|
|
|
Интервью с ИННОЙ и ИГОРЕМ УСПЕНСКИМИ
Инна и Игорь Успенские
|
Инна и Игорь Успенские – отказники из Москвы (с 1979 по 1989 годы).
Проживают в Иерусалиме.
Интервью взяли Аба и Ида Таратута 29 марта 2004 г. в Иерусалиме.
|
Аба Таратута: Инна, расскажи, где ты родилась, какая семья была, соблюдали ли еврейские традиции или были ассимилированы?
Инна Успенская: Я родилась в Ленинграде в семье, не скажу что совсем ассимилированной, но достаточно советской. Отец мой был участником гражданской войны, в молодости был комсомольским деятелем в украинской провинции в городе Ромны, там же он познакомился с мамой. Папу прислали создать в Ромнах комсомольскую организацию, и он стал там комсомольским лидером, а родился он в Полтавской губернии в небольшом городке. А мама жила не в самом городе Ромны, а на хуторе, в настоящем еврейском местечке, в очень ортодоксальной семье, в которой было 10 детей. Жили они в доме с земляным полом, соблюдали абсолютно все традиции, все шабаты, все праздники.
В семье было 7 мальчиков и 3 девочки, все были религиозные, все учились в хедере. Мама была самая младшая, поэтому её советская власть задела в наибольшей степени. Родилась она в 1906 году, и к моменту революции ей было всего 11 лет, она была ребёнком и больше всех была подвержена влиянию начавшейся тогда комсомольско-пионерской жизни в местечке. Она оказалась некоторым отщепенцем в своей семье, но, тем не менее, все традиции семейные для неё были святыми. Если кто-то из членов семьи не приходил к шабату, то это был серьезный проступок. Поэтому эти все традиции были в ней сильны, но потом постепенно они куда-то ушли, и антирелигиозная волна, пропаганда советской жизни захлестнула всех.
Она была человеком эмоциональным, очень поддающимся всему новому, хотя тоже училась в хедере и знала немного иврит, тогда говорили «древнееврейский». Моральная структура мамы очень любопытная, потому что, с одной стороны, она безумно любила свою семью и все еврейские традиции, с другой стороны, её эмоциональному настрою больше соответствовала новая волна, свежая с её точки зрения, поэтому она уехала в Ленинград учиться. Естественно, она была уже комсомолкой, вступив в организацию ещё в Ромнах, что вызвало большое недовольство её отца.
В Ленинграде она поступила в институт имени Герцена.
Семья папы не была такой ортодоксальной, дедушка имел высшее образование. Жили они в маленьком городке. Когда папе было 10 лет, его отправили учиться в русскую гимназию, поэтому он не знал даже идиш. Он окончил гимназию, вступил в комсомол и затем был послан на комсомольскую работу. Самостоятельную жизнь он начал очень рано.
Естественно, мои родители целиком приняли советскую власть и считали, что для евреев это очень хорошо. Особенно мама это чувствовала, потому что их семья жила в черте оседлости. В 1919 году они пережили петлюровские погромы. Мама это рассказывала, так как видела всё своими глазами. Для неё, как она говорила, советская власть была ценна тем, что, во-первых, кончились погромы и отменили черту оседлости, и, во-вторых, можно было поехать в столицу учиться. Поэтому всегда в будущем, когда я начинала что-то говорить против советской власти, она говорила, что всю жизнь благодарна советской власти за эти две вещи.
Оба они были людьми российской культуры. Уже в 1925 году папа вступил в партию. Ему было 20 лет. В Ленинграде они поженились, в Ленинграде родились мы с моим братом Аликом, в Ленинграде папа поступил в институт. С третьего или четвёртого курса его забрали в военную академию, которая сначала была в Ленинграде, а потом в Москве. Его жизнь сложилась так, что он всегда был военным, был на фронте, но не стал воякой, строевым, он стал учёным, кандидатом наук и работал на кафедре в артиллерийской академии.
У нас была интересная семья. В глубине всегда были еврейские традиции, которые внешне не проявлялись, потому что в доме никогда не отмечали никаких праздников. Поверх этих еврейских традиций, как это было во многих семьях, наслоилась русская культура и советская атмосфера. Вот это, что касается нашей семьи.
Я хочу рассказать о нашем сыне. Всегда нас спрашивали, как так случилось, что в такой семье мальчик оказался религиозным. Это была удивительная ситуация. У нас в семье только бабушка, папина мама, знала еврейские традиции. Если она приезжала к нам в гости на Пурим, пекли хоменташн, на Песах из специального ящичка доставалась кошерная посуда. Это единственное, что я восприняла из еврейских традиций. Я даже не знала, что наша фамилия Иоффе значит «красивый».
А.Т.: А когда ты переехала из Ленинграда в Москву?
Инна: В 1940 году академию перевели в Москву, и мы стали жить в центре Москвы.
А.Т.: Институт ты кончала в Москве?
Инна: Да. Всю остальную жизнь мы жили в Москве. Потом началась война, мы эвакуировались, вернулись в Москву в 1943 году в самый разгар войны, и дальше вся жизнь была, естественно, в Москве.
А.Т.: А когда ты вышла замуж за Игоря?
Инна: Замуж за Игоря я вышла в 1967 году, работая в институте медицинской паразитологии, где мы с ним и встретились.
А.Т.: А Слава когда родился?
Инна: Слава родился в 1969 году. Когда мы подали документы, ему было 10 лет. Ребёнок был несколько необычный, потому что он как-то советскую власть не воспринимал со своего рождения. Как это получилось? Не знаю.
А.Т.: До подачи документов у вас были контакты с отказниками?
Инна: Конечно, с начала семидесятых. Наши ближайшие друзья Инна и Виталий Рубины были в самом горниле еврейско-диссидентского движения, поэтому мы были, конечно, в курсе. Вместе с ними мы всё это переживали. То, что мы подали документы в конце семидесятых годов, было связано с тем, что моя свекровь, мать Игоря, работала в институте, где была секретность, хотя она не имела к ней никакого отношения. Через 3 года после того, как она вышла на пенсию, мы подали документы на выезд.
А.Т.: До 1979 года вы работали нормально, ГБ к вам не цеплялась?
Инна: Работали мы нормально, но у нас уже были всякие поведенческие отклонения антисоветского толка. Например, мы не посещали политические семинары. До того, как мы подали документы, ГБ к нам не цеплялась. К нам цеплялась администрация института за непосещение семинаров, а вот, когда мы уже подали документы, тут они обратили внимание на нас. Из института мы не увольнялись и не хотели увольняться. Наш институт не был еврейским. До нас подала документы и уехала в Израиль в 1972 году Маруся Рубина, сестра Виталия. Она была нашим ближайшим другом, и по этому поводу у нас тоже были разговоры с администрацией. Игорь в институте был достаточно видным человеком, и его пригласили на беседу. «Как вы можете общаться с отщепенцами?» На это Игорь сказал: «это мой друг, и не ваше дело, с кем я общаюсь». В тот момент это не имело никаких последствий.
