Наши интервью

Интервью с ДМИТРИЕМ ЛИФЛЯНДСКИМ.

Дмитрий Лифляндский Дмитрий Лифляндский – отказник из Москвы (с 1979 по 1989 гг.). Проживает в Иерусалиме. Интервью взял Аба Таратута в июле 2003 г.

       Дмитрий Лифляндский: Я родился в Москве, в 1929 году, жил в Москве, окончил Первый московский медицинский институт и затем по собственному желанию поехал на север, в Арктику. Эти первые шаги в Арктике были очень интересны, я провёл там 12 лет, правда, не на одном месте. Это была Якутия, потом временами Северный полюс, потом я был в Антарктике полтора года, затем, после отдыха, поехал на остров Шпицберген, на советские угольные рудники, и пробыл там 5 лет и, наконец, в 1965 году вернулся в Москву. Во время пребывания на Севере я занимался проблемой адаптации людей, выехавших с материка в Арктику и Антарктику. Это была обычная работа в больницах Главсевморпути (отдел полярной медицины). Там я был сначала врачом-хирургом в больнице, а в порту Тикси я был главным врачом и хирургом. В Антарктику я поехал старшим врачом, на Шпицбергене был главным врачом.

       Аба Таратута: Так вы были не только на Северном полюсе, но и на Южном?

       Д.Л.: Да. По возвращении в Москву в 1965 году я уже подготовил все материалы к кандидатской диссертации по проблемам акклиматизации и адаптации людей, в том числе и психологической. Попутно у меня был ещё маленький хирургический раздел, связанный с тем, как часто там появлялись такие заболевания, как острый холецистит, острый аппендицит и т. д. Я сравнивал их с данными, которые были на материке; затем я наблюдал за заживлением ран, переломов, которые там были, проводил специальные исследования. По части переломов у меня был достаточно солидный материал, так как шахтёры на Шпицбергене часто получали травмы. В Москве я закончил оформление диссертации и в 1967 году защитил её. Я был принят на работу в Институт сердечно- сосудистой хирургии, стал старшим научным сотрудником. Я вёл группу исследований по использованию замороженной крови в экстренных ситуациях хирургии сердца, и в 1975 году защитил докторскую диссертацию и руководил ещё тремя кандидатскими.

       Моё ощущение себя как еврея всегда было достаточно острым, т. е. я чувствовал себя евреем, соблюдал традиции, правда, не в плане ортодоксии, а в плане обычных тех праздников, которые были у евреев. Еврейские праздники справляли дома, а по настоящему в плане религиозной жизни у меня произошли изменения в 1970 году, когда умер папа, и я каждый день ходил в синагогу и читал кадиш. Постепенно я вошёл, влился в религиозную жизнь. Читая кадиш по отцу, я стал как-то проникаться иудаизмом всё больше и больше. Синагога в Марьиной роще была в старом здании и производила очень удручающее впечатление. Едва собирался миньян, и было довольно грустно смотреть на то, что практически в синагогу никто не ходит. Но прошло где-то полгода (это был 1971 год), синагога стала наполняться молодыми людьми ежедневно. Они осваивались, учились еврейству и учили иврит. Это на меня произвело сильное впечатление, было ощущение рождения всплеска национального самосознания среди молодёжи.

       Однажды реб Геся из движения Хабад спросил меня, могу ли я делать брит-милу. Я сказал, что нет проблем, пожалуйста. И с 1972 года я стал делать брит-милу всем желающим, и делал это у них на квартирах до моего отъезда в 1989 году. Примерные подсчёты показали, что я сделал больше 2 тысяч обрезаний. Процедура обычно проходила в воскресные дни, 4-5 раз в месяц. В этом были свои сложности, потому что это делалось не в больничных условиях, а в условиях домашних, собирались не в одной квартире, а в разных. Я подобрал соответствующий инструмент, договорился, где это всё стерилизовать, достал материал, необходимый для обрезания. Это была работа, которая, в общем-то, вдохновляла, после которой каждый раз я чувствовал себя окрылённым, я делал какое-то святое дело.

       Но была в этом определённая опасность. Года через 3 после того, как я начал делать обрезания, я почувствовал, что за мной следят. Мне рассказали, что у одного отказника КГБ делал обыск и со страстью допытывался у него, кто делает брит-милу, и грозил, что доберутся до него. После этой информации Гриша Розенштейн, который был тоже отказником и постоянно практически был участником этих собраний, в которых проводилась эта операция, сказал мне: «Я очень часто говорю по телефону с Любавическим ребе Менахемом Мендл Шнеерсоном, и я ему скажу о тебе. Что он предложит?» Он позвонил, и спустя какое-то время я почувствовал облегчение, у меня пропало ощущение, что за мной кто-то следит. Но вместе с тем конспирация всегда соблюдалась, и я всегда просил, чтобы было меньше участников, чтобы не привлекать внимание. После разговора с Любавическим ребе я благополучно доработал до 2 тысяч обрезаний.

