Наши интервью

Интервью с ДАВИДОМ ШЕХТЕРОМ

Давид Шехтер - отказник из Одессы (с 1981 по 1987 годы). Проживает в Ришон-ле-Ционе. Интервью взяли Аба и Ида Таратута 13 апреля 2005 года в Иерусалиме.

Давид Шехтер: Родился я в Одессе в 1956 году, в обычной семье советских ИТР. Отец - инженер, мать - учительница. В семье практически не было никаких религиозных завихрений, т.е. никто ничего не соблюдал. Только бабушка постилась в Йом Кипур и на Песах делала всегда обед. Была маца и, конечно, хлеб, но самый любимый праздник был Ханука, поскольку давали детям деньги. Бабушки между собой говорили на идиш, но я его не знал. Они использовали идиш, чтобы я не понимал, о чём они говорят. Много лет после этого, находясь в еврейской компании, кто-то сказал: «Вы не помните, что означает слово ‘шабес’?» Никто не вспомнил, никто понятия не имел, что это означает. Ассимиляция была полная и абсолютная.

Почему пришла мысль уехать? У меня были всегда сантименты к Израилю. Сколько я себя помню, отец слушал или пытался слушать «Голос Израиля». Он никогда не покупал антисемитских книжечек, но одну однажды принёс: «Тут фотография есть прекрасная». Это была фотография Шарона с перевязанной головой, сделанная во время войны Судного Дня. Отец сказал: «Вот посмотри, какой красавец, какой израильский генерал, из-за этой фотографии я и купил книгу». Особых родственников у нас в Израиле не было, но я решил, что мы уедем после того, как я закончу институт.

Аба Таратута: Мысль возникла ещё в студенческие годы?

Д.Ш.: Да. Может, здесь сыграло роль то, что брат моей жены очень хотел уехать и действительно уехал в 1979 году, дождавшись, когда я в 1978 году закончил институт (чтобы меня не выкинули). Мы хотели тут же подать документы, но у моего отца произошел инсульт, и ему сказали, что 2 года он не может менять климат, и мы застряли. Только в 1981 году мы подали документы, хотя время было совершенно глухое, не было ни одного шанса уехать. Но я уже просто не мог ждать, хотел, наконец, определиться. Хотя мы знали почти наверняка, что будет отказ.

А.Т.: При получении вызова и подаче проблем не было?

Д.Ш.: С вызовом проблем не было, поскольку брат моей жены уже был в Израиле, и он нам его прислал.

А.Т.: Часто вызовы просто не доходили.

Д.Ш.: Я не помню, чтобы с этим были какие-нибудь проблемы. Мы подали всей семьёй. Меня и отца уволили с работы. Мать подгадала время и вышла на пенсию по выслуге лет (она была учительницей математики) за несколько месяцев до подачи. Через полгода мы благополучно получили отказ, и с тех пор каждые 6 месяцев, точно по правилам, регулярно переподавали документы, и в марте 1987 года, наконец, получили разрешение. У нас была только проблема: родителям жены не дали разрешение.

А.Т.: Между 1981 и 1987 годами, насколько я тебя знал, ты не сидел, сложа руки.

Д.Ш.: Да, я искал людей с такими же, как у меня, взглядами, и мне через Москву (у меня там были знакомые в кругах религиозных отказников) дали телефон Шайки Гиссера. Я к нему пришёл, и всё закрутилось. Поскольку я хотел учить иврит, и были какие-то поползновения к религии, то и произошло попадание советского человека в «лапы сионистов».

А.Т.: У вас сложилась религиозная группа, да?. Там были Шайка, Непомнящие, а кто ещё?

Д.Ш.: Ещё было достаточно много людей. До начала разгона группы, то есть, посадок в 1984 году, было около 55 человек.

А.Т.: Вы изучали иврит? Кто преподавал?