С начала семидесятых годов мы были тесно связаны с Рубиными и с теми людьми, которые бывали у них в доме, поэтому мы уже чувствовали себя в этом движении, мы им помогали.
В 1971 году мы переехали в другой район Москвы в огромную квартиру. В ней очень удобно было устраивать всякие большие сборища, в частности, у нас было два концерта Александра Галича в пользу политзаключённых. У нас собиралось до 100 человек и даже больше. Мы чувствовали на себе гэбэшный глаз, но нас они тогда не трогали, мы как бы были в стороне.
Так проходила наша жизнь до того момента, когда мы смогли подать документы. Началось это, конечно, раньше. В Израиле жила моя двоюродная сестра, и первый вызов мы заказали в 1974 году, но подать документы мы тогда не могли в силу сложных семейных обстоятельств. Тогда у нас уже было твёрдое желание уехать, но подали документы мы только в 1979 году.
Славе было 10 лет, но он уже тоже был, как это ни смешно, созревший диссидент, ему не нравилось, как устроена советская жизнь. Из его детсадовских перлов: «Я не хочу слушать о сообщниках Ленина». Он, когда пошёл в первый класс, через некоторое время заявил, что ему не нравится, как всё в школе устроено, потому что учительница, прежде всего, стала говорить, что в Советском Союзе всё самое лучшее. «Она всё врёт, так не бывает». С первых дней у него были зёрна сомнения в правильности советского образа жизни, а потом ребёнка окружали «БиБиСи», «Голос Америки» и наши разговоры. Он всё это наматывал на ус. Когда мы подавали документы, он, придя из школы, увидел, что весь пол в квартире был устлан всякими документами, анкетами во множестве копий и, прочитав там слово «Израиль», сказал: «Слава тебе, Господи, наконец-то это произошло». Так что, внутренне он был ко всему подготовлен, и в этом смысле для него не было никакой травмы, потому что он не был советским ребёнком с рождения. Так мы жили и ждали отказ, который и получили через некоторое время.
Сначала Слава учился в школе в той деревне, где мы жили, а потом он перешёл в 57-ю физико-математическую школу. Это была одна из элитных школ в Москве, она была продолжательницей, наследницей 2-й школы, которая уже вошла в антологию еврейской антисоветской истории, которую организовал когда-то Виль Свечинский. Когда основная часть преподавателей во главе со Свечинским уехала в Израиль, то наследницей 2-й школы стала 57-я, в которой 75% были еврейские дети. В школе все дети точно знали, кто еврей и на сколько процентов.
А.Т.: Ясно, ведь это математическая школа.
Инна: Там процветали еврейские настроения. В 1984 году один мальчик из 10 класса уехал в Израиль, и это было событие, хотя не первый случай отъезда детей. Уезжали и раньше, но это было как бы предыдущее поколение, разница между ними была 7-8 лет, и руководство школы считало, что эта страница закрыта. Славина классная руководительница говорила мне, что в истории школы были трагические события, что дети уехали в Израиль, Америку, что это были лучшие ученики, которых мы всё равно любим и считаем, что родители совершили большое преступление по отношению к своим детям. Почему-то она со мной об этом говорила, хотя в школе, как мы думали, не знали, что мы в это время были в отказе.
По-видимому, они всё-таки знали, как потом выяснилось. Наше предположение, что она работала на ГБ, достаточно оправданное. Она всегда меня к себе приглашала и вела такие разговоры. После того, как этот мальчик, с которым Слава много общался, уехал, он начал писать детям письма. Начался довольно активный обмен письмами. Мальчика звали Илья Гоголев.
Некоторым детям, очевидно родителями, было запрещено писать свои адреса, поэтому они писали письма и давали их Славе, а он вкладывал в конверт своё и письма приятелей. Обратный адрес был наш.
А.Т.: Гоголев писал письма всем?
Инна: Да, но отвечать прямо они боялись. Слава по характеру никогда не был трибуном, лидером, но своими чувствами он делился с друзьями, в том числе там была девочка, с которой он дружил, поведав ей свои сокровенные идеи. А этими письмами заинтересовались в КГБ, и «товарищи» пришли в школу с известием, что ими раскрыт «международный сионистский детский заговор». В школе провели экспертизу почерков детей, вычислили всех и стали проводить расследование. В один прекрасный день нас с Игорем вызывает директор школы и говорит, что наш сын развивается не в том направлении, что он плохо влияет на детей, что он зациклился на еврейских делах, но при этом ни слова о нашем отказе. Затем директор говорит, что их школа элитная, все очень дорожат ею, и если что-то такое произойдёт неприличное, то школа может пострадать, и они нас просят ребёнка из школы забрать. На что мы, конечно, сказали, что с какой стати мы будем его забирать, ребёнок нормально учится, у него тут друзья.
Потом началась работа со стороны классной руководительницы: «В тихом омуте черти водятся, и ваш Слава очень опасен для школы». В таком духе она меня страшно провоцировала, она рассказывала всякие байки про то, как может к этому делу подключиться ГБ, и что она этого очень боится.
А.Т.: А может, и правда боялась?
Инна: Она говорила, что мы совершаем преступление по отношению ко всем детям, дети дорожат школой, и если из-за нашего сына закроют школу, как мы будем выглядеть перед родителями и детьми. Мы воспринимали всё это очень спокойно. Однажды она мне позвонила и говорит, что у Славы очень плохие показатели в школе, что он не посещает уроки литературы, и в один прекрасный день его исключили из школы за непосещение занятий. Все дети были страшно удивлены. Оказалось, что в журнале посещаемости другими чернилами отмечено, что его не было на занятиях, хотя потом в его тетрадке я нашла конспекты этих уроков. Когда я сказала об этом учительнице, что это же подлог, она откровенно сказала: «Мы взрослые люди, и раз вы не поддаётесь, то приходится так поступать». Это было в первой четверти 10 класса, был 1985 год.
Дети чувствовали себя виноватыми, особенно девочка, которую директор школы и гэбэшники «раскололи»: она рассказала всё, о чём Слава говорил. Она очень переживала, считая себя предательницей. Ребята, пытаясь всё это как-то сгладить, приглашали Славу на разные вечеринки, но он никуда не ходил.
