя идеи профессионализироваться у меня не было. Это было чистое хобби. Я понял, что это интерес не чисто умозрительный, а это поиск чего-то, рассматривание себя как звена какой-то цепочки. Потом у меня был длительный период, когда я был русским патриотом, какими являются большинство русских евреев. Меня страшно увлекала русская имперская идеология, не сталинская, а классическая в гуманитарном аспекте. Мне нравился Есенин, то есть корневая культура, я интересовался спорами западников со славянофилами, где был на стороне славянофилов. Когда в поздние времена я подробно познакомился с биографией и творчеством Жаботинского, я увидел, что это абсолютно его путь. Его любимый поэт был Шевченко, по той же причине, по которой мне нравились Блок и Есенин. Я вообще не равнодушен к поэзии был и сейчас остаюсь. До меня стало как-то доходить, что все это здорово, но что эта цепочка не моя, я тут какой-то наблюдатель сторонний, все это очень мило, но у меня есть мое собственное. Я логически нашел его довольно быстро. Можно японской историей интересоваться или еще какой-то, но у меня еще есть моя собственная. Меня спрашивают, кто мой учитель? Я говорю: Пушкин, прежде всего Пушкин, которому присущ именно такой взгляд на культуру, а культура – это корни, которыми гордятся, гордятся своим прошлым, не забывают своего происхождения. Я стал Пушкина понимать гораздо лучше, потому что стать настоящим космополитом можно только через свое национальное самосознание. Я говорю своим знакомым, которые моих взглядов не разделяют, что я настоящий космополит, а вы не настоящие, я космополит через свое еврейство, через свой еврейский национализм, а вы не космополиты. Если вы свой еврейский вопрос не можете решить, то куда вы лезете, сначала этим займитесь. Никто меня туда не толкал, я мог бы быть таким, как они, но я себя нашёл в другом.

       Сначала меня интересовала еврейская история и культура во всех своих аспектах. Я начал читать книжки, которые попадались, у меня появились связи, и можно было достать Дубнова и еще какие-то книги. Я жил в среде, в которой самиздат был доступен. Я начал заниматься ивритом, а потом быстро бросил. Почему я бросил? Все мои приятели пошли вперед, стали учителями, а я увидел, что у них четкая направленность на отъезд. А для меня вопрос отъезда не был главным, никакого выталкивающего импульса у меня не было. Я имел отношение к еврейству по своему влечению к русскому еврейству, к России по своей жизни, по своей биографии. Я совершенно не созрел для отъезда. Когда потом я стал преподавать, я старался превратить уроки иврита в уроки еврейской истории и культуры, и это вызывало возмущение некоторых людей, которые хотели, чтобы это было более технично, ну как учат английский язык, например, быстро, четко. Кто-то из группы уходил, другие приходили. Сама идея отъезда у меня сформировалась достаточно поздно. Меня уже все знали в еврейском движении, я был довольно активным, но документы я подал только в 1978 году.

       Итак, Эрик Трахтман (он же – Моше Палхан) начал нам преподавать иврит. Он природный преподаватель, но только для таких, как мы, а чтобы он преподавал в классе, я это себе не представляю. Мы были молодые, способные, очень хотели заниматься, такую публику он мог учить. Никаких учебных пособий не было, он все писал от руки. На третье занятие он притащил откуда-то текст «мгилат ацмаут», и мы должны были выучить его чуть ли не наизусть. В его книге «13 уроков иврита» воспроизводится система, которую он внедрял, то есть разговорная, свободная. Я лично считаю сейчас, что такая свобода не нужна, говорить на непонятном тебе языке не нужно, это неестественно. Но у каждого свой подход. Его подход оказался успешным по результатам.

       Центральным человеком в нашей группе был Леня Иоффе. Он был не только математиком, но и признанным поэтом в нашем кругу и не только в нашем. Он обладал феноменальными способностями и к языкам, выучил иврит так, что нам было там нечего делать, то есть он дошел до очень высокого уровня. Его отъезд в 1972 году на меня сильно подействовал эмоционально, потому что он был ближайшим моим другом с тех пор, как мы встретились (с 17 лет). Недавно он умер, не дожив одного месяца до 60 лет.