Д.Ш.: Да, изучали иврит, который преподавали Эда и Хана Непомнящие. Моим учителем был Яшка Левин. Так получилось, что очень быстро Шайку отпустили (июль 1983 года), но он успел свозить меня в Москву на брит-милу. Занятия проводились в группах, в которых было 2-3 человека. В нашей группе были я с женой и Яшка Левин. Занятия проходили 2 раза в неделю и были очень активными. В начале у меня были сомнения, я помнил свои муки с английским языком, но иврит пошел на удивление легко и быстро. Ивритские слова входили в меня сами собой. Может быть, это происходило от желания выучить язык, а, может быть, он просто сидел у нас где-то в генах и поэтому скорее вспоминался, чем изучался.

А.Т.: Очевидно, Тору изучали?

Д.Ш.: У Эды была своя система: учить иврит при помощи Торы.

А.Т.: Где Эда смогла изучить иврит, ведь она ещё очень молода была тогда?

Д.Ш.: Молодая и очень способная девочка, она училась у Саши Холмянского, Юлика Эдельштейна. У Яшки я учился чисто ивриту, а с ней были уроки Торы, и всё это длилось, пока Шайку не выкинули в Израиль.

А.Т.: Он ещё, по-моему, съездил в Ленинград.

Д.Ш.: Да, конечно, к Изе Когану. Когда он уехал в Израиль, Эда начала меня толкать: «Давай, тоже веди уроки». Я отнекивался - мало что знаю. Но она настаивала – знаешь хотя бы одну букву, вот и научи других. А потом я решил выучиться на шойхета. Мы перешли на кашрут, в доме были маленькие дети, и есть что-то надо было. Изя Коган присылал раз в несколько месяцев посылки с мясом, но этого не хватало категорически. Кончилось тем, что я поехал к Изе и стал учиться на шойхета.

Я жил месяц на его даче, сидел в саду, издевался над курами, учился точить специальный нож – халеф, а потом сдал экзамен. На нем надо было зарезать петуха и курицу по всем правилам, да еще и сделать проверку, что все нормально. Я благополучно сдал экзамен, купил бутылку водки и поехал к Тамаре Красильниковой. У нас были связи с Изей Коганом, с Тамарой и с Лёвой Фурманом.

А.Т.: А с Вассерманом связи у вас были?

Д.Ш.: Ого, еще какие. Он был идеологом Эды, она, вообще, считала его своим раввином и советовалась по всем поводам.

А.Т.: Смотри, у вас были тесные связи с Москвой, с Ленинградом.

Д.Ш.: Да, да. К нам приезжали, мы к ним ездили. Так вот, приехал я к Тамаре весь радостный, с намерением хорошо выпить по такому поводу, как сдача экзамена, а Тамара мне и говорит: «Звонила Эда, вчера взяли Яшку Левина» (лето 1984 г.). Это было буквально за неделю до свадьбы Эды с Яшкой. Так чекисты хотели отомстить нам за излишнюю активность и разогнать группу.

До этого ещё зимой у Меира Непомнящего возникла идея сделать встряску для всей компании: «Давайте устроим Пуримшпиль». Я загорелся, написал сценарий, начали репетировать. Было человек 10 участников, на праздник пришло человек 60. Это было в доме у Непомнящих. Приехали гости из других городов, в том числе и Ида Нудель со своей знаменитой собакой. В 1982 году ее выслали в Бендеры, и мы старались, чтобы каждую неделю кто-то к ней в воскресенье ездил. Ей было там страшно одиноко, местные евреи (кроме одной семьи Рояков) от нее, поднадзорной, шарахались, как от зачумленной, вот мы и старались хоть как-то морально ее поддержать. С Идой все эти годы мы были в очень тесном контакте.

В общем, Пуримшпиль прошел, что называется, на высоком идейном, а также и материальном, поскольку женщины приготовили трапезу, уровне. На наше счастье, к нам в тот день прорвались двое израильтян. К тому времени никаких иностранцев к нам уже не пускали, а двоих даже избили в подъезде дома Непомнящих. Но эти обманули ГБ. Они остановились в гостинице «Чёрное море». Утром вышли в спортивных костюмах, будто бы на утреннюю побежку. За ними, естественно, следили. Но когда они завернули за угол, то гебисты за ними не пошли, решив, что эти сумасшедшие американцы сделают свой джоггинг и благополучно вернутся в гостиницу. Они взяли такси и приехали к Непомнящим.

