Наши интервью

Интервью с ОЛЬГОЙ СЕРОВОЙ и
ЕВГЕНИЕМ КОЖЕВНИКОВЫМ

Ольга Серова и Евгений Кожевников - отказники из Москвы (с 1976 по 1978 годы). Интервью взяли Аба и Ида Таратута 21 июня 2005 года в Хайфе.

       Аба Таратута: Мы сидим у нас дома. К нам приехали из Америки бывшие отказники и активисты Ольга Серова и Евгений Кожевников. Начнем с Ольги.

       Ольга Серова: Я родилась в Москве 29 июля 1947 года. Семья моя не еврейская. Мой папа был очень хороший человек, но коммунист, а мама его так любила, что все, что говорил папа, она принимала. Мои бабушки были очень верующие, так что я, когда была маленькая, на груди носила крестик.

       А.Т.: Важно, что в семье вы ничего антисоветского по воспитанию не могли получить.

       О.С.: Нет, ни в коем случае. Хорошо помню март 53 года, когда плакала по поводу смерти дедушки Сталина. Потом одна из моих бабушек повела меня в мавзолей, и мы там тоже плакали.

       А.Т.: В этом мавзолее можно только радоваться.

       О.С.: Когда в школе я стала пионеркой, то хотела быть очень хорошей, но у меня по какой-то причине не получалась общественная работа. Мне она не нравилась.

       А.Т.: Может быть, вы не нравились общественной работе?

       О.С.: У нас явно была несовместимость. Впоследствии, будучи комсомолкой, я пыталась, как можно меньше иметь дело с комсомолом. В пятнадцать лет я впервые попала в пионерский лагерь и там я познакомилась с одним мальчиком. Мы с ним дружили, и он меня однажды пригласил к себе в школу на вечер, где я познакомилась с учителем физики студентом ФИЗТЕХ Мишей Балашовым. Меня захлестнула информация, которую я стала получать от людей, окружавших его. Люди эти были старше меня лет на десять. Кто-то из них дал мне книгу Евгении Гинзбург, напечатанную в самиздате, «Крутой маршрут». Эта книга меня потрясла. Помню, как я сидела на диване, читая эту книгу, а по телевизору пел 21 съезд: Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной... И я спросила маму: Мам, а что Ленин - авантюрист? Она сказала, что не знает, но я думаю, что она просто не знала значение этого слова. Мои родители были замечательные люди, добрые, милые, помогали многим людям, но со мной у них была проблема. Папа был очень строгий, и я, конечно же, боялась его и доверить свои новые понятия о жизни не могла потому, что не хотела конфликтов. В русской семье могли накрутить не только уши, и впоследствии я этого не избежала. Я чувствовала, что меня ведет какая-то странная сила в другую жизнь. Это все случилось через книгу «Крутой маршрут». Родители смотрят 21 съезд по телевизору, а я читаю и вижу, что все, что по телевизору - вранье, а то, что в книге - правда. Я поверила этой книге сразу. У Миши Балашова я бывала в гостях. Там собиралась большая компания физиков и математиков. Во мне бушевал океан феноменальных чувств к моему будущему, совсем другому, нежели мне готовила советская власть. Я познакомилась с интересными людьми, которые мне давали самиздат для чтения и распечатывания. (У меня был машинка «Ремингтон»).

       А.Т.: Это, кажется, 70 статья Уголовного Кодекса.

       О.С.: Я распечатывала много самиздата. Печатала под копирку процесс Бродского (1967-68 год), процесс Даниэля и Синявского, печатала замечательную пьесу Николая Робертовича Эрдмана «Самоубийца».

       А.Т.: Это уже тянет от 10 лет до расстрела.

       О.С.: Я ничего этого не знала, мне было просто интересно жить. На последнем году обучения в школе (1964-65 год) я поступила во MXAT в подготовительную группу. Я всегда хотела быть актрисой. Много лет занималась в Студии Художественного слова у Маргариты Георгиевны Алибеговой при Доме пионеров, участвовала в различных концертах и конкурсах, получила много грамот, ну, а уж МХАТ, конечно, был для меня пределом мечтаний. «Театральный роман» Булгакова еще не был издан, так что я была полна восхищения перед сценой, где смотрела «Синюю птицу» Метерлинка. Учебный год и в Студии МХАТа, и в школе подходил к концу. Где-то в апреле на одном из КВН, который проходил в Университете, я познакомилась с человеком, которому восторженно рассказывала о МХАТе и своих планах, а он мне говорит: Чего ты там делаешь? Разве это театр? Вот есть Эстрадная Студия Марка Розовского, пойдем, я тебе покажу. Мы пришли в Клуб МГУ. На сцене играли пьесу Марка Розовского «Целый вечер, как проклятые». Я была в шоке от восторга, впервые в жизни я видела подобных актеров, пьеса была смешная и странная, как мне объяснили, авангардная, такого слова я еще не слышала, но мне оно очень понравилось. Люди в зале были какие-то особенные, понимали, что происходит в пьесе, я мало что понимала, мне только все очень нравилось, вся та театральная атмосфера в зале. Я покинула студию МХАТ и поступила в Студенческий Театр к Марку Розовскому. Шел июнь 1965 года. Мне было 17 лет.