После исключения из школы был период, когда Слава ничего не мог делать, хотя он по своему духу человек сильный, вынес всё героически. Потом мы устроили его в школу, куда по субботам ходить не надо.
Игорь Успенский: Есть оказывается школа для детей артистов ансамблей, которые постоянно разъезжают, и в этой школе учатся 4 дня в неделю.
Инна: В этой школе оказалась учительница, которая поняла, что у него какая-то душевная травма. Она мне говорила, что этот ребёнок особенный, что она видит, что у него в жизни было что-то произошло. Я очень уклончиво объясняла, что он вообще болел. Она сразу взяла над ним шефство, сделала очень много для него, поддерживала его, и он окончил школу без троек, хотя ему было очень тяжело кончать десятый класс. Он учился, потому что надо было. Никогда не забуду её, Татьяну Николаевну. После окончания школы встал вопрос, что делать дальше. Мы решили, что он будет поступать в Нефтяной институт (его ещё называли еврейский или Керосинка). Тогда были такие правила, если нет троек, то можно сдать 2 экзамена, математику и физику, или на 5 оба предмета, или на 5 и 4, и тогда поступаешь в институт. Оба экзамена он сдал на 5.
Он поступил в институт, но учиться он там долго не смог. После травмы, которую он получил в школе, он не был готов к серьёзным занятиям, а мы не настаивали.
«Маханаим» для него стал родным домом, потому что там были замечательные люди. Он целиком погрузился в религиозные дела. Он стал учиться в маханаимской подпольной школе, это стало его жизнью. Тут мы ничего уже не могли сделать. В этой школе были регулярные воскресные занятия, на лето они снимали дачи, типа летнего лагеря.
А.Т.: Светских предметов они не изучали?
Инна: Нет, это было чисто религиозное образование, типа ешивы, но маханаимский стиль отличался от традиционного религиозного. Главным преподавателем этой школы был Влад Дашевский, человек высочайшей культуры, образования, который посвятил себя этой работе, хотя до этого он был учёным физиком, работал в институте земного магнетизма. Всё происходило на высочайшем уровне. Слава потом учился в ешиве в Израиле, и у него была возможность сравнить. Он бросил израильскую ешиву, потому что уровень обучения в «Маханаим» был на порядок выше. Маханаимский заряд, который он получил, сделал его тем, кем он есть сейчас. Там он плавно перешёл из ученика в учителя и в этой же школе стал преподавать детям. Мы всегда гордились тем, что Влад Дашевский говорил, что Слава его любимый ученик. Слава действительно преданный, и если он что-то делает, то со всей душой. «Маханаим» – это его альма-матер. До сих пор осталась связь с ребятами, которые, закончив 57-ю школу, тоже прошли школу «Маханаим», правда более лёгким путём, так как не были в отказе. Они уже все стали взрослые, но до сих пор маханаимская закваска остаётся самым главным в их жизни. Они все остались религиозными и работают в совершенно разных областях, никто из них не сделал своей профессией религию. Я думаю, что «Маханаим» ещё ждёт своего места в нашем архиве.
Мы «Маханаиму» очень благодарны. В жизни Славы он сыграл огромную роль. Слава стал ещё сильнее, и это помогает ему в жизни до сих пор.
Летом, когда снималась дача, занятия проводились каждый день, все преподаватели туда приезжали. Это были Влад, читали лекции Миша Кара-Иванов, Лёва Китросский, административный руководитель и духовный наставник Петя Полонский, занимался с ребятами спортом и что-то читал Гриша Левицкий. Ребята не были засушенные, тщедушные. Они были сильные, развитые, спортивные. А родители по очереди вели хозяйство, готовили, убирали.
А.Т.: ГБ не мешала этой школе?
Инна: Нет, дачу снимали где-нибудь на отшибе и как-то умудрялись обходиться без их внимания. Зимние занятия всегда были в разных квартирах, в том числе и у нас. Летом, когда была моя очередь помогать по хозяйству, мне удалось прослушать безумно интересные лекции. Очень всё нравилось детям, так как это всё было сделано очень живо, ведь дети были из ассимилированных семей. Они были заворожены такими далёкими от их жизни предметами, потому что всё делалось интересно. Я не помню, чтобы в школе были какие-нибудь нарушения, чтобы кто-то отлынивал от занятий.
Ребят было человек 15, жили все в одной комнате, всегда был кто-то из преподавателей и родителей. Дети были школьного возраста от 8 до 15 лет. Всегда проводились шабаты, к ним готовилась шабатняя пища на печке (это ведь была деревня, газа не было, но было электричество). Вели себя тихо, жили за большим забором, находили такие места, где было достаточно изолировано. Конечно, для ГБ это не было препятствием, но всё обходилось. Образованию активно они не препятствовали.
Игорь: Они препятствовали преподаванию иврита, из-за этого сидело больше всего людей.
Инна: Когда Слава стал преподавателем, мы удивлялись, как дети дошкольного возраста 5-6 лет, с которыми он работал, слушают его так, как будто они слушают сказку. Были занятия и для взрослых. Я изучала в кружке Тору. Нам было сложнее, и там не было регулярности. Честь и хвала «Маханаиму». Их заслуга в том, что они поставили это еврейское образование, кроме того, они помогали заключённым. Был специальный человек, в функции которого входила организация посылок заключённым, связь с их семьями. Они создали организацию, занимающуюся обрезанием. Это делали каждый раз в другом месте, что требовало большого напряжения и усилий, нужно было быть очень осторожными – это и охват людей, и проверка людей. Обо всём лучше расскажут Влад Дашевский, Петя Полонский. Многое может рассказать наша Алла, жена Славы. Она участвовала в Пуримшпилях, хотя это не был «Маханаим». Ребята, посещавшие «Маханаим», входили и в эти кружки. Так, например, там был кружок пения, организованный Милой Кагановой. Это была деятельность среди еврейских детей, которая сплачивала их. Всё это защищало их от тлетворного советского влияния. «Маханаим» – это очень серьёзное, глубокое еврейское образование.
В 1988 году Адин Штейнзальц создал свою ешиву в Москве. Это было потрясающее событие, был объявлен первый набор. Слава был самым младшим, ему было 19 лет, он сдал экзамены и попал в ешиву, хотя был конкурс 20 человек на место. Знания, полученные в «Маханаим», помогли ему. Примерно год он проучился там, а затем он уехал в Израиль сразу после получения разрешения. Мы уехали через 3 месяца после него.
Игорь: В это время Алла уже была в Израиле, а мы и Слава ещё в Москве. Уникальность случая заключалась в том, что у Аллы родился ребёнок, а семья разделена, так как мужа не выпускают. Они не были зарегистрированы, потому что Алла была несовершеннолетняя, хотя еврейская свадьба была.