Мы благополучно отыграли Пуримшпиль, все веселились до упаду. Потом, как и полагается в Пурим, напились, и черт меня дернул запечатлеть на пленку это событие. Хоть я и был основательно "поддавшим", но у меня хватило ума вытащить плёнку из фотоаппарата и отдать нашим ребятам, чтобы они унесли ее из квартиры Непомнящих. Но, видимо, у чекистов был кто-то из агентов на праздновании, и они всё знали. На следующее утро было 7 обысков. Чекисты пришли к парню, которому я или, кажется, Хана Непомнящая, отдали плёнку, и сразу потребовали её. Больше им от него ничего не надо было. Потом уже они интересовались по этим фотографиям: это кто, а это кто? Там были люди из разных городов: из Киева, Хмельницкого, Кишинёва, Бендер, Чернигова. Рукопись Хана дала кому-то из Киева. Когда в Одессе пошли посадки, тот человек просто порвал её. К Пуримшпилю мы сделали пригласительные открытки, одна из девочек нашей группы – Поля Эльдина, раскрасила их. Где-то такая открытка у меня есть, и я вам её отдам. Суть Пуримшпиля я описал в своей книжке.

Это был первый Пуримшпиль за 50-60 лет в Одессе. Ситуация в Одессе была жуткая, провести Пуримшпиль было опасно для жизни. Моя бабушка мне как-то рассказывала, что когда в начале 50-х годов, они как-то собрались на вечеринку, и один её знакомый стал петь песни на идиш, кто-то стукнул, его взяли, и он исчез в лагерях. Конечно, в 80-е годы атмосфера была уже совсем другая, но все равно, в этом смысле Одесса сильно отличалась в худшую сторону от Москвы и Ленинграда и, конечно же, от республик Средней Азии, Прибалтики, Кавказа.

На следующее утро после Пурима и ко мне пришли с обыском. В 6 часов утра звонят, жена бежит к двери и говорит - это чекисты. За дверями стояли несколько мужиков и говорят: «Мы к Давиду с работы». У меня дома было полно литературы, и я начинаю её выкидывать в окно. Почти уже все выкинул и тут сделал ошибку: сунулся посмотреть в коридор, как там жена возле дверей (она была беременна). Я посмотрел, что чекисты еще за дверью, и вернулся в комнату, а жена поняла это как знак открывать. Только приоткрыла дверь, они ворвались, жену отшвырнули, и прямо в комнату. И, понятное дело, меня застукали возле окна.

«А, ты выкидываешь книги». Я им, конечно, нагло отвечаю: «Ничего я не выкидываю». Но в руках у меня пакет с литературой, а форточка открыта настежь. Они послали людей на улицу, собрали всё. «Вот», - говорят, - «пожалуйста, вся твоя литература сионистская». Я им: «Почему такие книги валяются на земле, я не знаю и знать не желаю. Все претензии к дворнику».

Это были не книги, а фотокопии. Мне было их ужасно жалко, сколько труда стоило напечатать хотя бы одну такую книжку на двести страниц! Стали чекисты делать обыск, а у них ордер от прокурора на поиск холодного оружия.

Дело в том, что за несколько месяцев до этого произошла такая история. Двое ребят из нашей группы (один из них был тем, кому отдали плёнку) поехали в турпоездку на Соловки. На обратном пути у парня, который был с ними в аэропорту, конфисковали большой нож. Чекисты сопоставили, что парень с этими ребятами, а они в группе Непомнящих, и стали шить дело, стали шантажировать ребят, поэтому обыски у нас были на поиск холодного оружия. Но, конечно, никакого оружия они искать не собирались. Их интересовала литература, кассеты с курсами иврита, магнитофон. Увидели у меня на полке ТАНАХ, который мне только что привезли, и стали вносить его в протокол конфискованных вещей. Я им говорю, что это религиозная книга, а вовсе не холодное оружие. А ТАНАХ был издан в Израиле, и там не было ну просто ни одной буквы неивритской. Крутили они его и так и эдак, понять никак не могут, что это за книга такая. Я им объясняю – ТАНАХ. Специально не говорю, что это – Святое писание, тогда точно не отдадут. Они: «Кто автор? У каждой книги есть автор». Я аж поперхнулся. «Пишите - Ха кадош Барух Ху.» «Где сделана?» Я говорю: «На Синае». Они написали протокол и забрали.