       Мне посчастливилось играть в этом театре с сентября 1965 по конец декабря 1969 года. 29 декабря Эстрадная Студия МГУ «Наш Дом» прекратила свое существование - театр закрыли из-за так называемого претенциозного репертуара. На самом деле, успех Студии Марка Розовского у интеллектуальной публики и студентов Москвы был настолько огромен, что партийные деятели Университета боялись ответственности, и им легче было театр запретить, чем выяснять отношения с начальством. Помню фразу, которая была сказана одним из друзей Марка, пробиравшегося к входу в здание клуба через толпу желающих попасть в наш театр и кордон милиции на спектакль «Вечер Русской Сатиры» (зима 1967 года). На его пальто не осталось пуговиц, когда он, наконец, попал в фойе, он произнес историческую фразу, которая сделалась в Студии афоризмом: «Вот что происходит с русской сатирой, когда за нее берутся евреи. Случайно из разговора я узнала, что большинство актеров, все режиссеры (Марк Розовский, Илья Рутберг, Алик Аксельрод) и постановочная часть Студии - евреи. Я не могла опомниться от удивления.

       Евгений Кожевников: Да, особенно еврей Розовский, который все время говорил: Я не еврей, я грек.

       О.С.: Я ничего про евреев не знала совершенно. Единственно, что помню, в детстве я спросила одну девочку во дворе, мне было года четыре: Кто такие евреи? Почему их не любят и говорят это слово шепотом? Девочка ответила: Разве ты не знаешь? Они распяли нашего бога.

       Я стала думать и сопоставлять свои впечатления... Я ходила с бабушкой в церковь, с ужасом смотрела на окровавленного человека, из рук его текла кровь. Везде висели картины, бабушка называла их иконами. Люди подходили к ним и целовали стекло, Я видела, что стекло заляпано, хотя его протирали после каждого поцелуя. Лица у изображенных на иконах были страшные. В церкви в одних углах было темно, а в других горело множество свечей, и плохо пахло чем-то сладким. Было жарко и неприятно. Бабушка подводила меня к большому человеку, одежда на нем блестела золотом, он давал мне пить приторно сладкое что-то и есть невкусный кусочек хлеба, который плохо жевался. При входе в церковь стояли какие-то ящики, в них лежали люди с закрытыми глазами. Мне было страшно, и болела голова... все это я связала со словом евреи.

       И вот однажды я еду в такси с Мариком Розовским и его женой Ингой (1965 год), Марик рассказывает анекдот о евреях, мы покатываемся со смеху, а Инга и говорит; Мы, евреи, и что-то еще добавляет, уж не припомню, что именно. Я не поверила своим ушам и спрашиваю: Инга, разве ты еврейка? Она в свою очередь удивилась вопросу и говорит: Конечно, мы все евреи: и Марик, и Миша Кочин, и Саня Карпов, и Сеня Фердман (Фарада), и Леня Шварц, и Лиля Долгопольская. Этот эпизод стал поворотным моментом в моей жизни. Я должна была что-то делать со своей привычной неприязнью к слову еврей. Евреи Моего Театра мне очень нравились и совсем не походили на тех, которые жили в моем воображении. Евреи Эстрадной Студии МГУ «Наш Дом» были умные, талантливые, веселые, и их было много.

       А.Т.: Евреи, евреи, кругом одни евреи.

       О.С: Да, кругом одни евреи. Я маме сказала, что они все очень хорошие люди.

       А.Т.: Хоть и евреи.

       О.С.: Пересматривая семейные фотографии, я увидела на них еврейские лица. Оказывается, у моего папы многие сотрудники и друзья были евреи. Когда я была уже в отказе (1976 год), и мой конфликт с папой зашел уже далеко, он мне сказал: Оля, ты путаешь две вещи: есть евреи, и есть жиды, и это надо различать. По поводу театра Розовского он говорил: Я знаю, что вы там в темноте делаете, какие спектакли вы там ставите.

       А.Т.: Папа смотрел в корень.

       О.С.: Правильно. Он сказал нам сразу, когда мы пришли просить у него подпись. Мы ему объясняли, что Женя еврей, хочет уехать. Он сказал: Хватит крутить мне мозги, вы просто против советской власти.

       Е.К.: Мы настолько были напуганы, что он не даст разрешения... Я не мог произнести ни слова, кроме: У меня в Израиле родственники. На это он ответил: Какие родственники? Твои родственники здесь.

       А.Т.: Папа подписал?

       О.С.: Нет. Не подписал. С Женей же была такая история: когда он сделал мне предложение стать его женой (февраль 1971 года), он дал мне свою фотографию из фотопроб на Мосфильме, и хотя он был в форме солдата царской армии, родители сразу все поняли, у папы глаз был наметанный, он воскликнул: Да ведь он же еврей! И когда он узнал, что мы подали на выезд в Израиль, он сказал: Я тебя предупреждал: сначала ты вышла за еврея замуж, а теперь ты предаешь свою родину.

       А.Т.: То есть, падение продолжалось?