       На работе у меня проблем не было. Когда я подал документы на выезд, а это было в 1979 году, меня встретил директор института, где я работал, Владимир Иванович Бураковский, довольно симпатичный и понимающий ситуацию человек. Он сказал: «Ты не волнуйся, работай, никуда не уходи, всё будет в порядке. Может, ты откажешься от этого?» «Нет, отказаться не могу», - ответил я. Как потом выяснилось, он сам был из органов КГБ, кажется, в чине полковника. Я продолжал спокойно работать, хотя отношение сотрудников ко мне резко изменилось. Собрания, к счастью, не было, но отдельные высказывания были: предатель, изменник, ты такой-сякой, причём от тех, кто вроде раньше были в друзьях, а теперь они от меня отвернулись. Постепенно, когда началась массовая репатриация и занавес открылся, люди про это просто забыли и стали говорить совершенно по-другому, вроде правильно, молодец и т. п.

       Проведение брит-милы иногда было очень интересным и запоминающимся. Я обычно делал 5-6-ти желающим в воскресенье. Как сейчас помню мальчика с папой. Сначала я сделал брит-милу мальчику, а потом его отцу. Этот мальчик шести лет потряс меня своим мужеством, терпением, гордостью тем, что он стал полноценным евреем. Когда папа лёг после брит-милы на кушетку отдыхать, то мальчик постоянно его опекал и спрашивал больно ли ему, хотя он сам только что прошёл через эту процедуру. Однажды на одной из подобных процедур были американские гости, евреи, которые хотели меня сфотографировать. Я сказал: «Пожалуйста, только лицо фотографировать не надо». Они засняли всю процедуру, им было всё интересно, но фото потом не прислали.

       Я не только в Москве делал эти операции. Однажды я уехал в Тбилиси на 3 месяца, и мне запомнился такой эпизод. Ко мне пришла женщина, грузинская еврейка, и очень просила, чтобы её двум детям я сделал брит-милу. Я сделал это на одной из квартир. Обычно на следующий день я всегда встречался с пациентами, чтобы делать им перевязки, потом через 2 дня, через 3 и через неделю, пока не увижу, что всё идёт нормально. И вот, когда я пришёл на следующий день, у старшего мальчика я увидел отёчное лицо, высокую температуру, сыпь по всему телу. Осмотрев его, я понял, что у ребёнка корь. Я сказал, что надо делать, как относиться к такому случаю, но я увидел в этом эпизоде, в этом мальчике руку, желание Всевышнего, чтобы эта процедура была сделана. Корь прицепилась к ребёнку не до операции, а после. На сутки корь отошла, чтобы я сделал брит-милу. Это было какое-то знамение, я очень много размышлял по этому поводу. Естественно, если бы болезнь была до операции, я бы операцию не делал. У меня были ещё эпизоды, которые были связаны с какими-то непонятными явлениями и мне, как врачу, как человеку трудно было их объяснить.

       В течение этих 10 лет, до приезда в Израиль в 1989 году, я каждые полгода подавал документы на выезд. Мне отказывали и говорили, что это нецелесообразно. Потом выяснилось, что мой директор института мешал моему выезду, потому что я занимался оборонной темой, кстати, очень интересной, и когда я её закончил, где-то через год я получил разрешение на выезд. В октябре 1989 года мы уехали в Израиль.

       Я приехал, когда мне было уже 60 лет, и я не очень рассчитывал на то, что буду работать, но я думаю, что это была рука Провидения - через год после приезда меня взяли на работу в одну из больничных касс. Я работал хирургом, мне дали диплом специалиста-хирурга. Мне не нужно было сдавать никаких экзаменов, потому что у меня была третья степень (научное звание), и все необходимые предварительные этапы были покрыты всем, что я сделал до этого: доктор наук, профессор, 51 печатная работа в зарубежных журналах. Я часто здесь, особенно в первые годы, с восторгом встречал тех пациентов, которым делал брит-милу. Это были радостные встречи, это было приятно, что в Иерусалиме бегают евреи, которых я сделал полноценными. Я проработал 12 лет в больничной кассе и сейчас вышел на пенсию, но продолжаю работать в частной клинике. Пациентов у меня достаточно много, потому что я как-то наработал авторитет.