Меня взяли с собой и повезли к родителям. Дело в том, что я накануне поехал к родителям, отвез шалахмунэс к празднику в большой сумке. Я видел за собой хвост, и этот чекист доложил, что у меня была с собой большая сумка. Вот они и решили, что я что-то из литературы к родителям отвез. В общем, едем мы в их «Волге». Я, как и полагается, на заднем сиденье, между двумя гебистами. Стараюсь вести себя независимо, даже делаю вид, что дремлю.

И тут вдруг я вспоминаю, что мой дед, офицер, с войны привёз тросточку, а в ней длинный кинжал. Холодное оружие в чистом виде. Найдут – все, срок. И ведь никому ничего не докажешь – пришли искать холодное оружие, и нашли! Вот тут-то я и перепугался. Но и в квартире родителей они, конечно, искали только книги. А кинжал лежал на книжном шкафу, даже рукоятка его торчала немного наружу. Но они, к моему счастью, так ничего и не заметили.

Обыск закончился, но они взяли меня с собой в участок, поскольку забрали паспорт. Посадили в коридоре, сказали – сиди, жди, вызовем. Сижу полчаса, час. Надоело. Наглый я был тогда до ужаса, просто на рожон пер. Наверное, сознание собственной правоты и ненависть к этим бандитам и к их власти поганой мне эту наглость придавало. В обычной-то жизни я человек очень спокойный. Стучу в дверь. Мне: «Сиди». Я вышел, опять посидел. Встал. Спокойно вышел из участка на улицу, позвонил из автомата матери: «Гостинец деда Израиля, что он с войны привез, в мусорный ящик немедленно», - говорю ей. Она все поняла и тут же выкинула. Жаль, конечно, кинжал, память о деде. Он, Израиль Розенберг, всю войну прошел, закончил в Будапеште. Но вывезти кинжал в Израиль всё равно невозможно было бы в 1987 году...

Я вернулся в коридор, опять посидел, подождал. Паспорта то у меня нет, уйти не могу. Снова заглянул в комнату. А там на огромном столе сложена куча вещей, видимо, со всех обысков свезли. А вокруг чекисты, как тараканы копошатся. Ну, этого они уже вынести не смогли. Меня тут же взяли под белы ручки, отвели в подвал и говорят: «Снимай часы, всё снимай». Я им: «А где ордер на обыск? Где прокурорское постановление?». Полковник начал орать: «Я здесь – советская власть, я и прокурор, я и следователь, я тут всё. И я тут приказываю. А тебя, сука, я давно ищу. Ты у меня давно на примете. А ну, за решётку его». Я сперва не понял, откуда он меня знает, а потом догадался. Элементарный психологический приём: орать, чтобы испугать меня. Как говорили в Одессе – взять на голос.

Камера, в которой я оказался, была напротив поста, нас разделяла решётка, и милиционеры меня видели. Я начал песни петь на иврите, "Ха-Тикву", нацарапал надпись на стене – "Ам исраэль хай". Милиционер у меня спросил: "Что поешь?" Я ему: "Гимн Израиля". Он аж подавился, и больше вопросов не задавал. Это все тянулось часов восемь, хотя по закону, без санкции прокурора и предъявления обвинения, меня могли задержать не больше, чем на шесть часов. Наконец, жена меня нашла и пришла в участок вместе с Мариной Меш. Меня тут же освободили.

