Наши интервью

Интервью c ВОЛОДЕЙ И АНЕЙ ЛИФШИЦ

Часть 1. Володя

Маша, Аня, Борис и Владимир Лифшицы. Июль 1987 г.

Владимир Лифшиц – узник Сиона (1986-1987 гг.) из Ленинграда. Получил отказ в 1981 г., репатриировался с семьей в Израиль в 1987, вскоре после возвращения из лагеря. Через полгода после приезда в Израиль Владимир и Аня начали работать по специальности. Сейчас Аня работает как проектировщик-строитель в небольшой частной кампании, Владимир работает в исследовательском отделе Банка Израиля. Живут в Иерусалиме. Сын Борис отслужил в израильской армии, женился, имеет четверых детей, работает в израильской компьютерной фирме. Дочь Маша окончила школу, отслужила в армии, вышла замуж, имеет двоих детей, заканчивает вторую степень по психологии в Иерусалимском университете, работает психологом в детских садах. Интервью взял Аба Таратута в ноябре 2003 г. в Иерусалиме.

      Володя Лифшиц: Я родился 24 октября 1941 года в г. Новокузнецке, куда мама, студентка, была вывезена из Ленинграда в эвакуацию. Отец, Лифшиц Борис Хаймович, ушёл добровольцем на фронт в 1941 году и погиб в 1944. Я его, если и видел, то только в младенческом возрасте. Незадолго до гибели отца мы вернулись в Ленинград и жили в коммунальной квартире. Одна из 3 семей соседей по квартире была еврейская, и в ней был мальчик, мой сверстник, Боря Гиновкер, который репатриировался в 1979 и сейчас живёт в Иерусалиме. Жили все очень тесно, но довольно дружно, и антисемитизм русских соседей прорезался только в период дела врачей.

      Сколько себя помню, я всегда знал, что у меня есть большая проблема: я еврей. Я не был особо физически сильным, был толстым и неуклюжим, поэтому меня систематически били, как во дворе, так и в школе. Дело врачей я помню очень хорошо. Мне было 11 лет, но когда я прочитал эту маленькую заметку, то сразу понял, что это очень и очень плохо. Антисемитизм я считал естественным и, несмотря на него и на довольно голодное детство, был убеждён, что мы живём в самой лучшей стране, которую вождь и учитель, лучший друг всех народов, озарил счастьем. Поэтому смерть Сталина для меня была шоком, и я боялся, что сейчас всё будет ещё хуже.

      Мама была абсолютно нерелигиозная, но еврейства своего не скрывала и имени Сарра никогда не меняла. Её отец, Марказен Хаим Исаакович, который жил всего в 2-х кварталах от нас, запомнился мне как очень добрый и мудрый дедушка, потом я узнал его в образе Тевье-молочника. Большую часть времени я проводил у него в доме. Образование у него, как он сам говорил, 2 года хедера, но на задачи по геометрии он смотрел и говорил: «Ты знаешь, Вовочка, здесь должно быть так, так и так». В его доме всегда отмечался Песах, собиралась вся семья – это был большой семейный праздник. Я знал историю Исхода, потому что был любознательным ребёнком и всегда задавал разные вопросы, и в мои функции во время Пасхального седера входили и эти Четыре Вопроса. Как сейчас я понимаю, там отмечались и другие праздники, только менее торжественно, менее организовано. Я вспоминаю это по кулинарии: были пирожки треугольные с маком и т.д.

      Моё другое знакомство с еврейством, как с явлением не только сугубо отрицательным , произошло уже в старших классах, когда появились книги Фейхтвангера. Всё моё еврейское образование ограничилось детскими рассказами об Исходе и книгами Фейхтвангера.