       О.С.: Да. Но самое поразительное было в конце его жизни. Он умирал от лейкемии в 1982 году, совершенно один. Мама умерла за 5 лет до нашего отъезда, рак легких, никогда не курила, ей исполнилось только 48 лет. Из красивой женщины она быстро превратилась в старушку. Это была тяжелая потеря. Через три недели я родила своего сына, так что я его еле доносила. Так вот, когда папа уже попал в госпиталь, незадолго до смерти, к нему приходили друзья его молодости. Я этого ничего не знала, так как уже жила в Америке. В 90-м году я приехала в Москву впервые после отъезда и поехала к его друзьям, хотела узнать подробности о папиных последних днях. То, что я от них услышала - невероятно! Папа однажды сказал им: А ведь Ольга была права. Перед самой смертью такое откровение. Другому человеку он сказал то, чего я добивалась от него 25 лет - правды. У меня сохранилось письмо одного папиного близкого друга, я его знала с раннего детства и называла дядя Вяча, он пишет: Ты любила кататься на моей «Победе», стоя у ветрового стекла, и смотрела вперед, ты в свои 6 лет видела дальше, чем мы, в свои пятьдесят.

       Сейчас мы в гостях в Израиле, вот уже несколько дней живем в Ерушалаиме. Я не умею молиться, я только могу, вроде как, поговорить что ли, с Хашемом, поблагодарить Его за то, что Он вывел меня из тьмы. Я думаю, что я понимаю кто я, что я, зачем я. Я благодарна Богу за то, что я не была овцой в стаде, за то, что мой внутренний мир с детства был открыт для принятия Его информации. Я прошла трудный путь. Я раскрываю мысленно сценарий моей жизни и вижу свои первые шаги, которые я делала, чтобы принять еврейство. Я его приняла дважды: сначала в 82-ом году в Лос-Анжелесе, тогда была беременна вторым ребенком, Машей, и ходила в Университет Иудаизма, а потом в 85-ом году, в сентябре, я прошла ортодоксальный гиюр в Хабаде, и у нас с Женей была хупа. Вот такая моя история.

       А.Т. Теперь дадим слово Жене, и он расскажет о своей семье.

       E.X.: Я родился в Москве в 1948 году. Мой папа еврей, мама русская. По папиной линии бабушка и дедушка бежали от погромов из Житомира в 20-м году в Киев, а в 22-ом семья перебралась в Москву. У них было много детей, мой отец был самый младший. Это была ассимилированная семья. Они уже не учили обоих детей идишу, все говорили на русском, видимо, хотели как можно быстрее раствориться в русской среде. Я помню, когда я маленький шел с отцом, если кто-нибудь говорил, что вон еврей пошел, он готов был сразу драться. Для него слово еврей звучало оскорблением. Дедушка был маляром, у него было 4 сына. Один был моряком, второй сын стал фокусником, взял себе имя Атолло. Перед войной имел свою труппу с лилипутами, и каждое лето в парке Сокольники стоял его шапито. Артистом стал и мой отец, стал показывать фокусы. Фокусниками стали и мужья сестер моего отца. Когда я родился, отец уже фокусы не показывал, а был администратором, работая с маленькими цирковыми группами (цирк на сцене), а также возил киноартистов, которые не могли хорошо заработать в театре или в кино. Он им устраивал от общества "Знание" гастроли на периферии. Так я познакомился со многими из них, и мне тоже захотелось стать актером. В 1966 году я окончил школу, решил поступить в школу-студию МХАТ, встретился с Леней Харитоновым (отец знал его), который мне мягко посоветовал никуда не поступать, а пойти работать на завод имени Лихачева. Я очень обиделся, расстроился и решил поступить в Цирковое училище. В этот момент мой старший брат уже учился у режиссера Местечкина в цирковой группе при Московском цирке. Мой брат и его друзья мне объяснили, что и как надо готовить для конкурса в Цирковое Училище. Я год отработал в ГУМе простым рабочим и поступил в ГУЦЭИ (Государственное Училище Циркового и Эстрадного Искусства). Фамилия моя (папина) Коненгиссер, Кожевников - это фамилия мамы. Теперь мамина линия. Мама родилась в Сибири недалеко от озера Байкал. Познакомились они с отцом, когда отец во время войны служил на Дальнем Востоке. Там же они и поженились, и он сразу отправил ее в Москву. Мы жили в доме, где были одни евреи. Дедушка умер в год, когда я родился, а бабушку я застал, она умерла в 1961 году. Ничего еврейского в доме не помню, разве что, когда приходила Ханука, нам, детям, давали денежные подарки, а весной на столе появлялась маца. Помню разговоры бабушки по телефону на идиш.

       А.Т.: Но идиш не задержался?