       Мы очень рады, что живём в Израиле. Как-то лет 7 тому назад мы поехали в Москву, где я родился и провёл многие годы. Этот город показался мне чужим, и буквально на 2-3-й день у нас появилось ощущение ностальгии: скорей, скорей вернуться в Израиль.

       А.Т.: Очевидно, были ещё случаи с брит-милой, которые продемонстрировали, что рука судьбы приведёт вас куда-то, что непонятно с точки зрения медицины.

       Д.Л.: Операции эти проходили, в принципе, очень легко и практически без всяких осложнений. Иногда во время проведения брит-милы у пациента появлялись какие-то ощущения экзальтации. Например, мальчик во время проведения брит-милы говорил папе, что он видит Всевышнего. Такое скольжение в эмоциях человека, когда он как бы выполняет завет, этот союз с Всевышним, он что-то, возможно, увидел. Но как это объяснить с медицинской точки зрения?

       Запомнился эпизод, когда мы с Гришей Розенштейном должны были пойти к одному мужчине, очень активному, ортодоксальному. Гриша был достаточно информированным о том, что делается во взаимоотношениях между КГБ и евреями. Мы пошли и должны были уже завернуть за угол, и вдруг Гриша говорит: «Ты знаешь, у меня есть ощущение опасности. Давай пройдём мимо, я посмотрю». Мы прошли мимо, увидели вход во двор этого дома, а там стоит машина и в ней четверо одинаково одетых мужчин. Гриша говорит: «Пошли, сюда входить не надо».

       А.Т.: Круг общения у вас был обширный, причём не делился на религиозный и светский?

       Д.Л.: Нет, конечно, было разное отношение к религии. Были сугубо светские отказники, были религиозные.

       Жена моя - терапевт-кардиолог, довольно хороший специалист в своей профессии. Мы нередко по просьбе Успенских оказывали помощь больным отказникам, которые уже не работали и очень нуждались. Всех заболевших мы курировали, снабжали их лекарствами, часто навещали. Это придавало нам определённые силы тем, что мы делаем какое-то необыкновенное дело. В той серости, в той гребёнке, которая была в Советском Союзе, нас эта работа очень хорошо поднимала, мы чувствовали большое удовлетворение в том, что мы делали. И даже когда нам нужно было подавать на следующие полгода документы на выезд, мы не пошли туда, так как было очень много работы с больными, большой наплыв людей, желающих сделать брит-милу. Кстати, брит-милу делали людям в возрастном интервале от 1 года до 60 лет. Значительное большинство шло на эту процедуру с радостью. Пациенты поступали от Гриши, реб Геси и реб Аврума.

       Я старался не очень входить в дружеские отношения и не общаться с отказниками, чтобы быть мало заметным, это была деталь конспирации. Гриша и реб Геся всегда беспокоились об этом. Реб Геся был в синагоге на улице Архипова, он не был главным, главным был Шаевич. Реб Геся был очень интересный, мудрейший, огромного обаяния человек, с чувством юмора. Реб Аврум производил впечатление патриарха, с большой бородой, с мудрыми глубокими глазами, в которых видна была еврейская печаль. Внешне суровый, но исключительно добрый, отзывчивый человек. Мы довольно часто встречались.

       Вспоминаю, когда перед отъездом в Израиль я пришёл в архив института, который я окончил, чтобы взять некоторые документы, то открыв папку, увидел своё заявление о приёме в институт. Обычная форма: я, такой-то, еврей по национальности и так далее. Слово еврей было подчёркнуто красным жирным карандашом. Я хотел забрать это заявление на память, но не позволил себе это сделать, как честный человек.

       Антисемитизм я чувствовал на бытовом уровне, но получалось так, что меня это обходило. Я помню на севере, в порту Тикси был какой-то вечер в клубе, был там радиотехник-еврей с полярной станции. К нему прицепились, обозвали жидовской мордой, хотели избить. Я недалеко стоял, всё слышал, подошёл и громко потребовал извиниться. Так как меня все там знали, очевидно, решили, что не стоит портить отношение с единственным хирургом в округе. В полярную ночь, которая длится примерно 5 месяцев, вообще помощи неоткуда ждать, поэтому они все притихли и, сжав зубы, извинились.