На следующий день, по совету Яна Меша, я написал с десяток жалоб – в прокуратуру (где особенно подчеркнул слова полковника о том, что он – и прокурор, и следователь, и, вообще, вся советская власть), в милицию, облисполком, обком партии, уполномоченному по религии. Гебисты сделали ошибку, сняв у меня дома со стены мезузу, отобрав талит, тфилин, молитвенник. Это уже был не поиск холодного оружия, а нарушение свободы совести.

Но надо было как-то сообщить в Израиль о том, что произошло. Мы прекрасно понимали, что позвонить нам не дадут. Поэтому мы решили дать телеграмму Шайке. Эда придумала текст: поздравляем с днём рождения и, главное, подпись: «Шева хипусим» (7 обысков). Я пришел на почтамт, написал, протягиваю телеграфистке бланк. Она читает текст, и спрашивает: «Шева хипусим – что это такое?» Я на голубом глазу отвечаю: «Как это – что? Шева – имя, Хипусим – фамилия. Это такие еврейские имена классические». Телеграфистка подумала, подумала, паспорт не попросила и взяла телеграмму. Так мы сообщили в Израиль и, конечно же, сразу же оттуда пошли к нам вызовы на телефонные разговоры.

Это все происходило в четверг и пятницу, а в субботу раздался звонок в мою дверь. Открываю. Стоит мой куратор из ГБ, лейтенант Мацегора, которого я прозвал Йецер Горо (злой дух): «Можно войти?» «Нет, ваши документы». Он вытаскивает пачку удостоверений, развернул их веером, как карты: «Какое тебе больше нравится? Вот из милиции, вот из КГБ, вот из прокуратуры, выбирай по вкусу, законник!» «Что вам надо?» «Мы получили ваши жалобы. Поедем к нам в участок, будем разбираться по ним». Я ему: «Я не поеду, сегодня суббота». Он: «Вот постановление, ты обязан, это законы государства». «У вас свои законы, у нас свои. Я по субботам не езжу». Он: «Я тебя сейчас силой тогда возьму». «Берите, тащите меня силой. Только учтите, во мне 100 кг, и я буду орать, что КГБ меня арестовывает».

Конечно, у них санкции не было, если бы была, то дали бы по голове и унесли. Мацегора растерялся, говорит: «Ну, давай по-хорошему, придумаем какой-нибудь выход из положения, мы ведь без тебя все равно не уйдем». Я сказал: «Единственный выход, чтобы не нарушать субботу - пойдём пешком». Он аж присвистнул, это ведь километров десять топать, до центра города. Но я стоял на своем и еще добавил, что моя жена пойдет с нами, что бы они мне провокации какой-нибудь по дороге не устроили. Деваться ему было некуда, и посоветоваться не с кем, мобильных телефонов тогда еще не было даже у гебухи. Он и согласился.

Идти было далеко, 2,5 часа мы шли до участка. Он пытался меня разговорить: «Что же вы, да как же вы». Я ему: «А что вы? Вы на нас должны молиться. Вы ж имеете дело не с какими-то бандитами, а с тихими, нормальными людьми. Работенка у вас не пыльная и спокойная, не то, что в милиции. Она воров ловит, и еще и на нож нарваться может. А вы ж прекрасно знаете, что мы ничего не нарушаем, только хотим уехать. Вы тихо, мирно работаете с нами и за это получаете чины и звёздочки. Вот и сейчас, небось, запишите это себе, как полевую операцию. Не жизнь, а малина». Он: «Да, с вами ни сна, ни отдыха, бегаем за вами днем и ночью. Я уж и забыл, когда на рыбалке был в последний раз». «Так отпустите нас и живите спокойно». Он: «Как прикажут. Мы маленькие люди, ничего не решаем». Дошли до отделения милиции, и мне говорят, что человек, который меня ждал, ушёл, и вот тебе повестка на 10 часов утра в понедельник.

В воскресенье, узнав о наших событиях, прилетел на один день Изя Коган. Он устроил хасидский фарбринген. Мы выпили водки, попели песни, помолились, всё было замечательно. Это была серьезная моральная поддержка.