       Е.К.: Нет, конечно. Когда меня в Америке спрашивают, говорю ли я на идиш, приятно ответить: абисиле. Итак, я поступил учиться в Цирковое Училище на Эстрадное отделение (4-х летнее обучение). На 3-м курсе началась специализация. Объединившись с тремя партнерами: Слава Унтштеллер, Слава Троян и Элья Баскин, мы сделали музыкально-эксцентрический номер. Леонид Утесов, побывав на одном из просмотров в училище, сказал, что берет этих ребят к себе в оркестр, то есть нас. Так и произошло. Наш номер всегда открывал второе отделение концерта этого оркестра. Мне посчастливилось немного пообщаться с Утесовым. Это был удивительный человек. Потом мы (наш номер) развалились, что, честно говоря, нам и предсказывали. Один ушел в театр миниатюр, другого взяли в армию. Что делать? Я иду работать к своему отцу в программу цирк на сцене. Потом мы с Олей решили сделать наш семейный номер. Номер получился, на мой взгляд, хороший, но устроиться с ним работать на эстраде было трудно. Причина? Номер сатирический. Директор областной филармонии, увидев его, сказал - Номер хороший, но отвечать за это я не хочу. На одном из просмотров в Москонцерте к нам подошел Борис Брунов: Ребята, потрясающий номер. Я говорю, что нас не берут, а он мне: Я все устрою, положитесь на меня. Он протащил нас в Москонцерт, но концертов было мало - или на окраине Москвы, или под Москвой. Потом были дурацкие гастроли в Сибири, где дурацкие пьяные музыканты..., в общем, это был какой-то...

       О.С.: Паноптикум, циркус паноптикумус.

       Е.К.: Когда я окончил училище, фамилия моего партнера была Унтштеллер, и услышать такое на эстраде: Евгений Коненгиссер и Вячеслав Унтштеллер - русский номер - это было что-то. Унтштеллер стал Шумиловым, Коненгиссер (я) стал Кожевниковым. Поменять фамилию оказалось не так-то просто. Оле пришлось идти в ЗАГС и говорить, что если они не поменяют, то она со мной разведется.

       О.С.: Они еще спросили: Почему меняете? Я сказала: Как почему? Антисемиты кругом.

       Е.К.: Нам посочувствовали. Многие артисты меняют фамилии. Так легче работать в антисемитской среде. Когда Борис Сергеевич Брунов уехал не то в Чехословакию, не то в ГДР ставить какой-то там правительственный концерт, нас вызвали на просмотр, чтобы повысить ставку. Они посмотрели, а потом вызвали нас на ковер. Там сидел самый главный местком, партком и худ. руководитель. И вот они говорят нам, что в связи с приближением, кажется, 25 съезда КПСС, они закрывают наш номер, как негативный, и что мы должны сделать что-нибудь другое, новое. Ошарашили нас сразу, работы лишили, а на что жить? У нас на руках маленький ребенок. Шел 1975 год. Мы знали, что евреи начали уезжать. Собрался это делать и мой бывший партнер Эля Баскин. Тут мы задумались с Олей, не пора ли и нам?

       О.С.: Мы выходим в коридор, и Женя говорит: Уезжаем? Я говорю: Уезжаем. Я стучусь снова в кабинет: Разрешите у вас взять листок бумаги. Пожалуйста. На листе мы написали, что просим нас уволить по собственному желанию. Захожу снова в кабинет: Подпишите, пожалуйста. Долго смотрят в бумагу, спрашивают: Почему? Я говорю: Дело в том, что нас взяли в Большой театр. Подписали.

       Е.К.: К этому времени один из педагогов Циркового Училища уже жил в Америке. Мы пишем ему письмо, он присылает нам американский вызов, но нас не выпустили бы по американскому вызову, тут нужно только по еврейскому выезжать. Уезжает Баскин. Я говорю: Илюша, нам очень нужен вызов. Вызов из Бат-Яма от моей тети пришел очень быстро. Собрали документы. Олин отец, конечно же, не согласился подписать бумагу о том, что у него нет материальных претензий к нам. Своему же отцу я говорю, что собираюсь ехать в Израиль. Не один вечер мы говорили на эту тему. Он мне доказывал, что он советский еврей. На что я говорил, что я просто еврей и хочу уехать. Но без его разрешения в ОВИРе документы не принимали. Летом 1976 года произошли события в Энтеббе, израильтяне освободили заложников. Мой отец вдруг почувствовал себя просто евреем, и я понял, что надо просить у него подпись об отсутствии претензий немедленно. Он в данный момент не был советским евреем. И что вы думаете? Он подписал. На следующий день он, правда, позвонил и говорит: Я вчера что-то подписал, отдай мне бумагу. Я отвечаю: Папа, поздно. Я ее отослал в Верховный Совет. В те времена, когда не было полного комплекта документов, их сначала посылали в Верховный Совет, а те спускали в ОВИР: рассмотреть. Наше дело закрутилось, через полгода мы получили отказ. За это время мы познакомились и близко сошлись с семьей Рузер. Они еще не подавали на выезд в Израиль, но Сережа Рузер уже преподавал в Москве иврит. Он рассказал, где можно получить информацию, как уезжать, с кем советоваться: Надо ходить на Горку, на ул. Архипова. Но там меня никто не знал. Я стал ходить к московской синагоге каждую субботу. Полгода ходил, прежде чем заговорил с первым человеком. Люди с опаской разговаривали с новыми отказниками, так как боялись стукачей. До нашей подачи на выезд я и Оля работали в цирковой программе моего отца. Отец ворчал, что это, мол, жена тебя увозит.

       О.С.: А у его отца везде было много знакомых, ну и все сразу узнали, что мы подали документы на выезд в Израиль. Куда бы мы ни обращались за работой на сцене (на новогодние каникулы, например я часто подрабатывала, играя или Снегурочку, или была клоуном в паре с Женей) нам везде было отказано.