      В школе я считался очень способным математиком, в 8 классе занял 3-е место в олимпиаде школьников Ленинграда, и был принят в кружок победителей олимпиады. К 10 классу нам сказали, что все члены кружка будут приняты в Ленинградский университет автоматически, кроме евреев, т. к. университет в прошлом году перебрал норму приёма евреев и в этом году не может принять ни одного. Нам это казалось совершенно естественным. Проверка по всяким родственным и неродственным линиям показала, что ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) относительно лояльно принимает евреев, туда я и поступил. Математико-механический факультет университета я потом закончил заочно.

      Однажды на 1-м курсе, придя в институт после выходных, я узнал, что мои друзья в моё отсутствие пропихнули меня в институтский комитет комсомола. Объяснили они эту подлянку желанием получать билеты на студенческие вечера. К комсомольской работе я относился очень серьёзно. У нас был интересный комитет, и это был период хрущёвской оттепели, когда мы верили в то, что потом назвали «задницей с человеческим лицом». Мы старались как-то этому очеловечиванию содействовать, и это было относительно легко, потому что общая атмосфера была терпимой. Было очень много разнообразных интересных дел: организация вечеров, концертные походы по деревням и т.п., были и серьёзные дела, два из которых были связаны с еврейской проблемой.

      Я поступил в институт в 1959 году, а в 1960 году я мне пришлось в августе ходить в институт как дежурному члену комитета. Однажды прихожу и вижу - висят списки принятых, и вокруг одного задумчивого пареня с большим носом толпятся абитуренты; выяcнилось, что у него все пятёрки, а в списках его нет. Поднялись с ним в комитет, и я позвонил домой секретарю комитета Гене Громову, который был также членом приёмной комиссии. Гена сказал, что фамилию этого парня он помнит, как принятого. Потом выяснилось, что, когда комиссия заседала, они все дела раскладывали направо – принятые, налево – непринятые. Протокол вела начальница отдела кадров, она и подсчитала после заседания, что перебрала количество евреев. Не долго думая, она 15 еврейских дел переложила с места на место, соответственно заменив их на гойские дела. Среди переложенных дел была папка Гиты Ковкиной, которая была дочерью убитого террористами члена ЦК партии то ли Латвии, то ли Литвы. Выросла она в пансионате ЦК КПСС и не знала другого способа решения проблем кроме прямого обращения в обком партии. Оттуда позвонили ректору ЛИТМО Капустину и указали на "перегиб". Все 15 изгнанных евреев были возвращены, и получилось, что ЛИТМО в том году 15 студентов-евреев перебрал. В этом деле комитет никакой роли не сыграл.

      Вторым было "дело моряков". Все мальчики, студенты ЛИТМО, проходили месячные сборы как моряки на военных кораблях. На курсе старше нас, когда их послали на военные сборы, какой-то умник сделал группу, в которой было всего 2 не еврея из 12. Группа эта попала на корабль, капитан которого был антисемит, и он перед строем заявил, что в детстве в "таких" стрелял из рогатки. Капитан всячески изматывал их физически и оскорблял. Когда конфликт дошёл до пика, то приехавший со студентами офицер, преподаватель спецкафедры ЛИТМО, вызвал их на берег для разговора. На корабле им сказали, что до 13 часов они свободны. Они строем пришли в класс, в классе не было электричества, и офицер отменил занятия и отослал их назад на корабль. Они пошли назад. Усталые, всё надоело, увидели пляж и залегли до 13 часов. Офицер пришёл на корабль и спрашивает, где мои студенты? Капитан, не долго думая, объявил военную тревогу по Североморской базе: группа дезертировала. В общем, ребята приехали в институт с характеристиками: офицером советской армии быть не может. Это означает автоматически исключение из института и отправку на военную службу на 4 года во флот. Ректор ЛИТМО Капустин решил, что сначала их должны исключить из комсомола, и на основании этого он их исключит из института. Комсомольское собрание курса их не исключило, а объявило им строгие выговоры. Дальше началось выкручивание рук комитету, который был на правах райкома, т.е. его решение было конечным. Нас убеждали, угрожали, требовали, чтобы мы исключили их из комсомола, но комитет утвердил решение собрания курса. Время было либеральное, и нам это простили, "моряков" из института не исключили.