Инна: В это время в Израиле проходили демонстрации по поводу Славиного дела, устраивали пикеты, и вскоре нам дали разрешение. По нашему поводу даже некоторые советские деятели были вынужддены выступить: академик Гинзбург (он написал после своей зарубежной поездки в Швецию и встречи с Ингой Фишер, она возглавляла комитет борьбы за учёных-отказников). Потом были Евгений Евтушенко и писатель А. Гельман. На Западе очень много делали Линн Зингер, Изя Либлер, Барух Эяль. Это вот картинки нашей жизни.
А.Т.: Ну, теперь ты, Игорь, расскажи о себе.
Игорь: Я русский сионист в первом поколении. Еврейской крови во мне нет (насколько мне известно), а так среди предков есть кровь польская, немецкая, турецкая и то ли финская, то ли шведская, но в основном русская. Два прадеда – священники, православные.
А.Т.: А графской нет?
Игорь: Графской нет. Советскую власть я начал не любить сильно с 1956 года, а в 1968 году я понял, что надо ехать, но ехать ещё было некуда. В 1956 году мне было 17 лет, я поступил в университет. До этого я жил в неинтеллигентном, хулиганском районе.
А.Т.: Тогда ты ещё любил советскую власть?
Игорь: Я как-то на это не обращал внимания, были другие развлечения. Поступив в университет, я попал в совершенно другой круг общения, и это совпало с Венгрией, что, как я сам вычислил, не есть хорошо, и я очень быстро стал «катиться по наклонной плоскости». В 1970 году вдруг стало, куда ехать. Я был уже несколько лет женат, у нас появился ребёнок, и я в 1971 году, будучи в экспедиции, прочитал «Эксодус». Он на меня произвёл очень сильное впечатление, кстати, у нас есть книжка с дарственной надписью автора.
Наши ближайшие друзья в это время интенсивно собирались ехать, мы слушали «Голос Израиля» регулярно по часам. В 1974 году мы получили первый вызов, но домашние обстоятельства не позволили подать документы. До 1979 года мы дотянули и из-за этого угодили в отказ. Я уверен, что если бы мы подали хотя бы до 1977 года, то наверняка быстро бы уехали.
Когда в 1979 году мы подали документы, в институте это стало очень громким делом, хотя до нас 2 человека уехали. Это Маруся Рубина в 1972 году и одна русская женщина, которая была замужем за еврейским юношей, причём, из очень сионистской семьи. Он уехал в 1972 году сам, а она сразу не поехала с ним, испугалась, но через 2 года уехала и она.
Наша подача вызвала некоторый шок в институте. Директором у нас был чистый гэбэшник, который этого даже не скрывал, и все это знали. Я к нему пришёл за бумагами, и он начал меня сразу всячески обхаживать: «Игорь Вячеславович, что вы делаете? Почему? Кто вас обидел? У вас здесь огромные возможности, карьера. Я для вас всё сделаю». Ни в какие разговоры с ним я не собирался вступать, поэтому я, что называется, мычал, повторяя некую фразу, как на пластинке, которую заело: в разных вариантах я повторил её много раз. Когда он на 8-й примерно раз понял, что пластинка не сойдёт с этого места, он сказал: «Естественно, я подпишу все бумаги, но вы делаете большую ошибку». Действительно, недели через 3, когда мы все формальности исполнили, мы получили справку и подали документы. Нас не тронули, но вокруг был создан вакуум.
Так как мы работали в одном институте и сидели в соседних комнатах, то нам было не так скучно, не так тяжело. Сначала люди интересовались, что-то спрашивали, были какие-то общения, потом постепенно всё прервалось. У нас было несколько человек, которые делали под нашим руководством диссертации, и они продолжали их делать, а когда дело подошло к защите, то было сказано, что фамилию руководителей надо сменить. Мы не хотели девочкам портить карьеру и сказали: «Ради Бога». Они защитились, и всё было нормально. Так тянулось некоторое время, до нас доходили слухи, какой анафеме нас предавали на партсобраниях, на других мероприятиях, что мы, дескать, получаем деньги от какого-то американского университета. Много чего про нас говорили.
Сейчас я вспоминаю общую ситуацию, которая имела место, когда люди подавали документы на выезд. Естественно, если человек подавал из закрытого учреждения, он должен был уволиться до подачи, тут нет вопросов. Когда человек подавал из обычного учреждения, не закрытого, то тут было несколько вариантов. Если человек был в хороших отношениях со своим начальством, с коллективом, и не хотел им причинять какие-то неприятности, то, как правило, он обычно увольнялся перед подачей. Было много случаев, когда человеку говорили, что мы тебе дадим справку от нашего учреждения, но при условии, что ты уволишься. Но где-то в 1979 году было достаточно вегетарианское время, и людей в массе не выгоняли, кроме каких-то особых случаев. Когда мы готовы были подавать, то решили, что увольняться ни в коем случае не будем. Пусть наше начальство нас выгоняет, если хочет. Так мы и сделали. Нам дали справки, но начали прижимать. Сначала вокруг нас создали вакуум, потом Инну в какой-то момент уволили, а меня понизили в должности. Я проработал ещё год, но это уже был такой год, когда с меня работу уже не спрашивали, и я делал свои научные дела, которые мне были нужны или интересны. Я был сначала старшим научным сотрудником, потом меня понизили до младшего (это конец 1980, начало 1981 года) (это работа не в штате). В конце 1980 года они объявили на наши должности конкурс, и мы решили, что в конкурсе мы участвовать не будем, так как было немножечко противно. Инну уволили, а меня понизили в должности и перевели на ставку в экспедицию.
Инна: Я всегда была младшим научным сотрудником. Мне начальник прямо сказал: «Мы вас очень ценим, но старшего вы никогда не получите, уж извините».