       Е.К.: Года полтора у нас не было работы. Мы продали всю свою библиотеку. Я устроился работать почтальоном, носил телеграммы, был и лифтером. Мы жили рядом с Мосфильмом. Помню, как носил телеграммы Тарковскому, Савелию Крамарову. Потом, это уже несколько лет спустя, в Лос-Анжелесе мы с Савелием познакомились и подружились.

       Да, так вот, я говорю Оле, что надо что-то придумать насчет работы. А что, если я пойду учиться водить машину, запишусь на курсы таксистов? Они будут платить стипендию, я выучусь управлять машиной, и у меня будут водительские права. И вот я устраиваюсь на эти курсы. В нашей группе студентов замечаю человека, которого вижу каждую субботу на горке у синагоги. В перерыве мы осторожно подходим друг к другу: По-моему, мы по одному и тому же делу. Разговорились. Веня Богомольный, самый долгий отказник. Его родители уехали в Эрец еще в 1966 году со своими дочерьми, а его в это время призвали в армию и послали в стройбат не то закапывать, не то откапывать ракеты. После армии - очередной отказ, теперь уже из-за секретности. От меня он узнал, что мы актеры, и сказал, что самое лучшее средство выехать, то есть пробить отказ - начать активно делать свое дело. Веня пришел к нам домой на Мосфильмовскую, и мы стали обсуждать наше положение. Веня предложил: Придумайте какое-нибудь выступление. И мы решили организовать театр на дому у нас в квартире. Веня стал нашим консультантом по идиш и ивриту. Он стал нашим управляющим. До выезда мы успели сделать два спектакля. Первый назывался «Первая русская алия». Второй спектакль назывался «Отказники». В нашей маленькой квартире мы сделали сцену, поставили занавес, Эдик Нижников, тоже отказник, физик по профессии, помог с освещением, сделал нам софиты. Все, как в настоящем театре. Денег за наши представления мы не брали. Веня стал приглашать людей с Горки. У нас перебывало много народу: друзей, отказников, тех, кто думал подавать, но еще по какой-то причине этого не сделал. Сейчас, спустя много лет, оглядываясь назад на нашу жизнь в отказе, я могу с полной ответственностью сказать, что это время было одним из самых счастливых в нашей актерской жизни. Выходить на сцену, пусть даже маленькую, нести с нее слова, которые люди хотят, жаждут услышать... К нам стала ходить вся Горка. У нас побывала мама Щаранского, Толя тогда уже сидел. Был его брат Леня, пришел профессор Лернер. Спектакли спектаклями, а пробивать отказ все-таки надо. Нам сказали, что пока к нам будут ходить только евреи-отказники, мы никуда не уедем. Нужны иностранцы, то есть американские и английские евреи, которые приезжают в Москву, как туристы, а лучше всего корреспонденты, тогда, может быть, о нас узнают на Западе. Через Веню мы познакомились с несколькими из них, и о нас появились статьи в газетах и радио, передачи в Америке и в Англии. Это был 1977 год. И первый и второй спектакли, несмотря на вроде бы их короткую жизнь, имели успех. Евреи радовались, плакали. После спектакля никто не хотел уходить, так хорошо нам было всем вместе. Вене с трудом приходилось объяснять, что это теперь уже не театр, а маленькая квартирка в Москве, и нам, актерам, нужен отдых. Потом мы стали выезжать на, так называемые, гастроли по еврейским квартирам Москвы. Несколько слов о втором спектакле «Отказники». Он был сделан по материалам Феликса Канделя. Уезжая, Кандель оставил свои записи в машинописном виде. Мы без его ведома, спрашивать было не у кого, он был уже в Израиле, превратили его тексты в спектакль с песнями на идиш и иврите, с клоунадами, благо у нас за спиной был опыт работы в цирке. Работать, как впрочем, и жить, стало очень интересно. У нас стали брать интервью, появилась статья в Los Angeles Times с нашей фотографией, сделанной во время спектакля.

       А.Т.: А не было страшно?

       Е.К.: Не было. Был авантюрный интерес. Посадят или выпустят.

       О.С.: Мне было страшно один раз. В то время, когда мы работали над вторым нашим спектаклем, было создано женское движение за выезд. Веня говорил: Не суйся, ты актриса, у тебя спектакли, это тоже очень важно. Но я все же не удержалась. Была назначена демонстрация женщин у библиотеки Ленина. В основном всех взяли при выходе из их дома, но я каким-то образом дошла. Под пальто у меня был спрятан плакат: ГБ, ОТДАЙ МОЮ ВИЗУ! Когда я стала подниматься по эскалатору при выходе из метро, приближаясь к библиотеке, то обратила внимание, что вокруг меня какие-то люди, назовем их «В ШТАТСКОМ», я почувствовала напряжение. Мороз пробежал по спине. Я поняла, что меня ведут и ведут туда, куда я хочу идти. И вот я вышла на улицу, а там загородки, машины и полно этих мужиков в плащах. Где-то вдалеке стоят корреспонденты. Вот тогда я услышала в ушах стук и поняла, что мне страшно. Дома было не страшно играть спектакль, а здесь чувствую - ноги стали ватные. Никого нет, кроме нас, 4 женщин, и этих мужиков. Мы подошли друг к другу, все взволнованы.

       А.Т.: Дины Бейлиной не было?