       Я бросил заниматься, но продолжал интересоваться еврейскими делами. Начал читать книги, ходить всюду, где можно было получить информацию. Ребята, с которыми я занимался раньше ивритом, меня обогнали, и я потом у них учился. После отъезда Лени я стал продолжать учить иврит. И вот тут у меня возник большой интерес к языку. У меня нет способности к языкам никаких, я – человек, логический, аналитический, типичный математик. У меня нет музыкального слуха, это нехорошо для изучения языка, но у меня возникла любовь к ивриту, а я – человек увлекающийся. Все бросил и непрерывно стал заниматься ивритом по восемь часов в день. Я сделал большой рывок в иврите и значительно продвинулся. Кроме того, у меня есть сильное стремление объяснять, преподавать, влиять на людей. Было много людей, которые хотели изучать иврит, и я начал преподавать и одновременно учиться. У меня это успешно пошло. Это был 1974 год. Учился я у Шахновского, потом у Гольдблата, больше всего я учился у Мики Членова.

       Среди всех известных мне преподавателей Членов был единственный ученый-гуманитарий – лингвист и этнограф, и главное, настоящий интеллектуал высокого класса. У него, с которым мы и сегодня остаемся близкими друзь¬ями, хотя и живем в разных странах, я научился очень многому, кроме языка.

       А дальше возник зуд такой: очень захотелось выпускать что-нибудь типа журнала. Как всегда, на сцене появляются Абрамович и Престин, они в то время были генералами всего. Мне предложили издавать журнал, который уже выходил, но предыдущий издатель по некоторым причинам должен был его оставить. Я продолжил выпуск журнала, в чем мне очень помогала Зоя Копельман. До сих пор считаю, что журнал был для меня важнейшим делом, кроме того, что я преподавал.

       Мои культуртрегерские аппетиты росли. Я начал налаживать систематическую перепечатку книг на тему еврейской культуры и истории, в основном из серии «Библиотека Алия». У меня было четыре группы, которые гнали эту продукцию. В этой работе моими главными помощниками были Андрей Брусовани и Володя Мушинский. Мы пользовались техникой фотокопирования и перепечатки на машинке. Я принципиально никогда не пользовался ксероксами или услугами типографии, потому что они находились только в государственных учреждениях, и меня можно было бы обвинить в незаконном использовании казенной техники.

       Был один удар, когда нас накрыли с Андрюшей Брусовани. Он был моим и учеником, и близким помощником, он держал одну из моих «типографий». У него был обыск, накрыли тираж, и вот тут получилось оправдание моей стратегии: нет ни ксерокса, ни фотокопий. Что могут сделать? Нужно каким-то образом ответить только за содержание. Нам дали спецпредупреждение. Меня забрали на работе и по центральной линии улицы Горького в старом разваливающемся «Москвиче» доставили на Лубянку, где целый день со мной беседовали, причем с меняющимися группами. В результате предъявили большую бумагу. Там было написано, что в порядке профилактики (мне объяснили, что КГБ – очень гуманная организация, что раньше сажали, а теперь нет, сначала предупреждают) предупреждают меня, что мои действия могут привести к открытию против меня уголовного дела по таким-то статьям. Я спросил:

       - Я эту бумагу могу взять?

       - Нет, вы только подпишите, что вы с ней ознакомлены.

       После этого последовала трехчасовая дискуссия: подписывать или не подписывать. Я не подписал. Не было никаких угроз, был налаженный сценарий. Меня все время убеждали: «Мы понимаем, что вы не хотите подписывать, но это очень серьезная акция, ее инициирует руководство страны, и вы можете сейчас высказать свое мнение. Возьмите бумагу, напишите все, что вы думаете по еврейскому вопросу, и там подпишите. Эту бумагу прочтут большие люди, которые много чего решают здесь». Много было убедительных аргументов. Я сказал:

       - Все, что вы говорите, убедительно, мне даже нечего возразить, но я вспоминаю, что наш разговор сегодня утром (а был уже вечер), начался с того, что одна из целей нашей встречи – это составить мой психологический портрет. Я бы не хотел, чтобы в моем психологическом портрете значилось, что это человек, который говорит «нет», а потом через некоторое время, хотя ему никто иголки под ногти не загонял, после интеллигентной милой беседы говорит «да». Что изменилось с утра до вечера? Это значит, его можно убедить. Для меня такая репутация была бы чрезвычайно опасной, и, защищая свою безопасность, я повторю то «нет», которое я сказал сегодня утром. Я бумагу не подпишу.