Игорь: Ставка экспедиционная кончилась, и меня в конце 1982 года уволили. Мы оба теперь были безработные, и это был период трудный в материальном плане. Мы начали подрабатывать. Сначала мы просто печатали на машинке, т.е. печатали диссертации, статьи, даже какие-то книги. Приходили интересные люди. Мы, например, испытали большое удовольствие от общения с монгольским учёным, для которого печатали докторскую диссертацию. Мы целиком отдались этому промыслу, но у меня ещё не было 25-летнего трудового стажа, поэтому я боялся, что меня могут привлечь за тунеядство (наступили андроповские времена). Я изыскивал возможности работы, и неожиданно кто-то мне сказал, что есть ставка ветеринарного врача в областной ветеринарной станции (это далеко за Мытищами). От дома мне – 2,5-3 часа, но я, тем не менее, туда поехал. Там оказался очень интересный начальник, которому нужно было составить некоторые рекомендации по борьбе с мухами на животноводческих фермах. Ему как раз был очень нужен человек моей квалификации. Естественно, никто в здравом уме не пойдёт работать на эту станцию, имея мой уровень. Я сказал, что здесь писать не смогу, я должен работать в библиотеке. Мы с ним договорились, что я буду приезжать раз в 2 недели и докладывать ему, что я сделал. Он взял меня в штат, но я понимал, что это не надолго. К тому же, ситуация ещё вот какая была. Когда ты получил отказ, то существовали разные подходы: одни люди считали, что они будут ждать до упора, пока их не выпустят, другие считали, что надо периодически о себе напоминать и переподавать документы. Мы решили, что есть смысл переподать. Я понимал, что с ветеринарной станции мне придётся уходить, если я буду подавать. За 1,5 месяца я написал требуемые рекомендации, попросил справку для ОВИРа и ушёл с этой работы.
Мы подали документы, и мне нужно было сразу куда-нибудь устроиться на работу. Кто-то сказал, что есть вакансия лифтёра в кооперативном доме советских композиторов. Там уже один отказник работал, такой Сева Каплан, сын известного пианиста, который сейчас работает на нью-йоркском русском радио. Там ещё работала дочка одной нашей знакомой, тоже отказницы, секретарём. Через неё меня туда и взяли. Я тоже кого-то порекомендовал, и к концу моей работы там было 8 человек из отказа, из них 3 кандидата наук.
А.Т.: Доплату за кандидатство …
Игорь: Доплату, к сожалению, не давали. А зарплата была то ли 70, то ли 80 рублей, но главное, что я числился на работе. Работа была мечта: сутки – трое, т.е. сутки дежуришь, трое отдыхаешь. Кроме того, мы набрали довольно много переводов. Я был оформлен в 2-х местах, где периодически давали переводную работу, а в 3-х или 4-х – наши друзья брали на себя, но делали мы, т.е. заработок шёл из многих источников. Инна в это время ещё преподавала английский язык детям. А ещё месяц она проработала помощником переплётчика, нашего очень близкого приятеля, который, уйдя из «ящика», переплетал документы. К сожалению, всё кончилось достаточно неприятно, потому что от мелкой пыли у Инны началось заболевание глаз. Ей пришлось работу бросить и долго лечиться.
Один мой приятель получил для перевода большой учебник и дал его нам. Было очень интересно, поскольку это было даже по нашей специальности. Мы сдали перевод, получили деньги, только стояла фамилия моего приятеля. Редакторша, с которой нужно было работать, была в курсе этого дела. Мы с ней хорошо сотрудничали. В конце 1988 года, когда начались послабления, она дала мне уже непосредственно под моё имя ещё одну книгу, тоже интересную и по специальности. Я начал переводить, и тут мы получили разрешение. Поэтому мы отдали её переводить нашему старшему сыну и нашей бывшей студентке. Они перевели книгу, издали, а записана была моя фамилия как переводчика. Вот такие замечательные парадоксы в жизни. За это время мы периодически переподавали документы и всегда получали один и тот же ответ. Тут возникла ещё проблема. Когда Слава окончил школу, поступал в институт, потом в медицинское училище и быстро бросал, ему нужно было где-то работать, когда он не учился. Мы устроили его на какую-то фабричку, где клеили коробочки, причём там не было нормы, сколько сделаешь. Он себя не перетруждал, поэтому его зарплата бывала 4 руб. 50 коп., 7 руб. 20 коп. Но он там, тем не менее, числился. Когда мы подавали документы, он оттуда брал справку.
А.Т.: Из вашего лифта вы без проблем переподавали?
Игорь: Я точно не помню, но, кажется, там не было проблем. Там знали, кто мы и что мы, нас 8 человек там работало.
Слава потом с этой фабрики ушёл и затем работал в учреждениях такого же порядка. В основном он занимался в «Маханаиме», учился, преподавал, так что его жизнь была полна. Он очень много читал литературы по иудаике, быстро выучил иврит, выучил арамейский язык, чтобы читать Тору в оригинале.
Будучи в отказе, мы контактировали с большим числом людей, которые в отказе вели себя достаточно активно, начиная с брата Инны Алика, который быстро стал одним из лидеров среди учёных-отказников. Мы сразу оказались в кругу активных людей и тоже были вовлечены в эту активность. Мы оказались втянутыми в много разных дел. Начнём с медицинской стороны, так как это, наверное, наиболее интересно и, скорее всего, было главное направление нашей работы. В 1984 году был такой отказник, наш приятель и наш коллега, Лёня Гольдфарб. Он, врач по образованию, работал эпидемиологом в институте вирусных энцефалитов, и я его знал с 1962 года. Он предложил такую идею: поскольку среди отказников есть много больных людей, и для многих получение адекватной медицинской помощи было затруднено, так как люди были исключены из своих поликлиник, потеряв работу, нужно организовать помощь этим людям. Советские лекарства в то время были чудовищного качества, даже аспирин не был чистым. У людей возникала аллергия и другие побочные эффекты от применения таких лекарств. Как только они переставали принимать эти лекарства, у них всё проходило. Лёня связался с западными организациями, которые поддерживали отказников, прежде всего это «35» в Англии с Ритой Икер, в Америке была такая Инга Опер. Они стали потихоньку нам присылать лекарства, стал налаживаться лекарственный транспорт по нашим заявкам. Они присылали, с одной стороны, лекарства общего порядка типа аспирин, тайленол, антациды, витамины, с другой стороны, начал составляться список больных отказников, и стали поступать необходимые им специфические лекарства. Сначала это было только в Москве, потом это стало и в Ленинграде (этим занялись Боря Кельман с женой Аллой). Лёня после этого быстро получил разрешение в июне 1985 года. Уехал он в январе 1986 года, и за это время он всё передал нам. Мы начали с того, что нам самим нужно было немножко образоваться. Мы просили, чтобы нам присылали западные справочники по лекарствам, чтобы понимать, а не просто говорить: пришлите такое-то лекарство. Тем более, в разных странах одно и то же лекарство называлось по-разному. Мы получали лекарства из 6 стран. Лекарства пошли потоком. Более того, стали приезжать американские, английские, шведские врачи, которые осматривали больных своего профиля. Для каждого специалиста у нас был свой список.
Инна: На эти осмотры приезжали отказники и из других городов.
Игорь: Все жёны узников тоже были с нами связаны. Мы для узников заказывали специальные витамины, которые делались в виде карамелек. Витамины нельзя было в лагерь привозить, а карамельки можно. Мы установили связь с Кельманами в Ленинграде. Стали появляться люди из других городов с серьёзными проблемами.