На следующее утро прихожу в милицию, а они меня сразу в воронок и везут в суд. Получаю 15 суток за то, что во время обыска я будто бы кидался с кулаками на понятых, оскорблял их. Мне говорят, чтобы я подписал протокол. До сих пор я никогда и нигде не подписывался (у меня были до этого пару вызовов). Это была школа Меша. Дают мне на подпись протокол, а там, я вижу, уже написано, что от подписи отказался. У них был психологический профиль каждого из нас. Я сказал, что подпишу, и написал, что всё это провокация и т.п. Не помогло. Меня отправили на нары.

Но ведь это - Одесса, милиция на «сутках» была Мешом куплена почти вся. Один милиционер, мешовский, работал сутки через трое. В свою смену он меня ночью вытаскивал из камеры, приходила жена, приносила кошерную еду. Я ведь ничего в тюрьме не ел, только хлеб с чаем. Но для меня намного важнее в тот момент была не еда, а сам факт того, что родные люди здесь, проникли за решетку. Важнее такой моральной поддержки ничего быть попросту не могло. Этот парень сказал, что им велено устроить мне «Алабаму», что я отсюда не выйду, и меня переведут прямо в СИЗО. Но меня отпустили. И не просто, а даже на полсуток раньше. Меш дал очередному дежурному взятку - банку дефицитной краски.

Мне повезло. Дело в том, что Москва устроила по моему поводу выволочку одесским чекистам за грубую работу. Когда меня взяли, то на Западе подняли шум, что, придя ко мне, срывали мезузы со стен, требовали ехать в субботу, т.е. было явное нарушение свободы совести. Два верховных раввина Израиля послали телеграммы протеста, будто бы и Рейган тоже вмешался. Получалось, что если меня упекут в тюрьму, то это будет явно преследование за религию. А на тот момент Москве это почему-то не было нужно. И Москва потребовала, чтобы от меня отстали. И действительно, с тех пор, вплоть до выезда через почти три года меня дернули в ГБ только один раз. Хотя до всей этой истории Ида не раз говорила мне, что я один из первых кандидатов на посадку. Короче – повезло, и мое знакомство с советской зоной ограничилось только краткой, полумесячной экскурсией. О чем я, честно говоря, совершенно не жалею.

А.Т.: Страшно тебе не было?

Д.Ш.: Сейчас оглядываюсь и думаю: сумасшедший, куда ты пер, на что нарывался? Шёл головой на стену, утыканную шипами. Гебисты хотели нашу группу уничтожить. Яшку взяли первым, потом Яна. У него была хорошая конспирация, он никого к себе близко не подпускал, дома не разговаривал, никакой литературы, никаких кассет. Им не к чему было придраться. Так с ним поступили совсем просто - вызвали в проходную филармонии, где он работал, скрутили, избили и кинули в воронок. А в протоколе написали, что он напал на милиционера. Его спасло то, что когда его избили, то, по-видимому, сильно задели печень. Началась механическая желтуха. И когда уровень билирубина в его крови стал такой, как у покойника, его выпустили. Домой – умирать. У ГБ не было санкции на труп еврейского активиста в камере. Потом взяли Меира.

Остались на хозяйстве 2 несчастные бабы. Но уроки, хоть и в намного уменьшенном количестве, все равно продолжались. Меня они на всех уроках выталкивали вперёд, так как у Эды был принцип, что мужчина должен вести все эти занятия. Хотя истинной главой была Эда - и по знанию иврита, и вообще по всем знаниям.

Я уже говорил, что мне повезло, от меня отстали. Но под конец гебисты нам все же отомстили. Нам дали документы на выезд, а родителям жены нет. Мы отказались ехать, заявив, что уедем только с родителями. Тогда чекисты отловили на улице моего тестя и сказали ему: «У Давида есть два пути - или в Израиль, или в зону». Мы позвонили брату моей жены в Израиль, он побежал к Яше Кедми. В «Нативе» устроили совещание и решили: пусть уезжает. Тогда я взял документы, и тянул процесс оформления с марта до декабря 1987 года.