       Тут мы улыбнулись, как люди, которые хорошо понимают правила игры, и расстались. К тому времен и я уже занимался методикой Альбрехта. Альбрехт – это человек, который на меня оказал очень большое влияние. Он, фактически, меня воспитал в смысле того, что я начал учиться бояться, бояться по науке, бояться правильно. А дальше я стал других учить, проводил встречи, семинары, мне стали звонить люди. Человек, например, звонит и говорит:

       - Мне с тобой надо встретиться.

       Я говорю:

       - Что случилось?

       - Нет, я не могу по телефону сказать.

       - К тебе приходили из КГБ?

       - Да.

       - Хочешь, чтобы я тебе посоветовал?

       - Да.

       - Первый совет: скажи мне сейчас об этом по телефону.

       - Но нас ведь, наверное, прослушивают.

       - Надеюсь, что да. Мой первый совет заключается в том, что ты станешь человеком, который говорит об этом по телефону, и они знают, что ты рассказываешь по телефону. Рассказывай.

       - А зачем?

       - У тебя с ними интим был, а теперь нет интима.

       В общем, шла своего рода «альбрехтизация». На Израиль такое мое поведение произвело плохое впечатление. Они сразу прервали со мной контакты, и мне передано было указание, чтобы я лег на дно и затих. Я стал персоной нон грата у начальства, но я начал активничать еще больше, возник конфликт.

       Позже я вместе с Пашей Абрамовичем и Диной Зисерман выпускал журнал «Магид». Издательская деятельность для меня была очень важной. Издавали много, не только журнал, издавали книги. По еврейскому самиздату наша фирма была ведущей, я думаю. Когда Саша Холмянский наладил свою всесоюзную систему преподавания, мы договорились, что все будут получать от меня посылки. У меня даже испортились с некоторыми людьми отношения, потому что я себя вел в стиле «Лехи», как я потом понял, то есть приходил к человеку и говорил:

       - У тебя будет склад.

       - Нет, я боюсь.

       - Боишься, но склад все равно будет, потому что ты член нашего сообщества, пользуешься определенной поддержкой, и у тебя есть некоторые обязательства. У меня нет сейчас других вариантов, все, точка.

       Я вел себя с людьми не очень тактично, по принципу: любишь кататься, люби и саночки возить. Я заставлял их делать то, что считал правильным.

       Другой важной областью моей деятельности в течение нескольких лет (начало 80-х годов) была организация системы доставки вызовов. Одним из способов борьбы с еврейской эмиграцией со стороны властей было затруднение и прекращение получения вызовов из Израиля. Проинструктированные израильтянами туристы приносили мне из Голландского посольства целые сумки вызовов. Их надо было развозить или рассылать по адресам. В этом деле мои¬ми помощниками были Володя Магарик и Юлий Мильштейн.

       В 1985 году массовый отказ породил положительное явление: стала складываться община. Ни одна группа, ни одна община не может выдержать оттока, смыва. Если бы еще оставались с нами ребята, которые уехали в 70-е годы, то это был бы просто подарок судьбы. Но все уезжали и уезжали. Наконец, нам преподнесли подарок, сократили это «безобразие» и оставили наши лучшие кадры. И вот, когда начался густой отказ, у нас начался расцвет, стала развиваться полная инфраструктура: еврейские клубы, библиотеки, преподавание языков, детские сады, школы, расцвела религиозная жизнь, появились конкурирующие религиозные фирмы. Жизнь пошла полным ходом, и все благодаря тому, что прекратили у нас отсасывать кадры. Спасибо товарищам, спасибо Брежневу. Эпоха застоя – это просто класс.