Инна: Приезжали из Кишинёва, Харькова, Черновцов.
Игорь: Приехала женщина из Черновцов, которой нужно было делать операцию на сердце (менять клапан определённого размера). Слава богу, у нас был Дима Лифляндский, который работал в институте сердечно-сосудистой хирургии, и он был в хороших отношениях с директором института Шумаковым. Он просто пришёл к нему и сказал: «Мне нужен вот такой-то клапан взаймы». Мы клапан заказали в Америке, но не знали, когда его получим. Шумаков сказал: «Открой такой-то шкафчик, возьми, что тебе нужно». Через несколько месяцев мы получили клапан, и Дима ему вернул. А женщине успешно была сделана операция, и она сейчас живёт в Израиле. Когда нам привозили большое количество лекарств, мы начинали обзванивать людей. Я назначал много встреч, устраивал маршрут по Москве, встречаясь на разных станциях метро с людьми, раздавая лекарства. Было много детских проблем, а также психологических и психиатрических. Такие лекарства мы тоже получали. Мы получали большое количество снотворного – люди ведь были взвинчены до предела. У нас дома образовался большой склад. Как нас не взяли на этом деле, до сих пор не понимаю, потому что за хранение такого количества лекарств можно было пришить спекуляцию в особо крупных размерах. Несколько раз люди нам предлагали деньги или какие-нибудь подарки за эти лекарства. Здесь мы держались жёсткого принципа: ничего не брать, ни банки варенья, ни коробки конфет, ничего.
А.Т.: Не брали вас потому, что ГБ не шла на поводу фактов. Если им нужны были факты, то они сами их создавали.
Игорь: С нами были врачи, которые нам помогали: Дима Лифляндский со своей женой Лидой, Марик Таршис, Ося Зарецкий. Были врачи, которые не были отказниками: Илья Эткинд и др. Они всё делали для нас безотказно. Самый интересный момент, апофеоз нашей деятельности, был в ноябре 1987 года. К нам приехали одновременно 7 американских врачей. Их привёз наш близкий приятель Виктор Бёрдон, врач-гинеколог. Там были различные специалисты. До этого они были в Ленинграде, и там Боря Кельман организовал осмотр отказников, человек 40. К нам они приехали в четверг и должны были быть у нас пятницу и субботу. У нас на это время была задумана огромная программа. Мы нашли 7 квартир, в каждой был переводчик. Я старался, чтобы люди приходили не все сразу, квартиры не были большими. Несколько человек нужно было посетить на дому. Когда мы узнали, что три врача религиозные и соблюдают субботу, - это было для нас ударом ниже пояса. Но, увидев, как мы подготовились, они сказали, что будут работать в субботу. За 2 дня они осмотрели 107 человек. Когда всё кончилось, мы их позвали к себе, и я не знаю, кто был больше счастлив, они или мы. Приезжали потом ещё по 2, по 3 врача. В другой раз с Виктором Бёрдоном приезжал врач-кардиолог. В это время Кошаровские получили разрешение, и все уговорили их уехать, несмотря на то, что мама Инны Кошаровской с переломом шейки бедра лежала в больнице. Возникло подозрение, что у неё что-то с сердцем, и мы решили, что этот врач должен съездить в больницу. Володя Мушинский, который опекал Иннину маму, был на машине. Мы специально приехали в мёртвый час, когда все отдыхают. Это была районная московская больница. Приехали, вошли в палату: чудовищная больничная нищета, запахи – срам совершеннейший. Там лежало 6 старух. Врач тихонечко осмотрел нашу больную, а бабки, которые там лежали, вдруг поняли, что это иностранец и полезли к нему жаловаться на медицину, на обслуживание, на советскую власть. Слава Богу, он почти закончил осмотр, ничего серьёзного не нашёл со стороны сердца, а я испугался: начнётся шум, прибежит персонал, будет скандал. Как-то мне удалось его отбить от них, вытолкать его в коридор. Я ему объяснил, что они думают, что он может решить их проблемы. Он всё понял. Он захотел посмотреть саму больницу. Мы вошли в холл, где стояли холодильники с продуктами больных. Мы заглянули в холодильник. Он понюхал, ужаснулся и скорее закрыл его, а затем мы благополучно отбыли.
А.Т.: Ты говорил, что кроме главного направления были ещё …
Игорь: Периодически к нам обращались люди из диссидентских движений, и мы им всем помогали. Конечно, не просто с улицы человек приходил, мы знали людей или их рекомендовали. Были просьбы: человек вернулся только что из лагеря, и ему нужно такое-то лекарство. Мы им всегда помогали и жёстко стояли на том, чтобы никаких коробок конфет, книг и т.п. Один клиент пытался подарить отличный перевод Киплинга.
Весной 1989 года наш случай вышел почти на самый верх. Уже многие уехали, а нашего Славу отказывались отпускать в одиночку, хотя у него в Израиле ребёнок, жена. Его случай привлёк очень большое внимание. Он был специально рассмотрен на встрече Шифтера с Шеварднадзе, когда приезжал Бейкер, который стал после Шульца госсекретарём. Шифтер – помощник госсекретаря по правам человека, он потом мне сам рассказывал о встрече с Шеварднадзе.
А.Т.: Почему Славу не хотели отпускать одного?
Игорь: Ты спроси советскую власть, но у меня есть предположение. На деле моей матушки, по-видимому, лежал гриф - ни она, никто из членов её семьи никогда не должны покинуть Советский Союз. Я думаю, это сработало автоматически. Когда этот вопрос встал на встрече с Шеварднадзе, то они не хотели честь мундира терять. Мы просили выпустить одного Славу, они выпустили нас троих, а мать мою оставили. Где-то в июне позвонили из Америки и сказали, что здесь распространилась информация, что вы получили разрешение. Я говорю, что до нас она ещё не дошла. Через 2 дня, пришла открытка из ОВИРа с просьбой позвонить. Я позвонил и узнал о разрешении. Когда мы получали разрешение, народу в ОВИРе была толпа, люди в массе подавали на выезд. Если 2-3 месяца не получали ответ, то многие очень переживали. Получив визы, я стал внимательно их проверять, зная, что бывают ошибки. И тут сзади подошёл парень и говорит: «Простите, пожалуйста, вы сколько ждали разрешения?» «Десять лет, а что?» И вдруг он начал от меня пятиться: «Ради Бога, извините, я ничего такого не хотел». По-видимому, что-то в моем лице сильно его потрясло.