Но гебисты мстили мне буквально до последней секунды пребывания в Союзе. В ОВИРе нам сказали, что поскольку моему младшему сыну было 2,5 года, его фотография на визе не нужна. Приезжаем в Шереметьево, проходим контроль и вдруг, в последний момент, чуть ли не перед трапом самолета - стоп. «Где фотография ребёнка? Вдруг это не ваш». Я ссылаюсь на ОВИР. «Нет, мы сейчас снимаем вас с самолёта». Пока я поеду в Одессу, обратно, у меня виза закончится, и все - хана. Я начинаю ругаться, спорить, доказывать, что это их ошибка. Вышел какой-то полковник ГБ и спрашивает: «Мальчик, это твоя мама?» Сын, хоть и маленький был, но что-то все же усвоил и говорит: «Я с тобой говорить не буду». Система Меша – ни о чем с гебистами не разговаривать…Полковник: «Ладно, под мою ответственность». Мы бегом в самолёт, и дверь закрывается, ждали только нас.

У нас была знакомая в Одессе, которая уезжала позже нас. Я ей написал, что когда будешь в ОВИРе, то обязательно потребуй фотографию сына в визу (у неё был такой же мальчик, друг моего сына), чтобы тебе не сделали то же, что и нам в аэропорту. Она пришла в ОВИР, ей говорят: «Не надо». «Как же, а вот Шехтер уезжал …» Они с ухмылкой: «Это была специфическая проблема Шехтера».

А.Т.: Чтобы не расслаблялся.

Д.Ш.: Когда мы приехали, то, естественно, мы хотели, чтобы нам помогли с тестем и тещей. Мы с помощью «Натива» добились, чтобы их фамилии включили в список Рейгана. Когда Рейган был в Москве, им дали разрешение. Они сдали всё, продали, запаковали вещи, даже купили мотоцикл, а когда пошли получать визы, им говорят: «Ошибка. Вам визы не полагаются». 2 старика остались, паспорта нет, ничего нет.

Но нам вновь повезло. Мы, с помощью «Натива» и Яши Кедми, стали посылать к ним эмиссаров, и вскоре после того, как они получили этот отказ, пришёл один кибуцник и очень сильно впечатлился жутким зрелищем двух стариков, оставшихся у разбитого корыта. Когда он вернулся в Израиль, то встретился с нами и сказал, что в тот день дал себе слово, что так их не оставит. Его двоюродный брат работал в канцелярии Тэтчер, и Тэтчер потребовала от русских выпустить стариков. И когда Горбачёв приехал в Англию с визитом, то преподнес Тэтчер букет в виде двух отказников.

Ида Таратута: Сколько времени родители были в таком положении?

Д.Ш.: Полтора года. Всё, слава богу, закончилось. После всех этих историй мне никогда не были понятны ностальгические стоны о прошлой жизни, берёзках, снеге и русской зиме. У меня никогда не было ни одной секунды ностальгии, я не знал, что это такое. Когда я уезжал, то плюнул на землю и сказал: «Прощай, империя зла». Через 15 лет после репатриации я впервые попал в Одессу. Я был советником министра абсорбции и приехал по заданию министра. Я всё ждал, шевельнётся что-то во мне или нет. Ничего не шевельнулось. Никаких эмоций у меня Одесса не вызвала. Все уехали, кроме могил, у меня ничего там нет.

Вот такое у меня тёплое отношение к «доисторической Родине». Поэтому вопли наших олимчиков о матушке-России не были понятны мне и, очевидно, никогда не будут понятны.

А.Т.: У тебя получилось фактически 6 лет в таком формальном отказе. Этот период подъёма советского еврейства стоит того, чтобы сохранить эту историю?