       О.С.: Нет. Ее, видимо, взяли раньше. Наташа Розенштейн дошла, Ира Гильденгорн, я и, по-моему, Лариса Виленская. Мы стоим, напротив нас мужики, сбоку корреспонденты. Ира говорит: Давай! Мы распахнули наши пальто с плакатами буквально на секунду. Тут же громилы оказались перед нами, свернули нам руки и запихнули нас в автобус, привезли в отделение милиции на Смоленской площади, завели в комнату и стали задавать вопросы. Это было мое первое реальное столкновение с системой, впервые no-настоящему я поняла, что я против нее. Играя спектакли в квартире, я не испытывала такого чувства. Я знала, что я всегда была против. Мой Женя, люди, приходившие к нам на спектакли, тоже были против, но здесь была маленькая группа женщин, советская власть и неизвестность.

       Е.К.: Второй спектакль помог нам выехать. Я стал своим человеком на Горке. Отказники говорили: Для того, чтобы уехать, нужно Богу показать, что ты не собираешься никуда уезжать. А это значит: сделать ремонт в квартире, потратить деньги, купить мебель. Мы сделали ремонт, хотя чувствовали, что это лето последнее. Я чувствовал, что должно что-то произойти - или нас посадят, или мы уедем. Нам прислали джинсы, мы их продали, появились деньги. Мы прощались с любимыми местами. В это лето мы поехали в деревню Антипино по Северной железной дороге, там Оля жила со своими родителями каждое лето, когда была маленькая, и прожили там июнь и июль, а в августе поехали в Бердянск, город на берегу Азовского моря, где я отдыхал со своими родителями в детстве. Осенью, в начале ноября, приходит сообщение, что мы попали в так называемый список Эдварда Кеннеди (18 семей). По Голосу Америки объявили фамилии всех, кто скоро получит визу, назвали и нашу фамилию. В конце осени мы получили разрешение.

       А.Т.: Даже из 18-ти не всех отпустили.

       Е.К.: Сейчас, по прошествии стольких лет, получив информацию о том, как за нас боролись американские и английские евреи, мы знаем, что мы выехали благодаря спектаклю «Отказники». В Москве к нам домой приезжали очень хорошие люди из Англии. Семья раввина Кокотек. Он успел вывезти свою беременную жену Валли из Берлина в 1938 году. Эта семья много помогала отказникам. Они помогали материально, старались привлечь внимание английской общественности к положению евреев-отказников. Валли и ее дочери Сюзанна и Шейла записали наши песни на магнитофон и увезли с собой в Англию. В Лондоне они давали слушать запись английским актерам. Они были у Ингрид Бергман, она слушала наши песни, а потом Валли ее попросила: Подпишите телеграмму Брежневу, что вы просите отпустить семью Кожевниковых. Ингрид Бергман подписала. Потом Валли и ее подруга Лилиан Леви были на приеме у Лоренса Оливье и Джона Гилгуда. Западные газеты с их помощью подняли шум, что нас не отпускают в Израиль. Таким образом, они сделали нам publicity. Как наша фамилия попала в список Кеннеди - для нас загадка. Когда мы получили визу, то почти немедленно улетели в Вену.

       Мне кажется, что мы упускаем важный момент разговора о нашей московской жизни, когда я ассимилированный еврей, превратился просто в еврея. За два с половиной года в отказе, встречаясь с совершенно удивительными, потрясающими ребятами-отказниками, моя еврейская половина совершенно задушила мою другую, ассимилированную. Мы уже стали соблюдать субботу, старались вести кошерный дом. Я оставался Кожевниковым, но у меня ничего не оставалось от русского Кожевникова, разве что русский язык. Во мне бурлило еврейство. Невозможно было говорить текст нашего спектакля: Я еврей! Я еврей! не поняв эти слова, не прочувствовав. Я не настолько сильный актер, чтобы сказать это чисто технически. Нужно было прожить, что мы с женой и делали. Этот период очень важен в нашем формировании как евреев. К концу нашего отказа уже было ясно кто мы, что мы, куда ехать, как жить. Но наш спектакль «Отказники», как это не парадоксально, повернул нас из Израиля в Америку. Возможность влиять на американцев, на англичан, что бы они в свою очередь давили на советские органы, помочь выехать тем, кто еще оставался за железным занавесом, это то, что выталкивало нас в момент нашего приезда в Израиль из Израиля. В Вене была прескверная сцена, когда мы в Сохнуте заявили, что мы едем в Америку. Яков Кедми, который там присутствовал, сказал, что мы предатели, что мы воспользовались, ну и так далее, в общем, скандал. Оля взорвалась. Разговор был громкий. Когда мы входили в кабинет, в очереди перед кабинетом переговаривались, шумели, а когда выходили из него, стояла гробовая тишина. Я понял, что люди боятся туда теперь входить, не зная, что будет с ними. Мы же актеры, луженые глотки, и если нас заведут, то мы скажем все, что думаем. Громко.

       А.Т.: Но он понял.