      После окончания ЛИТМО я был направлен по распределению в ЦНИИ «Электроприбор». Сначала работал в цехе на регулировке навигационных систем ядерных подводных лодок и пытался перейти в научно-исследовательский отдел. Для еврея это была не простая задача, хотя антисемитизм в "Электроприборе" не превышал официально-необходимого уровня. Удалось перейти только во вновь организуемый отдел военно-экономических исследований. Там я начал входить в экономику. В 1971 году после защиты диссертации мне случайно подвернулась возможность перейти из военной промышленности в ювелирную.

      Аба Таратута: Да, это более еврейское дело.

      В.Л.: Я работал в НИИ ювелирной промышленности и занимался вопросами изучения спроса и использования ЭВМ в экономических расчётах.. Мысль об отъезде мне была абсолютно чужда, в первую очередь потому, что я считал себя неспособным выучить какой-нибудь иностранный язык. Кроме этого, был принцип: не менять то, что можно терпеть.

      По роду работы мне приходилось участвовать в разных экономических совещаниях, и там я начал постепенно понимать, что, усилив руководящую роль партии, Брежнев толкнул страну к экономической катастрофе, и что, как это всегда было в России, обвинят во всём евреев. К 1979 году созрело решение, что оставаться в СССР нельзя. Мы решили, что надо уезжать в свободный мир, т. е. в США. В конечном итоге, первоначальное решение ехать в США мне очень помогло потом в Израиле, т. к. оно заставило меня выучить английский. Выехать можно было только по израильскому вызову, и по нашим просьбам эти вызовы посылались нам снова и снова с 1971 года. Только в 1981 году власти пропустили посылаемые нам вызовы, и мы начали готовить документы к подаче ходатайства о разрешении на выезд. Для этого требовались справки с места работы, что они не возражают против нашего отъезда. В руководстве ювелирного института, где я работал, считали всех желающих покинуть Родину предателями и таких справок не давали, мне пришлось уволиться. Через полгода после подачи документов нам сообщили, что в разрешении на выезд нам отказано из-за "несоответствия нашего отъезда интересам советского государства", никаких подробностей о причине "несоответствия" узнать было невозможно.

      Сразу после увольнения из ювелирного института мой студенческий друг Илья Гильденберг помог мне устроиться рабочим по балансировке вентиляторов на химических комбинатах. Мы должны были сидеть на этих комбинатах, разбросанных по всей необъятной стране, и ждать, когда они остановят вентиляторы для регулировки. Времени для изучения английского языка было много, но видеться с семьёй я мог только, приезжая нелегально в Ленинград. Для отказника любое нарушение правил могло кончиться очень плохо, и через два года работы я уволился, вернулся домой и начал искать какую нибудь работу с компьютерами.

      Изучение английского дало нам возможность читать книги по еврейской истории и мышлению. Чтение этих книг и серьёзность наших проблем послужили толчком к лучшему пониманию нашей ситуации. Мы поняли, что хотим вернуться к своим еврейским корням, и что сделать это легче всего в Израиле. Образ Израиля в нашем представлении изменился с социалистического закрытого государства с одной правдой и одним мнением на свободное государство, где газеты соревнуются в критике правительства, и граждане могут свободно выезжать куда и когда хотят. Всё это привело к тому, что в начале 1983 года мы отказались от первоначального намерения и решили ехать в Израиль.

      Несмотря на большую потребность в специалистах, на работу меня никуда не брали. Я начал подрабатывать частными уроками и писать во всякие официальные инстанции, что вот, говорят, у нас нет безработицы, а я безработный. Дело кончилось тем, что меня вызвали в милицию и дали предупреждение о "паразитическом образе жизни", т.е. если я не устроюсь через 3 месяца, то меня посадят. Предупреждение формально не имело законной силы, т.к. я официально зарабатывал уроками и платил налоги, но было ясно, что для советского суда это значения не имело. Загнанный в угол, я начал голодовку с требованием аннулировать это предупреждение. Она была полной, но не сухой, т.е. я воду пил, но абсолютно ничего другого не пил и не ел. Через отказников о голодовке узнали еврейские активисты в США, и они подняли шум. Думаю, что ситуация, когда нарушалось основное преимущество советской власти - гарантированная работа каждому - была неприятна властям, и на пятнадцатый день голодовки КГБ направило меня на работу программистом на чулочно-носочный комбинат «Красное знамя».

