ВИЗА ОБЫКНОВЕННАЯ ВЫЕЗДНАЯ
Часть 2. Рижский разбег и попытка "взлететь"
Анатолий Альтман
Отрывки из еще не законченной книги
Приблизительно в это же время отпустили группу рижан, преимущественно бывших зеков. В Риге нарастало сионистское движение - сказалось недавнее либерально-буржуазное прошлое. Молодые люди, почти подростки, объединились вокруг идеи создания мемориала в Румбуле, где во время оккупации было расстреляно руками методичных и вежливых латышей-полицаев тысячи евреев.
Ядром были бывшие зеки, отсидевшие за «сионизм», и вот они–то, вероятно, считались красными наиболее зловредными и, как особо враждебные элементы, подлежали изгнанию, освобождению - как угодно. Любопытный момент того времени: красные отсылали особо неприятных евреев с целью прекращения их тлетворного воздействия на окружающих. Результат же был прямо противоположным. После их отъезда оставалось масса литературы и документов, началась конкуренция за право занять их место. Короче, в круг разлагающих идей вовлекалось все больше и больше народу. Вообще в Прибалтике был боевой дух, в Вильнюсе был создан музыкальный творческий коллектив, почти открыто объединивший вокруг себя молодых сионистов. Евреи из Риги ездили в Румбулу и ставили несколько раз самодеятельный памятник на место массового расстрела евреев - несколько раз, потому что каждый раз кто-то разрушал памятник. Евреи переставали молчать и бояться. Яша Казаков отправил свой паспорт в Верховный Совет, с требованием отпустить его в Израиль. Его вызвали в отделение милиции и вернули «потерянный» паспорт. Тогда он снова отправил паспорт, и снова ему вернули «пропажу» с предупреждением…
Красным надоело раньше и, случай небывалый, Яша получил разрешение. Потом он закатил голодовку возле здания ООН и вытащил отца. Песчинки и тяжелые камешки выкатывались из-под давящего всех и все пресса, и каждому хотелось испробовать свой шанс. Только - как и где? Открытое письмо в ООН группы грузинских евреев, затем открытые письма из Риги, Москвы, Киева. Роза Палатник в Одессе, Кочубиевский в Киеве (на периферии дела обстояли хуже - обоих, вместо разрешения, отправили в тюрьму).
Наша маленькая община в Одессе ожидала вызовов из Израиля с тем, чтобы снова и снова стучаться - «Отпусти народ мой!».
Между тем, Авраам находился в Москве. Состояние его ухудшалось, оторвавшийся тромб закупорил какой-то сосуд сердца и его, в беспамятстве, поместили в реанимационное отделение. Ткани больной ноги были на стадии разложения, и 19 сентября ему ампутировали ногу. Через несколько месяцев мы его встречали, прибыл он в одном вагоне с арабскими студентами - не исключено, что они направлялись в одно из военных училищ Одессы. Землячки!
Зима была голодной и холодной. В Одессе почти не было еды, на базаре все стоило в пять и в десять раз дороже обычного. Авраам переехал на другую квартиру. Я списался с друзьями из Риги. Похоже, что дела там шли неплохо - тоненький ручеек отъезжающих не прерывался, и я решил попробовать еще раз.
Расставание с Одессой было подобно изгнанию, однако, с какого-то времени, все мои действия и устремления приобрели однозначный характер - Одесса осталась в моей памяти запаршивевшей от недостатка ухода и любви, улицы были серыми от пыли, смешавшейся с редким снегом. Время от времени ветер волок по улицам эту грязь и бросал в лица. Все предвещало недоброе. Летом 1970 года в Одессе вспыхнула эпидемия холеры. Я уносил ноги. В Одессе оставались друзья, оставались мои воспоминания и надежды, бульвары и пляжи, все, что могло радовать и греть, оставалось там моим золотым фондом, которым я еще жил долгие годы...
Рига началась для меня шумным и радушным домом Александровичей. Душой дома была мама - Ревекка Иосифовна, тётя Рива, Ривка - большая и теплая, готовая каждую минуту взорваться веселым смехом или слезами. Все в ней было без границ - и радость, и горе. На кухне, в ее царстве, стоял приемник и каждый раз, когда начиналась передача «Коль Исраэль», в доме все заледеневало. Последние известия были источником энергии, Израиль они называли - «наши».
Рут Александрович гостила у нас на Каролино-Бугазе, и всех поражала безаппеляционностью своих позиций, которые она нигде и никогда не скрывала.
На второй день после моего приезда она взяла меня на прогулку по городу, познакомила со множеством друзей, показала городские достопримечательности. Самым большим и значительным был осмотр здания КГБ. Во время войны здесь помещалось гестапо. Рут утверждала, что под видимыми пятью этажами, имеется столько же в глубь, правда не такие нарядные, а просто камеры, куда можно упаковать до 1000 человек. Впоследствии нам обоим удалось произвести изучение этой версии, то есть в натуре. Еще какое-то время я ходил, праздно наслаждаясь городом, северной многоснежной зимой, хвойным лесом, где воздух был чист, как в своем первозданном состоянии, вкусной и обильной едой после голодной Одессы. Тем временем, оказывается, я сам стал объектом для изучения. Рижские активисты имели за спиной немалый опыт деятельности, что означало, что «контора» их всех постепенно учла. Поэтому кто-то предложил создать внутри движения две группы - «Алеф» и «Бэт» Такое обозначение было принято по аналогии с видами алии - гласной и негласной. В Риге были крикуны, ходившие на митинги в Румбуле, ульпанисты, подписанты всяких петиций (всегда с указанием места жительства). Были по этому замыслу и «кроты» для особой деятельности, о которой знали в Риге немногое. Конечно же, эта самодеятельность была детской забавой в глазах КГБ, так как «кашерными» оставаться было невозможно. Однако, это положение придавало уверенность в подпольной деятельности, поскольку «статус-кво» сохранялся достаточно длительное время.