Теперь о других направлениях. У нас был свой научный семинар, в отличие от большого физико-математического, в котором были Лернер, Иоффе, Альперт, Браиловский. До 1979 года отказы давали по секретности. Когда с 1979 года отказы стали давать всем подряд, то появилось много биологов и медиков, и мы собрались вместе. У нас была небольшая группа, до 10-15 человек (Гольдфарб, Зарецкий, Таршис, покойный Ося Ирлин, Эрлена Матлина, Л.П.Латаш и др.). Мы решили собираться раз в 2 недели, проводить свои семинарские занятия, подготавливать обзоры литературы. Мы себя афишировали перед приезжими, и через какое-то время к нам стали приезжать врачи, биологи из-за рубежа.
А.Т.: С какого года был семинар?
Игорь: С 1983 года. Участвовали в семинаре и математики, связанные с биологическими проблемами (Марк Фрейдлин). Очень тесные связи сложились со Швецией, специально на наш семинар каждый месяц кто-нибудь приезжал. К концу 1987 года из нашего семинара почти все, кроме нас, уехали. Семинар кончился. За 4 года было порядка 70 заседаний. Мы решили объединиться с остатками физико-математического семинара, который возглавил тогда Юра Черняк. Интересно, что стали появляться на семинарах и неотказники. Люди, которые собирались ехать, увидели, что ворота открываются, и они начали собираться, а приобщение решили начать с посещения семинара. Однажды в перерыве одного из семинаров один человек сказал: «Вы мне дадите справку, что я посещал ваш семинар. Я надеюсь скоро получить разрешение, поеду в Америку». На что я ему ответил в духе Булгакова: «Я бы вам, конечно, написал справку, но у меня нет печати, нечем заверить». Были люди, которые в отказе не были, а выехать скоро надеялись и решили повысить свой рейтинг. В рамках нашего объединённого семинара мы провели последнюю международную конференцию. К нам должны были приехать 11 иностранных учёных из Англии, Швеции и Америки. При заполнении анкет американцы и шведы написали, что они едут в туристическую поездку, и их спокойно впустили, а англичане написали, что едут для участия в семинаре, и им визы не дали. На открытии в нашей квартире было около 100 человек. Это было впечатляющее зрелище. В 1992 году были напечатаны труды семинара в Анналах Нью-йоркской Академии Наук. Была такая Всемирная федерация учёных, и возглавлял её француз, профессор Леже. В Москве должно было пройти ежегодное заседание президиума федерации, и мы написали Леже письмо, но ответа не получили. Узнав, что он живёт в гостинице «Спутник», мы решили, что Алик и Боря Клоц пойдут к нему на встречу, но и тут он не спустился к ним в холл. Мы написали ему открытое резкое письмо, и в «Nature» его опубликовали. По следам этого дела мы решили немножко пошевелить и советских учёных. Каждый из нас взял список академиков и членкоров по своим специальностям и написал личное письмо. Получилось больше 50 писем, я написал 16. Я описал всю нашу историю, отметив, что западные учёные проявляют солидарность с нами, а вот советские – нет. Из 50 писем ответ был получен на одно письмо. Его получил я, и прислал его Мартин Израилевич Кабачник, академик, член Антисионистского комитета. Идея письма была такая: вашу фамилию я нигде не встречал, по-видимому, вы ничего не сделали для обороноспособности нашей страны, поэтому вы не оправдали тех денег, которые государство затратило на ваше образование. Самое смешное, что в одном из журналов давались обзоры по разным разделам, где была его статья и моя. Я ему ответил на письмо и в конце написал, что может я ничего не сделал, но фамилию мою вы всё-таки встречали, поскольку наши обзоры публиковались в одном и том же журнале, вы на странице такой-то, я – на такой-то.
А.Т.: Теперь о женском движении немного.
Инна: Женское движение началось в 70-е годы, и было достаточно активным. Но уже в наше время большинство активисток из этого движения уехали, и работа заглохла. К середине 80-х годов, когда началось некоторое оживление общей активности, в том числе, началось опять и женское движение. Таким знаковым событием возобновления женского движения была уникальная демонстрация в феврале 1987 года. Лозунги были: «Отпустите нас в Израиль», но уникальность заключалась в том, что демонстрация продолжалась 5 дней и проходила на Арбате. Очень детально демонстрация описана в книге Семёна Абрамовича Янтовского «Из минувшего». Там участвовали не только женщины, но и мужчины. Демонстрация шла по нарастающей, но они (ГБ) не знали, что она запланирована на 5 дней. Первый день прошёл очень спокойно, без событий, на второй день демонстрация уже была показана по телевидению на Западе, и всё ещё было тихо. А потом на 3-й день они вызвали ОМОН, как сейчас их называют.
Их привезли на автобусах, и это было настоящее подавление с мордобоем, с издевательствами, они разбивали аппаратуру у корреспондентов. В демонстрации из нашей группы принимали участие Лена Дубянская, Эрлена Матлина, Ира Гурвич и многие другие. В последний день было человек 100.
А.Т.: Демонстрация, наверное, была не началом действия вашей группы?
Инна: Нет, группа присоединилась, а создана она была в сентябре 1986 года.
Игорь: Шесть барышень собрались в лесочке конспиративно: Лена Дубянская, Римма Якир, Роза Иоффе, Оксана Холмянская, Мара Абрамович и Инна и назвали группу «JEWAR» - «Еврейские женщины против отказа».
Инна: Мы собирались, обговаривали, что и как, потом уже решали, как группу назвать, что делать. Первое наше побуждение – помочь жёнам узников, в то время их было много. На одно из первых заседаний мы пригласили жён узников, чтобы узнать их проблемы.
Игорь: Они приняли решение, что в группу будут приглашать сами, а не то, что приходит тот, кто захотел. Это должны быть люди, которых они хорошо знают, произраильски настроенные, на которых они могут полагаться. К концу 1986 года в группе было около 15 человек, и это был сплоченный коллектив.
Ида Таратута: Ты сказала, что к середине 80-х основная масса женщин-активисток уехала. Кого ты имела в виду?