      Перед направлением с нами встретился полковник КГБ. Он объяснил, что до сих пор у нас был отказ из за "косвенной секретности" моей мамы, которая уже несколько лет была на пенсии, а до этого работала на абсолютно несекретном предприятии "Севкабель". Мама рассказала, что это может быть местью ей со стороны местного партийного босса, чьи ухаживания она в своё время отвергла. В тот период согласие на выезд даже родственника должно было быть получено от всего "треугольника" предприятия: администрация, пртийное бюро, профсоюзный коммитет. В "Электроприборе", который был действительно военным секретным предприятием, люди оказались порядочными, и они написали, что не имеют никаких претензий ко всем, кто от них уволился более пяти лет тому назад, а у меня уже десять прошло. Полковник сказал, что, несмотря на конец срока "косвенной секретности", нас не отпустят, т. к. это "не в интересах государства". Советская власть видела в нас товар, за который тогда не давали требуемую цену.

      После голодовки я опасался, что КГБ зачислит меня в число примирившихся и отказавшихся от идеи отъезда. Чтобы это исключить, в начале 1984 года, т. е. через несколько месяцев после голодовки, я вышел в одиночку на демонстрацию - встал на Исаакиевской площади напротив Ленгорсовета с плакатом "Освободите меня от советского гражданства". Движение по площади сразу перекрыли, ко мне подошёл миллиционер и стал уговаривать уйти с его участка. Когда я отказался, приехала машина, меня арестовали, и после трёх часов сидения в камере и беседы с человеком в штатском, который очень напирал на мою неблагодарность, отпустили.

      В остальном жизнь вошла в нормально отказническую колею. Во время голодовки мы познакомились с Аликом и Галей Зеличёнок и всей семьёй стали учить у Алика иврит. В отказнической общине мы организовывали еврейские праздники для взрослых и для детей. Установились связи с еврейскими общинами за рубежом. У меня была регулярная переписка с несколькими евреями из Лондона. Большинство отказников потеряли профессиональную работу, и для поддержания их уровня на квартире у Зеличёнков был организован научный семинар. В сущности, мы приобрели то, на что, будучи лояльными советскими гражданами, не могли и надеяться: мы были частью очень дружной еврейской общины, мы могли читать и учить запрещённое для других, мы могли переписываться и встречаться с евреями из разных стран, мы не должны были думать одно, а произносить вслух другое.

      Очень больной удар власти нанесли нам в августе 1984 года, когда наш сын Боря закончил школу и подал документы на поступление в ЛИТМО. У него были хорошие оценки в аттестате зрелости, и он должен был сдать только три экзамена. После успешной их сдачи его приняли в институт досрочно. Видимо, дальше всё замкнулось на КГБ: институт узнал, что он сын отказника. Его вызвал к себе секретарь приёмной комиссии, очень интеллигентный молодой учёный. Он сказал, что Боря, как отказник, не может учиться в ЛИТМО, но, поскольку он уже принят, они переведут его в другой технический институт, и для этого он должен сейчас забрать документы. Всё было ложью, в ЛИТМО учились даже иностранные студенты из не социалистических стран, переводить его никуда не собирались, просто выкинули. Для Бори это был шок, он не мог себе представить, что такой приятный человек может так врать, глядя ему в глаза.