       В это время начали формироваться претензии на политическое руководство. Возникла такая группа, которая стала встречаться, обсуждать что-то. Ситуация простая: есть пирамида советская, израильская, американская. Все пирамиды любят пирамиды. Джентльмены, как известно, предпочитают блондинок, а пирамиды предпочитают пирамиды. Лернер – уважаемый и авторитетный человек, он был у нас как президент, выполнял эти функции превосходно, но он не лез ни в какие дела, у него были другие интересы, он не был политическим лидером. Возникла идея, что надо бы наши общие встречи превратить в нечто более устойчивое, и мы договорились встречаться регулярно, собрать людей, которые представляют определенные группы, а затем вести общую согласованную политику, выработать стратегию. Это еще было связано с тем, что появились маленькие группки, очень резкие, кстати, молодежные, экстремистские, которые не признавали авторитеты. Например, был у нас период Пуримшпилей, и я очень волновался, чтобы Пуримшпили были в «рамочках». Я ходил, как цензор, и смотрел на репетиции, а потом, как представитель райкома, говорил:

       - Ребята, вот эту фразу, мне кажется, стоило бы попридержать, она выходит за рамочки.

       За это можно было меня послать подальше, а можно было послушать. Были и те, и другие варианты. Я считал, что какую-то роль я должен был играть, так как ребята были молодые, горячие, и запросто могли залететь. Это была нормальная политическая жизнь со всеми ее прелестями. И тут возникла компания, которая начала себя называть «Машка» от слова «машке» – выпивка. Мы любили собраться, выпить, в баньку вместе пойти, устраивали «красивую жизнь». Там были Юлий Кошаровский, Мика Членов, Анатолий Хазанов, я и еще несколько человек. Мы начали собираться. Пишется какое-нибудь, например, письмо: мы его писали, мы его утверждали, мы были, можно сказать, руководством, неформальным советом мудрецов, которые сами себе присвоили это звание. Нас никто не свергал. У нас был большой стаж. Потом «Машка» стала известна, кому следует, в Израиле, и они были страшно довольны, потому что наконец-то появилась «организация» и «руководство». Нужно, например, провести большое мероприятие – книжную ярмарку. Для этого необходимо разработать сильную логистику – это десятки встреч, это переправка сотен нелегальных книг и всяких материалов, это наплыв всяких эмиссаров и интенсивные переговоры на всякие темы. Это все надо было организовать, поэтому мы – это штаб.

       А.Т.: Надеюсь, правительством вы себя не называли?

       В.Ф.: Нет, правительство должно властные функции иметь. Я иногда просто устраивал спектакль. Например, ребята написали очень резкое письмо, из-за которого могли последовать репрессии со стороны властей. Я начал их убеждать этого не делать, они не слушают. Я пришел на следующий день и сказал:

       - Ребята, я посоветовался с Израилем, и люди, которые в руководстве занимаются нашими делами, просили вас изменить текст.

       Текст был с оскорблениями руководства страны, и это было неприемлемо, я был против этого стиля. Так что некоторый авторитет у нас был, но не авторитет группы, а авторитет каждого из нас, имеющих какое-то имя в еврейском движении. О том, что у нас была какая-то власть – просто смешно говорить.

       А.Т.: В каком году ты приехал в Израиль?

       В.Ф.: В феврале 1988 года. Когда мы устроили демонстрацию у Верховного Совета, ко мне подошел мой куратор и сказал:

       - У вас есть разрешение, вы можете идти домой.

       Я ответил:

       - Я здесь не по этому вопросу.

      Но я ему поверил, они не обманывали, за редким исключением.

       Был интересный эпизод – это, так называемый, «вечный» отказ. Вечный отказ до сих пор для меня загадка. Если бы товарищи ученые попробовали раскопать, было бы очень интересно, но я не думаю, что это легко сделать. В некоторый момент меня вызвали в ОВИР и провели такую странную акцию. Прихожу в ОВИР, мне говорят: посидите, я сижу внизу, а в это время сверху начинают спускаться зрители и рассаживаются вокруг. Когда собрался весь амфитеатр, начался спектакль. Инспектор меня спрашивает:

       - Вы подавали заявление на выезд, ваше заявление рассмотрено. Вам отказано.