       Е.К.: Понял и отступил. Нас поселяют в отель для диссидентов, выезжающих из России. Вечером пришел к нам Яков Кедми, поговорил с нами, извинялся, сказал: Езжайте в Америку, пригласил к себе домой. Потом он ушел. В эту же ночь моя еврейская душа взорвалась. У меня истерика. Моя душа рвется в Израиль. Утром следующего дня идем в Сохнут и говорим, что мы едем в Израиль. В Израиле нас поселяют в Мевасерет Цион. Приходил к нам Кандель, приезжал Калик, сказал, что поможет с работой. Встретили Дину Бейлину, она предлагала деньги, если нам трудно. Все нам говорят, что вы теперь дома, успокойтесь, лечите свои раны, забудьте про все на свете. Вы в Израиле. Но как забыть? Там же люди остались, друзья, Веня Богомольный, и у нас наш спектакль «Отказники». Мы решаем ехать в Америку на 2-3 года, а потом вернуться в Израиль, собственно говоря, это решение было принято нами еще перед нашим отъездом из Москвы. И сейчас, находясь в Израиле, надо найти пути для этого. Ищем возможности встретиться с теми, кто может решить судьбу нашего спектакля и нас. Нам сказали, что это Нехемия Леванон. Едем к нему и все рассказываем. Он говорит, что поможет. Через несколько месяцев мы летим сначала в Австрию, Италию и потом уже в Сан-Франциско. Наши друзья снимают нам небольшую квартиру около университета Беркли. Учим текст спектакля по-английски, который перевели для нас наши друзья из Лондона, добавляем пару новых сцен - сцену с КГБ и клоунады, репетируем. Каким-то образом, сейчас уже не помню, выходим на Counsil for Soviet Jewry в Сан-Франциско, показываем им спектакль. Они кричат: Ура! Вы те, кто нам нужен! Мы везем вас на Конференцию всех американских Советов в поддержку советских евреев в Вашингтон.

       Мы летим туда, даем спектакль, в зале человек 500, к концу спектакля половина из них плачет. Кто эти люди? Это те, кому не безразлична судьба советских евреев. Может, мы растеребили их сердца еврейскими песнями?

       О.С.: При этом спектакль не был плачевным.

       Е.К.: Еще в Москве к нам на спектакль пришла наш педагог и режиссер Ганна Алексеевна Грановская. Она сказала: Ребята, я не могу оценивать вашу работу с точки зрения искусства. Я не могу, когда люди здесь рыдают. Вы переступили барьер, у вас такой зритель, (она имела в виду отказников) что неважно, что вы работаете, главное, какие слова говорите (спасибо Канделю, что написал).

       О.С.: Мы вылетели из Москвы 19 декабря 1978 года в день рождения Брежнева. Мы сделали ему большой подарок.

       Е.К.: Освободив его страну от нашего присутствия.

       О.С.: Нам на сборы был дан месяц, мы уехали через 2 недели.

       Е.К.: Итак, мы ездим и летаем по Америке, даем спектакли. В одном только районе залива Сан-Франциско дали 80 спектаклей. Мы брали за спектакли деньги - сколько можете, столько и платите, никогда никому не отказывали. Помню, приехал к кому-то из своих друзей Ф. Кандель, это уже было, когда мы жили в Лос-Анжелесе, мы встретились. Мне было интересно его мнение, как никак работаем с его текстом, правда, по-английски. Я ему сказал, что мы деньги получаем за спектакли. На это ли он обиделся, или ему не понравилось, что и как мы делаем, но он не захотел с нами встретиться после спектакля. «Отказников» он видел...

       Были со спектаклем в Англии, ездили по разным городам, встречались там с членами английского парламента, кто за Израиль, за евреев, кто может как-то помочь отказникам. На каждом спектакле у нас были петиции. Мы дали слово Вене Богомольному говорить обо всех евреях-отказниках, но особенно мы говорили о его случае, о его судьбе. Люди подписывали петиции, которые посылались либо конгрессменам, либо в Белый дом, либо в английский парламент. У нас было много радио и телепередач и в Англии, и в Америке. И везде и всюду мы говорили об отказниках и просили им помочь.

       О.С.: Мы от чистого сердца работали и никогда не забывали тех, кого оставили, и кто нам помогал.

       Е.К.: Конечно же, мы вели еврейский образ жизни, конечно, все годы хотели вернуться в Израиль, особенно в первые годы. В 1983 году мы обратились в Израильский центр в Лос-Анжелесе с просьбой помочь нам переехать в Израиль. Возникла сложность с нашим случаем, так как мы вроде бы что-то там подписали, когда уезжали из Израиля. Нас спросили: Вы подписывали письмо-просьбу о лишении вас израильского гражданства! Что вы подписывали? Что-то мы действительно подписывали, но все было на иврите, и что это было - не помню. Тогда я думал, что, наверное, израильтянам легче таким образом забросить нас на запад. В 1985 году в Израильском центре нам сказали: Теперь ваш въезд должен решаться на уровне министерства внутренних дел. Закрутилась канитель на несколько лет. А мы все ходили и ходили в израильское консульство, и, в конце концов, нам говорят: Вы уже долго живете здесь. Возьмите сначала американское гражданство. Подали на гражданство, ждали его еще несколько лет. Дети в американской школе, мы уже привыкли к обстановке, языку, сделали другой спектакль. Он не имел никакого отношения к еврейству. Вот так в Америке и живем и работаем. Оля была в Израиле в 1997 году, для меня этот приезд первый, с того момента, как я был здесь 26 лет назад. Израиль изменился неимоверно. Он так разросся. Какой красивый город Хайфа. Какие замечательные дороги у вас.