      Я обратился к профессору Дульневу, который был тогда ректором ЛИТМО, и которого я знал, как большого учёного. Дульнев сказал, что первоочередной целью советской высшей школы является патриотическое воспитание, а по отношению к не-патриотам допустимы любые средства. Обо всём, что произошло с сыном, я написал заграницу своим друзьям, а КГБ все мои письма перехватили, и потом их мне же инкриминировали как клевету на советский строй.

      В начале 1985 года я и Алик Зеличёнок получили официальные уведомления, что наши личные письма за границу конфискованы, как наносящие ущерб советской власти. В июне 1985 года был арестован Алик, и, как я понимаю, через короткое время они собирались арестовать и меня. Через несколько недель после ареста Алика наша семья уехала из отдыхать на юг, причём уехали мы на 3 дня раньше, чем официально начинался мой отпуск (у меня были отгулы). Тёща, которая пришла в нашу квартиру на следующий после отъезда день, обнаружила у двери милицейский пост. Они требовали у неё мой адрес, куда мы уехали. К счастью, она его не знала. Когда я потом вернулся на суд Алика, они уже были заняты другими делами, и меня не арестовали.

      После ареста Алика мы старались помочь, чем могли, Гале. Семинар перешёл в нашу квартиру, и на нём читались популярные лекции по еврейской истории. Меня арестовали 6 января 1986 года. Всё это было при Горбачёве. Не было никакого сомнения, что ситуация будет только ухудшаться. Горбачёв начал закручивание гаек, это было очевидно.

      А.Т.: Он ещё по инерции всё это делал.

      В.Л.: Нет, не по инерции; я считаю,что Горбачёв пытался сделать советскую систему конкурентно-способной в гонке вооружений, которую Рейган перевёл в область высокой технологии. Горбачёв начал с резкого усиления дисциплины, усиления централизации управления и борьбы с коррупцией. Только когда его меры привели к резкому ухудшению в экономике, он развернулся на 180 градусов и попытался достичь тех же целей посредством инициативы снизу, но это случилось позже, в 1987 году.

      Меня забрали утром с работы. На допросе следователь Пристансков сообщил, что я обвиняюсь по статье 190-прим (фабрикование и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй). По протоколу я должен был подписаться, что ознакомлен со своими правами. Я сказал, что для ознакомления с этими правами мне нужно почитать уголовно-процессуальный кодекс. Пристансков возмутился, но, в конце концов, огласился разрешить моей жене Ане передать мне кодекс. Ночь я провёл в КПЗ, потом меня отвезли в "Кресты", посадили в камеру с наркоманами. В ней сидел парень, который сразу стал мне говорить, что он ненавидит советскую власть, и начал читать свои антисоветские стихи. Я сказал, что у меня с властью нет никаких дел, что я не собираюсь её менять, я просто хочу отсюда уехать. Такие разговоры у нас шли 2 дня, кажется, это были суббота и воскресенье. В понедельник он стал бузить и бить старика, сидящего в камере. Когда я попытался успокоить его, он набросился на меня. Очнулся я в больничке: у меня было хорошее сотрясение мозга. Меня заставляли подписать бумагу, что я упал с кровати. Я сказал, что никаких бумаг не подпишу, но и жалоб подавать не буду.

      После этого избиения других попыток бить меня не было. Как я узнал после освобождения, Ане рассказал о моём состоянии адвокат, она сообщила за границу и оттуда советские власти получили протест группы сенаторов и конгрессменов США.

      На допросах и потом на суде я просил расследовать факты, о которых написано в моих письмах, и убедиться, что всё это правда. Они отказались сделать это, т. к. всё, что не лестно для советской власти, по определению, ложь и ни в каких проверках не нуждается. Позже, уже в лагере, я получил ответ на мою жалобу в Прокуратуру РСФСР, в котором мне сообщалось, что я осуждён не за факты, а за выводы, поэтому никаких проверок не надо. Как могут быть выводы заведомо ложные, если факты не ложные – это уже не имело значения.