       - Что ж, не первый раз.

       - Ваше дело рассмотрено окончательно, и принято решение к возобновлению рассмотрения вашего заявления не возвращаться. Дело отправлено в архив.

       Я не хочу строить из себя героя и не скажу, что сохранил хладнокровие. На самом деле был шок. Когда я выходил оттуда, меня повело, пришлось схватиться за притолоку, чтобы не упасть. Все это происходило на глазах всей этой овировской публики. Это был вечный отказ. Я потом стал смотреть, кто же получил вечный отказ. Через два дня выяснилось, что это теплая компания: Наташа Хасина, Толя Хазанов, Юлий Кошаровский и др. Среди них выделялся Хазанов, мой друг, профессор антропологии, ученый с международной известностью. Он не имел никогда никаких допусков, и за него активно боролась чрезвычайно влиятельная группа западных ученых. Через какое-то время я решил проверить и подал заявление. Его приняли без разговоров.

       Был еще эпизод, который всех немного напряг. В 1984 году я провел у себя дома пресс-конференцию. Напомню, что после советского вторжения в Афганистан наступила полоса усиленного давления властей на всякое не угодное им общественное движение, особенно на еврейское. Активизирова¬лась деятельность «Антисионистского комитета», небезуспешно вколачивающего в голову западного человека идею о том, что проблемы отказников больше не существует. Наш же голос длительное время не был слышен. Я думаю это была первая публичная политическая акция еврейского движения после почти двухлетнего молчания.

       Участников конференции было трое: я, Борис Клоц и Лев Тукачинский. У Тукачинского в Израиле были жена с ребенком – яркий пример воссоединения семьи.

       Ажиотаж поднялся безумный, весь двор был заполнен «конторой», они как-то это дело проворонили, считая, что я такие вещи не должен делать. Я обзвонил из автомата и собрал весь корреспондентский корпус. Прошло все очень удачно, всех пропустили ко мне. Мы только допустили одну неточность: не сделали пресс-релиз, не подготовили текст, чтобы им вручить. Через некоторое время я написал текст. У меня был канал его переправить, и я этот текст отдал, а сам с семейством отбыл отдыхать на Азовское море. Лежу на пляже, открываю глаза, надо мной стоят Рома Спектор и Мика Членов:

       - Мы тебя третий день ищем по пляжам.

       - Что случилось?

       - Ты газеты не читаешь?

       Дают мне «Правду». Там в уголке на третьей странице заметка: органами госбезопасности арестована гражданка Туманова в момент передачи ею иностранным дипломатам секретных материалов. Ведется следствие. Я спрашиваю:

      - А причем здесь я?

      - А это твои материалы.

       Я рассматриваю сценарий, что меня сейчас будут забирать. Если ребята меня нашли, то и те меня могут найти. Но ничего не происходит, мы спокойно отдохнули, приехали в Москву. Получаю повестку в КГБ, пришел, уже успокоился. Промелькнуло сообщение по голосу Америки, что там были замешаны дипломаты высокие и их решили не трогать, очевидно, не то время было. Еще обнаружилось, что у Тумановой рак, и ей осталось жить месяцы. Им не хватало еще, чтобы в камере умерла диссидентка от рака. И произошла уникальная вещь: это был единственный человек, для которого мерой пресечения стал домашний арест. На допросе отвечаю, как нас учили (учитель Володя Альбрехт). Следователь говорит, что ничего особенного в письме моем нет, что могу послать его по почте, что его интересовал канал передачи информации, что им важно этот канал контролировать:

       - Это не борьба с вами, как с идеологическим врагом, это борьба с утечкой информации.

       Мы немножко с ним подискутировали на эту тему, и я не подписал протокол, сказав, что я лояльный советский гражданин, и не хочу участвовать в незаконной акции. Он был настроен благодушно. Не то, что было, когда судили Володю Альбрехта. Ему дали три года, а потом еще добавили. Он был в очень тяжелом состоянии, но не сломался. Сейчас он живет в США, часто приезжает сюда. Я ему говорил:

       - Ты медведь, который учит волчат сионистской стаи законам джунглей.

       А.Т.: Спасибо.