Инна: Я знаю, что уехала очень активная Ира Гильденгорн, она была инициатор, Мая Фишман и ряд других. Лидеры уехали, начался массовый отказ, застой, давление. Активность сошла на нет. Основное ядро новой группы было создано в 1986 году, влились некоторые из прежних участниц. Мероприятий было много. Каждую неделю мы собирались друг у друга по очереди и решали повседневные дела. В 1987, 1988 и 1989 годах было проведено 3 голодовки (на 8 марта по 3 дня). Первая голодовка была самая многочисленная. Корреспондент «Вечерней Москвы» написал кляузную статью, после чего я потеряла своих учеников, с которыми занималась английским языком. Статья называлась «Голодовка по спецзаказу». В 1988 году у нас была большая делегация из американской Хадассы, 9 человек. 2-я и 3-я голодовки проходили в виде конференции. Нас всех приняли в члены Хадассы, и я до сих пор получаю журнал от них. Кроме того, были просто семинары, на которые мы приглашали разных людей: выступали Даня Романовский, Зеев Гейзель. В 1987 году мы широко отметили день защиты детей. Дважды мы ездили в Бабий Яр, один раз в Минск и один раз в Ригу на места расстрела евреев во время войны.
Игорь: Первая поездка в Бабий Яр была в сентябре 1987 года. С ними ездил Саша Холмянский и читал там кадиш.
Инна: Нас сопровождали несколько гэбэшников. Они ходили в Киеве за нами по пятам, и у нас есть фотографии, где они запечатлены. Мы привезли венки и написали на них «Поколению беды от поколения надежды».
Игорь: Марик Львовский придумал.
Инна: Не было там толп народу, не было демонстраций, просто несколько прохожих из любопытства подходили. А в 1988 году уже были толпы народа. В мае 1987 года мы были в Минске и там встречались с еврейскими активистами. У памятника собралось много народа, выступал Лев Петрович Овсищер. Чтобы его заглушить, ГБ включала на полную мощность музыку. У нас есть фотографии. Была ещё демонстрация около Политехнического музея с обычными лозунгами. Там нас запихали в автобусы, а потом все получили повестки в суд, который приговорил всех к штрафу. Основное обвинение – сопротивление власти. Я единственная, которая была оправдана.
И.Т.: Вы ещё проводили работу «Дети отказа».
Инна: Совершенно верно. Это была инициатива нашей группы. Тогда обсуждался вопрос о том, чтобы дать детям возможность уехать одним. Мы были инициаторами создания группы молодёжи и курировали её. Группа называлась «Второе поколение».
И.Т.: Я помню, что была конференция, были газеты, портреты детей, какие они были, когда подавали, какие они стали сейчас.
Инна: Да, да было. 1 июня 1987 г. была конференция в нескольких домах на разные темы. У нас дома была конференция, где выступала Вика Хасина. Она делала аналитический доклад о помощи детям, об их проблемах. Текст доклада у нас сохранился. Я делала доклад о женском движении в отказе.
Игорь: Был 1988 год. В Норвегии собиралась европейская женская конференция. Они воспринимали тогда Инну как лидера группы, и её пригласили на конференцию. Она написала хороший доклад по проблеме и пошла в ОВИР, а так как она нигде не работала, то ей даже анкету не дали. Тогда на конференцию пригласили Лену Дубянскую, которая была уже в Израиле. Инна прислала ей доклад, и Лена его зачитала в Норвегии. На сцене там оставили пустой стул для Инны.
Инна: Нашу группу активно посещали конгрессмены, сенаторы, была интенсивная связь с Хадассой, ВИЦО, «35», американскими “National Conference” и “Jewish Council”.
И.Т.: Вика Хасина очень активно участвовала.
Инна: Да, Вика была ответственной за семинары. Группа была популярна. Когда мы приехали, нас встречала Рая Яглом, президент Всемирного ВИЦО.
А.Т.: Кто-нибудь из великих деятелей еврейского движения из Америки, Англии приезжали?
Инна: Шошана Карден приезжала много раз, а один раз с группой конгрессменов. Очень многие посещали и помогали нам.
Игорь: Инна голодала 5 раз. Предпоследний раз это было в 1988 году, когда приезжал в Москву Рейган. Остатки женской группы решили провести голодовку вместе с мужьями. Это была пятидневная голодовка (время пребывания Рейгана). На 2-й день Рейган встречался с отказниками и диссидентами. Мы пошли втроём (Слава третий). Инна сидела за 2-м столом вместе с Нэнси Рейган, там же сидел Алик Зеличёнок. За 1-м столом с Рейганом сидели Кошаровский, Столяры, Зиманы. Мы со Славой сидели за 6-м столом, с нами сидел помощник Шульца. Мы ничего не ели и не пили. Потом была наша личная голодовка за Славу. Инне на 11-й день врачи запретили голодать, начало барахлить сердечко.
Инна: С тех пор у меня началась стенокардия.
Игорь: Мы со Славой голодали 15 дней, готовы были и больше. В это время Горбачёв после посещения Америки должен был приехать в Англию, где студенты «стояли на ушах» за Славу. На это время и был рассчитан пик нашей голодовки. Однако, землетрясение в Армении сорвало наши планы – Горбачев не поехал в Англию. Трудно было первые 2-3 дня, потом стало легче. Нас посещали корреспонденты, мы получали большое количество звонков. Первые 2 звонка были от помощника Переса и помощника Шамира, брал интервью Михаил Гильбоа из Коль Исраэль.
В декабре 1989 г. мы уехали, но у меня осталась в отказе мать. Мы усиленно стали заниматься её вытаскиванием: писали много, встречались, я поехал в Америку. Много выступал, мне устроили хождение по конгрессу. Шифтер в это время был в отъезде, и меня принимала его помощница с польской фамилией. А у матери отказ был как бы вечный, ей после каждой переподачи назывались новые сроки. Последний раз ей отказали до 1992 года, а был 1990-й год. Помощница сказала, что ведь они обещают её отпустить в 1992 году. Я не выдержал и стал орать: «Как вы можете верить в то, что там говорят. Неизвестно, что ей скажут завтра». Я говорил минут 5 в таком духе. Все были в шоке, включая меня.
А.Т.: Где твоя мать работала?
Игорь: Мать работала в институте болезней растений, по образованию она ботаник-микробиолог. Тот институт, в котором она работала в последние годы, состоял из 2-х частей: одна часть была закрытая, и там занимались чем-то секретным, другая часть была открытая, где она и работала. Она была член учёного совета, заведовала лабораторией, поэтому они боялись, что она что-то может знать лишнее. Когда мы уехали, она осталась одна (отец погиб в 1943 году на войне). Когда ей дали 2-й после нашего отъезда отказ (точно в день ее рождения), нам посоветовали, чтобы она подала просьбу в гости. Мы решили, пусть подаёт вместе с нашим старшим сыном, который ещё оставался в Москве. Мы не очень надеялись на положительный ответ. В августе 1990 года в Израиле был Шифтер, и я с ним встретился. Он тоже был настроен пессимистически. Через 3 дня мать позвонила, что им дали гостевую визу. В ноябре они приехали, и, естественно, обратно она не поехала.
А.Т.: Спасибо за интервью.
|