      По моему "делу" вызвали на допрос около двадцати отказников, часть которых я даже не встречал до того. Перед судом мне дали прочесть протоколы их допросов. Они явились серьёзной моральной поддержкой для меня. Несмотря на очевидное давление следователя Пристанскова, все допрошенные, кроме одного, говорили только правду, и из их показаний абсолютно ничего нельзя было извлечь для моего обвинения. Исключением был Ефим (Хаим) Бляхман, профессор химии, с которым мы вместе учили иврит у Алика Зеличёнка. Показания Бляхмана никакого отношения к действительности не имели, и на их основании меня можно было обвинить во всём - от антисоветской пропаганды до шпионажа в пользу Израиля. На суде он не появился, но приговор ссылался именно на его показания. Сразу после моего суда он получил разрешение и уехал в США.

      Суд состоялся 19 марта 1987 г. Было абсолютно ясно, что решение предопределено заранее, и в своих выступлениях я не задумывался, как это скажется на приговоре, а просто пытался объяснить себя. Аня нашла для меня очень подходящего адвоката, это был военный юрист, только что вышедший на пенсию, и он относился к советскому закону всерьёз. На суде он заявил, что категорически не поддерживает моего желания покинуть Родину, но по закону осудить можно только человека, который говорит о конкретных фактах неправду и сам заранее знает, что это неправда. Он требовал моего полного оправдания. Мне это, конечно, не могло помочь, но в общей борьбе за право советских евреев на отъезд было полезно. Особенно важно было то, что наши друзья сумели записать всё заседание суда на спрятанный магнитофон.

      Перед судом я вычитал в процессуальном кодексе, что у любого обвиняемого может быть иностранный адвокат и передал Ане официально, что я прошу голландского адвоката, т. к. тогда Голландия представляла в СССР интересы Израиля. Аня передала мою просьбу Даниилу Гроссману, американскому еврею, который работал в консульстве США в Ленинграде. Через него она дошла до голландского адвоката Крамера, который взялся вести моё дело. Американские еврейские организации подключили к моему делу сенатора Фрэнка, у которого была своя адвокатская контора, и от неё моим делом занялся адвокат Шварц. Оба эти адвоката хотели приехать на суд, но советские власти отказались дать им визы. Они профессионально анализировали все пересылаемые за рубеж материалы и писали протесты против нарушений советских и международных законов по отношению ко мне. Без этого внимания извне судьба моя была бы гораздо хуже.

      В мае 1986 года Верховный суд РСФСР отклонил апелляцию советского адвоката, и меня послали по этапу в лагерь. Этап - это, пожалуй, самый мерзкий период заключения. Трёхдневные перегоны в "столыпинских" вагонах-тюрьмах, где из-за тесноты спать можно только сидя, очень душно и жутко воняет. В дорогу дают по буханке кислого хлеба и одной тухлой селёдке в день. Пить дают несколько раз в день, но лучше воздержаться, т.к. в туалет водят очень редко и бегом. В пересылочных камерах царил беспредел, и необходимо было всё время быть начеку. Мне повезло, при поступлении в Свердловскую тюрьму я потерял сознание, и меня на два дня поместили в тюремную больничку. Там произошло чудо, я оказался в одной палате с Аликом Зеличёнком. После Свердловска я случайно узнал, что везут меня в лагерь на Камчатку. Вначале даже не поверил. По советскому закону заключённого общего режима, как я, должны держать близко к месту жительства. На Анин протест против отправки меня на Камчатку власти ответили, что я не возражал. А кто меня спрашивал?!

      В середине августа я прибыл в лагерь. В первый день лагерь показался мне раем: свежий воздух, личная "шконка" (койка), баня. Дальше началось перевоспитание трудом в коллективе очень юных мелких уголовников. Моей самой заветной мечтой в лагере было заболеть туберкулёзом, тогда поместили бы надолго в больничку. К счастью, эта «мечта» не осуществилась.