       В суровых условиях люди перед холодом, морозом, перед врачом и господом Богом все равны. На Шпицбергене, очевидно, были заядлые антисемиты среди шахтёров Донбасса, Кузбасса, Подмосковья. Хотя там был сухой закон, но эта суровая обстановка приводила их в состояние депрессии, особенно в полярную ночь. На одном руднике стало плохо с водой, потому что один сумасшедший открыл бак, где накапливалась вода, и вся вода вытекла. Это результат тяжёлого состояния человека. Был эпизод, когда ко мне пришёл шахтёр. У него сломался зубной протез, и он рыдал у меня в кабинете как ребёнок, хотя это был здоровый, крепкий мужчина. Я видел, что резко меняется психологический настрой в период адаптации, и мне иногда приходилось вмешиваться в программу кинопроката. В полярную ночь почему-то тупоголовые профсоюзники, которые ведали этим прокатом, пускали тяжёлые фильмы, которые вводили людей в глубокую депрессию. Там были даже попытки самоубийства от безысходности. Мне пришлось в достаточно резкой форме потребовать от начальника рудника, чтобы программу давали весёлую: «Волга-Волга», «Весёлые ребята» и т. п.

       В Антарктиде я работал в 3-й экспедиции. Между отбытием 2-й и началом работы 3-й был перерыв полтора месяца. В это время мне пришлось много возиться с одним из заместителей начальника экспедиции. Эти полтора месяца он болел, и начальник экспедиции Герой Советского Союза Толстиков Евгений Иванович, замечательный был человек (он был начальником 4-й станции «Северный полюс») поставил передо мной вопрос: «Надо ли его оставлять? Вот-вот должен уйти пароход, и я могу найти ему замену». Этот заместитель начальника просил меня, чтобы я его оставил и не отправлял на материк. В конце концов, я согласился, и он остался. В нашем медицинском блоке было два врача: я и зубной врач, тоже еврей. Мне потом рассказывали, что тот, кого я оставил, был махровый антисемит. Когда он собирался к врачам, то говорил своим: «Иду в нашу синагогу».

       Были крутые эпизоды, связанные с борьбой за жизнь. Я входил в так называемый спасательный отряд. Вышел один механик с электростанции обедать и должен был вернуться, но не вернулся. А в это время пурга. Пурга - это что-то страшное, полная потеря ориентации, т. е. теряешь направление. База Мирный находилась на ледяном барьере. Между замёрзшим морем и этим барьером была всегда морская вода и в этой достаточно большой щели - айсберги. Нам позвонили, надо идти на поиски. Мы вышли, привязались верёвками. Ветер настолько сильный, что бочки с соляркой весом по 200кг катило, как небольшие поленья. Мы пошли в эту пургу и сами заблудились, вышли из посёлка, зашли на айсберг, думая, что идём к себе. Айсберг имел одну стену отвесную высотой примерно 100 м, и мы могли свалиться с этой высоты. У каждого врача, особенно у хирурга, всегда развита интуиция, и это нас спасло, мы вовремя повернули. Мы двигались по ветру, он дул в правую щеку, и как только менялось это ощущение, я тут же поворачивался и шёл так, чтобы ветер дул справа. Когда пурга, там тепло, -12, -16 градусов. Обувь - унты, никаких шипов, скольжения нет. Я был там, где температура значительно ниже. Это станция Комсомольская, 700 км от нашего посёлка, на санно-тракторном поезде мы добирались около суток. Я выходил на улицу при температуре -71 градус. Одевалась маска, блендовые очки, грелка на грудь, грелка на спину и только 5 минут. Когда я пришёл, то под ремешком часов чернота, там, где очки касались губчатой резины — чернота вокруг глаз. Это обморожение 4-й степени.

       А.Т.: А вообще цель экспедиции была научная?

       Д.Л.: Да, чисто научная. Что касается Шпицбергена, то, как сказал один член управления угольных шахт: «Нам нужен не уголь, а угол». Действительно, там построили бассейн для сбора талой воды, хорошо бетонированное основание. Я понял, что это скорее для ракетных установок.

       А.Т.: Вы говорили, что там были проблемы с водой, но ведь можно плавить лёд?

       Д.Л.: Да, лёд можно плавить. Под ледником была пещера, в которой постоянно капала тающая вода, так как рядом был Гольфстрим.

       Белые медведи приходили на Шпицберген. Это очень опасно. Одного застрелили, сняли шкуру и предложили мясом кормить людей. Я был категорически против, так как знал подобный случай, где люди погибли, используя медвежье мясо в пищу, потому что оно может быть финнозное (глисты). Всё было в жизни, всё было интересно.

       А.Т.: Спасибо за интервью