Д.Ш.: Без всякого сомнения. Я поэтому написал книжку обо всех этих историях в Одессе. Писать я её начал в Бухаресте, где мы ждали три дня пересадки на самолет в Израиль. Я понимал, что у меня в руках уникальный материал, который исчезнет, если я сразу же не перенесу его на бумагу. Я написал её в первый год в Израиле, пытаясь сохранить язык, на котором мы говорили, а это была смесь русского и иврита, атмосферу тех дней. Тогда это было ещё свежо в памяти. Я писал книгу не для продажи, это был мой долг. В 2001 году книгу переиздали в Одессе, и сейчас я получаю странные отзывы, что еврейская молодёжь, живущая там, читает книгу и считает, что как будто это всё было на Марсе, и не может поверить, что описываемые в ней события происходили в Одессе меньше двадцати лет назад. Они многого не понимают, для них еврейские клубы, люди в кипах есть нечто совершенно естественное, само собой разумеющееся. Когда я ходил по улицам Одессы в кипе, это была бравада, вызов, демонстрация. Я об этом пишу в своей книге, но они не понимают, что в этом особенного. Сейчас по Одессе ходят и в кипе, и в капоте, и никого это совершенно не интересует.

А.Т.: Это не та книга, которую ты мне прислал, где все имена изменены?

Д.Ш.: Это уже одесское издание.

А.Т.: Я почти всех знаю, кого ты имеешь в виду. Это - кусок истории того, что происходило, но не конкретных людей.

Д.Ш.: Да, я не придумал ни одного слова. Кстати, недавно я написал еще эссе под названием «Есть город, который не вижу во сне». Главная идея состоит в том, что нет у меня никакой ностальгии, так как Одессу делали евреи. И знаменитый одесский акцент - это акцент людей, которые говорили по-русски, а думали на идиш и на иврите. Исчезли эти люди, исчезла и та Одесса, которую все так любили, исчез одесский характер, для которого Бабель даже придумал новое слово – «жовиальность». Я выставил это эссе на международный конкурс «Сетевой Дюк» по категории «нон-фикшн», и оно вдруг получило первое место. По-видимому, жюри просто ошалело от такого хамства – на конкурс восхвалений Одессы прислать материал, утверждающий, что евреи увезли с собой Одессу в Израиль…

А.Т.: Если бы всё надо было бы начать сначала, ты делал бы всё то же самое?

Д.Ш.: Не знаю. Если бы я был такой, как сегодня ... Тогда у меня была наглость, бесшабашность, безрассудство. «Если бы молодость знала…»

А.Т.: Как я понимаю, жена и родители были твоими единомышленниками?

Д.Ш.: Да, но не в такой степени. Я почему-то ничего не боялся, хотя меня они все останавливали. Сегодня я намного лучше понимаю, против чего, с какой системой мы тогда воевали. Конечно, я бы подал документы, учил бы иврит, но таким наглым я бы не был. Не пер бы все время на рожон, не нарывался бы. Я не сел только потому, что мне просто сильно повезло.

И.Т.: За это время были какие-нибудь издания журналов, что-нибудь подпольное?

Д.Ш.: Я участвовал в ЛЕА, писал статьи. Никакого печатного органа в Одессе не было. Если бы мы хоть один номер выпустили, нас бы тут же посадили. Одесское ЧК ничего нам не позволяло. То, что было дозволено Москве, Ленинграду, у нас было запрещено. Начальник отдела ГБ запрещал петь еврейские песни. Они боялись, слишком много было евреев.

А.Т.: Если Ленинград – это колыбель революции, то Одесса – это муза всех талантов и еврейской активности.

Д.Ш.: Да, есть что-то в этом городе, что влияет на евреев. Бабель писал, что Одесса отличается очень нищим еврейским населением и очень антисемитскими властями. Насчёт нищих я не знаю, а антисемитизм остался, хотя говорят, что сейчас государственного антисемитизма нет. Сейчас быть евреем в Одессе – это гордо. Есть богатая страна, они уважают и завидуют, но такого, как было, уже нет, и никогда не будет. Вот поэтому то, что вы делаете, правильно. Вы не сделаете, забудут, умрут и всё. Такого сочетания факторов разных больше не повторится.

А.Т.: Такого периода в еврейской истории действительно не было. Большое спасибо.