      Мне не повезло в том, что Камчатка - закрытая зона, и почти все заключённые в лагере были местными жителями, которых отличал высокий патриотизм и классический народный антисемитизм. То, что я "пошёл против власти", они считали таким тяжёлым преступлением, что живым я из лагеря не мог выйти. Некоторые по-дружески предлагали мне рассказать, где запрятана моя кубышка (у каждого еврея есть спрятанная кубышка), и они потом выпьют за мой упокой. Лагерное начальство видело во мне человека слабого, старого (для лагеря – я старик), и были уверены, что легко заставят меня каяться публично и получат за это повышение. К сожалению, я был первый не уголовник за многие годы Камчатского лагеря, и администрация решила не упускать возможность. Эта их наивность мне очень сильно портила жизнь. Например, старший врач лагеря просто мне заявил, что он, прежде всего, офицер, и его первая задача - перевоспитание заключённых, поэтому я получу нужные мне лекарства только после того, как начну "исправляться".

      А.Т.: А как же с клятвой Гиппократа?

      В.Л.: Если он и вспоминал о ней, то только для "честных, преданных советских людей". Иногда дело доходило до смешного: например, я получил выговор за то, что подушка лежала не по центру кровати; это постоянное давление очень изматывало. В ноябре у меня было двухдневное свидание с Аней, я до сих пор вспоминаю эти два дня, как что-то очень трогательное и светлое на очень тёмном фоне.

      Из Анинных писем я узнал, что по требованию КГБ отменили Борино освобождение от службы в армии из-за язвенной болезни. Его призвали и направили в стройбат, дав указание офицерам "перековать в патриота". Ему было очень тяжело. Казалось, Великая Империя стремилась раздавить нашу семью.

      А.Т.: Получилось, что тебе срок сократили?

      В.Л.: Да. В январе 1987 меня вызвали к начальнику лагеря. В кабинете, кроме самого начальника, сидел человек, который представился, как заместитель прокурора Камчатки. Он сказал, что у меня есть возможность освободиться из лагеря досрочно, и для этого надо подать заявление о помиловании. Я был уверен, что это пустая провокация, и ответил, что не могу написать такого заявления, т.к. в нём надо раскаиваться в совершённом преступлении, а мне до сих пор не сказали, что же в моих письмах было заведомо ложным. К моему удивлению, зам. прокурора ответил, что в моём случае покаяния не требуется, а будет достаточно обязательства не нарушать советские законы. Это показалось мне уже более утончённой провокацией, т.к. в случае отказа, они смогут кричать на весь мир, что я сам хочу сидеть в лагере, чтобы позорить советскую власть. В надежде выиграть на этом положенное мне по закону "короткое" свидание, я сказал, что должен посоветоваться с женой. Свидание обещали через десять дней. Я решил написать заявление и все эти дни обдумывал его текст так, чтобы никакой отрывок из него нельзя было представить как раскаяние. Основная его мысль заключалась в том, что я не нарушал закон раньше, мне отказываются сообщить, что конкретно в моих письмах заведомо ложно, и я не собираюсь нарушать закон в будущем. Свидание было через стекло с разговором по телефону. Только в конце свидания, т.к. я боялся, что его прервут, я рассказал Ане об их предложении и несколько раз повторил подготовленный мною текст, что бы Аня запомнила его наизусть, т.к. записывать на свидании запрещено.

      После подачи заявления о помиловании давление на меня только усилилось. В рабочее время от меня требовалось выполнение норм, чего я сделать был не в силах. В случае же невыполнения весь наш отряд юных уголовников лишался части питания. Им обязательно сообщали, из-за кого они недополучат еду, это в лагере называли "гласностью". После работы меня посылали на всевозможные тяжёлые физические работы. Были уголовники, которые пытались мне помочь, некоторым я помог написать обжалования приговоров, некоторые из интереса к образованному человеку, некоторые за открытки из-за границы, которые мне дважды разрешили получить. Они помогали мне выполнить норму. Было даже два офицера, которые мне сочувствовали и даже иногда пытались помочь. Запомнился мне такой случай. Однажды я вернулся с работ в казарму и увидел, что мои вещи разбросаны по полу. Часть из них уже растащили – то, что на полу, то красть "не западло". Оказалось, что приходил зам. начальника оперативной части и забрал мешок, в котором были мои вещи, как не соответствующий лагерным требованиям, и пошёл оформлять мне за это наказание. Я обратился к дежурному офицеру с просьбой вернуть мне мешок на один день, пока я найду соответствующий требованиям. Дежурный сказал, что никаких особых требований к мешку нет, никакого наказания не будет и что он не уйдёт с дежурства, пока не вернут мне мешок. Так оно и было. Несмотря на всё это, я был очень измотан физически.