       А.Т.: Чем занимаются ваши дети?

       Е.К.: Когда Маше было 4 года, мы стали ее обучать музыке. Выяснилось, что у нее абсолютный слух. Позже она стала победителем многих конкурсов и, практически, стала профессиональным пианистом. Но, к сожалению, музыка не стала ее карьерой. В 17 лет она увлеклась компьютерами. Обучила себя сама и занялась программированием и придумыванием различных компьютерных игр. Ей 23 года. Она изучает в университете точные науки..

       Антоша учился в еврейской религиозной школе. В 16 лет мы его отправили в Израиль в Пардес-Хану на целый год по программе для американских школьников старших классов. В конце срока он позвонил и сказал: Я остаюсь тут. Но потом он вернулся в Штаты, увлекся классической гитарой, после окончания средней школы поступил в Сан-Францискую консерваторию, но вскоре понял, что слишком поздно начал учиться музыке. Он окончил географическое отделение одного из университетов и сейчас работает недалеко от столицы штата города Сакраменто в энергетической фирме, где, как географ, помогает планировать прокладку высоковольтных линий через леса, горы и т.д., много путешествует.

       О.С.: С нами наши дети не живут.

       AT.: А вы еще работаете?

       Е.К.: Всю нашу жизнь мы связаны со сценой. Ну а когда не хватает на жизнь - вожу такси. У меня своя небольшая компания. Обнаружили для себя новую отрасль театрального искусства - куклы. То есть кукольный театр. Я сделал куклы, и Оля начала с ними работать под моим чутким руководством.

       О.С.: И четким.

       Е.К.: Персонаж-кукла с помощью Оли рассказывает о своей жизни, начиная с Авраама. Это Берейшит - рассказы для детей младшего школьного возраста в еврейских школах. В Америке на меня что-то нашло - я стал писать песни, то есть стихи и придумывать к ним музыку. Являюсь одним из основателей клуба авторской песни в районе залива. Проводим концерты, ездим в другие города на гастроли, Ежегодные слеты авторской песни собирают до 500 человек зрителей.

       А.Т.: А когда вы отмечаете дни рождения, американцы тоже к вам ходят?

       Е.К.: День рождения для нас сугубо семейный праздник. Друзья среди американцев у нас есть, их немного.

       О.С.: Мы никогда не приглашаем друзей на наши дни рождения. Самые близкие из них нам звонят и поздравляют. Круг общения у нас ограниченный. Однако дружескими связями мы очень дорожим. С некоторыми друзьями мы знакомы 40 лет и до сих пор переписываемся или перезваниваемся. К новым людям мы относимся с осторожностью.

       Е.К.: Сейчас мы вам рассказываем о нашей жизни, такого давно не было. Мы, конечно, давали интервью газетам по спектаклю «Отказники», но на личном уровне не рассказывали.

       О.С.: По своему характеру, как человек открытый, я быстро сходилась с людьми, у меня было много друзей и знакомых. Но по какой-то причине люди меня часто обижали, и родился страх перед душевной болью, которую я с большим трудом переносила. Со временем появилось чувство, как будто душу облили кислотой, рана затянулась, но то, что переносилось ранее, теперь уже не переносится. Мне нравится, что в Израиле люди общаются более открыто, чем в Штатах, но я теперь уже не знаю, смогла бы я вписаться в такой мир и стать, как раньше, доверчивой и открытой. Еще в Москве и тем более в Штатах, я должна была себя держать на расстоянии, чтобы не испытывать душевных мук оттого, что меня не уважают. Однако я не хочу выглядеть печальным человеком. Больше всего на свете я люблю смеяться, и обожаю моих друзей и моего мужа за остроумные анекдоты и шутки. В Америке мы приложили много усилий, чтобы найти то хорошее, за что можно держаться и продолжать духовно расти. Поэтому мы никогда не жаловались на нашу жизнь. Материальное благосостояние? Мы настолько больше имеем благ, чем наши родители имели, даже неприлично говорить про это. Престиж? Я не понимаю вообще этого слова.

       Е.К.: У актеров обязательно присутствие тщеславия. У нас его нет.

       О.С.: Я еще хочу сказать о моих кукольных спектаклях. К ним я рисую декорации. Это невероятный подарок, данный мне сверху. Я никогда в жизни не рисовала, а теперь рисую на ткани специальной тканевой краской довольно большие картины. Рисую Израиль, какой он был при Аврааме, конечно, как я это понимаю и вижу. Я играю для детей истории из Торы, вижу детские счастливые глаза, и я знаю, что это значит. Это мое личное - между мною и детьми. Сейчас мы сделали новый спектакль с куклами - Пиноккио. У нас огромный запас энергии, мы хотим его выдать, потому, что хранить талант и не выдавать его - грех. Иногда мы летаем в Москву навестить наших друзей, но то, о чем они говорят, как они говорят, нам уже непонятно. Мы общаемся с ними только через то, что помним, что было, что когда-то вместе любили.

       А.Т.: Все было безумно интересно и важно. Спасибо, большое.