      Положение резко изменилось к лучшему после визита генерала, начальника милиции Камчатки, в лагерь. Он приехал по жалобе Ани в Камчатский ОК КПСС. С самого начала было ясно, что лагерное начальство рассказало ему правду об условиях моего содержания. Он спросил только, почему Аня опасается за мою жизнь, и эпизоды, рассказанные мною, явно были достаточны. В свою очередь, я спросил, является ли предложение ходатайствовать о помиловании провокацией, и впервые, услышал, что им было дано указание подготовить документы, как это требуется для положительного решения. Когда будет решение, он не знал, т.к. это решалось на самом высоком уровне в Москве. После встречи с ним я получил два дня освобождения от работ, меня перестали посылать на дополнительные работы и сняли зависимость питания отряда от выполнения мною норм. Настала почти райская жизнь, но я всё ещё боялся поверить в возможное освобождение. Даже после того, как меня перевели в больничку для подкормки, и когда при поступлении туда я получил телеграмму от Ани, что из больнички поеду домой, я всё ещё ждал подвоха.

      16 марта 1987 года (на праздник Пурим!) меня вызвали к дежурному офицеру по лагерю, при котором была больничка, и он сказал, что получен указ о моём освобождении, но я должен ждать до утра, т.к. некому выписать необходимые документы. Ночью я не спал, а утром напомнил об указе дежурному по больнице, тот обещал выяснить и исчез, через несколько часов я обратился к врачу-офицеру, и тот тоже исчез. Кто-то явно не хотел освобождать меня в Пурим. К вечеру я передал заявление, что следующий раз приму какую-либо пищу только на свободе. Это уже угрожало их усилиям по моему откорму, и всё быстро нашлось. Освободился я поздно вечером, на Камчатке была пурга, и самолёты не летали уже три дня. Мне предложили номер в гостинице, но я слишком рвался домой и поехал в аэропорт. Утром случилось маленькое чудо - разрешили вылет самолётам на Москву, а дорога из города в аэропорт всё ещё была закрыта, так что пассажиры, ждавшие погоды в городе, не успели приехать. Я втиснулся на этот рейс. Всю дорогу безуспешно уговаривал себя заснуть. В Москве купил билеты на ближайший дневной поезд и позвонил Зеличёнкам, т.к. наш телефон был занят.

      Боря продолжал служить. Во время службы его несколько раз госпитализировали с резким обострением язвенной болезни. Когда я вернулся, мы поехали к нему. Выглядел он очень плохо, но и у него появилась надежда на освобождение по состоянию здоровья. Его отпустили к 1 мая.

      Период после моего освобождения был радостным, загруженным до сумасшествия: с одной стороны, была бешеная активизация местных евреев - все рвались к какой-то деятельности, почувствовав, что те, кто что-то делает, скорее смогут уехать; с другой стороны, пошёл бешеный поток визитёров из-за границы. Вопреки закону о помилованных, на работу меня отказались восстановить, но мы чувствовали, что это не имеет значения, т.к. всю нашу новую деятельность власти долго терпеть не будут, или выпустят, или посадят снова.

      Разрешение на выезд нам дали 15 сентября 1987 года, и даже разрешили собираться в течение полугода. 1 ноября 1987 года мы вылетели из Ленинграда и в тот же день через Вену прилетели в Тель-Авив.