Однажды, рано утром в воскресенье, когда город был еще безлюден, меня отвезли в новый район Риги и там, в квартире одного из деятелей группы «Бет», я начал напрямую наживать себе 65 статью УК ЛССР. Бесхитростно и без особых затей, с помощью самодельной аппаратуры, там было налажено изготовление информационного сборника об Израиле - его войнах, армии, кибуцах. Были статьи зарубежных авторов и домашних.
Иосиф Менделевич, который с нами печатал сборник, был, по совместительству, и автором статьи. Работать приходилось всегда в состоянии аврала, то есть в короткое время отпечатать на фотобумаге и проявить тысячи страниц, разложить их для просушки, выгладить покоробившиеся листы, разложить по страницам, затем собрать из стопок с одним номером страницы сборника и упаковать; затем надо было очистить квартиру от каких-либо следов этой деятельности и незаметно разойтись.
Помнится поездка в Вильнюс. Мы наняли целый автобус (само по себе явление необычное для Союза, где все под контролем) и веселым скопом отправились в путь. По дороге пели израильские и самодеятельные песни, рассказывали анекдоты - впервые чувствовали, что нет чужих, все можно, свободный дух витал над нами. Ехали мы на концерт еврейской самодеятельности при доме профсоюзов. Огромное здание на возвышении было заполнено множеством народа. Среди прочих, были и офицеры в форме КГБ и университетскими значками на мундирах. Нет, нет вы посмотрите - «и возляжет лев с ягненком»! Где кремлевские врачи, где Михоэлс, Квитко, Бабель, где составы, готовые принять евреев для отправки в приготовленное место?
Концерт, как и следовало ожидать, начался славословием, а потом быстренько перешли к чисто еврейским штучкам. Были исполнены «партизанская песня» на иврите, в которой все угадали «Марш Пальмаха», «Местечковая кадриль» исполнялась с юмором и выдумкой, как евреи умеют себя вышучивать, показали еще Шолом Алейхема, Бабеля и тысячи анонимных авторов еврейских анекдотов. Концерт кончился поздно, все вызывали и вызывали исполнителей. Потом нашу рижскую компанию растащили по всяким домам для ночлега. Но какой там! На квартирах только все и началось - пели, пили, танцевали. Угомонились только под утро. Проснувшись довольно поздно, я и Айзик отправились гулять. Мы обошли центр города и его старую часть. Я почти что узнавал улицы и дома. Мне казалось, что все фильмы, снятые на исторические темы, были сняты здесь. Вильнюс хорош своим отличием от нахмуренной Риги, просторными улицами, окрашенными в веселые цвета, старыми домами, украшенными красной черепицей. Я набрел на церковь св. Софии. По преданию, Наполеон намеревался разобрать ее и перевезти в Париж. В другом месте я увидел нечто, что до сих пор не оставляет мое любопытство в покое. Я увидел еще одну церковь, вернее, костел на небольшом возвышении на площадке, вокруг этого холмика шла ограда - железные прутья, примерно, в два сантиметра толщиной, между каменными столбиками. Прутья были перехвачены железными полосками, расположенными примерно на 40-50 сантиметров ниже верхних концов. Так вот, в одном месте свободные концы стоящих прутьев-копий были закручены - два в спираль, а маленький оставшийся вертикальный кончик еще один раз, свернутый кольцом и заплетенный как бы в готовящийся узел. Похоже, что такие вещи под силу разве что подгулявшему Илье Муромцу.
Мы продолжили прогулку по городу и через какое-то время, вошли поесть в какое-то кафе.
Прибалтийские питейные и закусочные заведения вообще имеют хорошую репутацию - всегда очень чисто и со вкусом оформлено без тяжеловесности российских кабаков или замысловатости восточных харчевен. Я подошел к буфетчице и спросил, что она может мне предложить. Хозяйка заведения, как можно было предположить, судя по достоинству, с которым она держалась, ответила мне что-то по-литовски. Я уже был наслышан немного о нравах Литвы и Эстонии и, нисколько не обидевшись, сказал, что я рад был бы побеседовать с ней на ее языке, но, к сожалению, его не знаю. И снова ответ – по-литовски. Тогда в разговор вступил Айзик, владевший латышским и, вероятно, немного литовским. Как они договорились, не знаю, но Айзик вдруг рассмеялся. Ну, сказала литовка, можешь ведь говорить на нормальном языке, зачем же ты рот пачкаешь русским (дословный перевод). Похоже, что красную «мелуху» здесь тоже особенно не любили, мягко говоря.
Поздно вечером мы вернулись в Ригу, переполненные впечатлениями. Бурно проведенные накануне сутки, усталость и вечерний покой рождали смутные настроения. Моя соседка Яфа читала стихи Ахматовой, Круга – «Из дальних сфер, из ближних сфер тебя зову я, Агасфер». Неужели и правда приближается конец скитаний, унижений? Приживалами мы были здесь и везде, и всегда, но ведь мы можем быть другими, просто обязаны. Когда? Как? Полагаю, что вопросы эти поставлены были не только вольными евреями Прибалтики, в Ленинграде, в Москве, Кишиневе, Тбилиси, Киеве, Новосибирске, Минске. Нарастала новая, молодая волна - евреи перестают бояться, перестают молчать.
Я не мог оставаться дольше в доме Александровичей, несмотря на уверения в том, что я не мешаю, и прочие, принятые в этих случаях, выражения. Квартира была на виду, вероятно, прослушивалась; кто-то шутя - впрочем, может и не совсем шутя - нарисовал на стене и написал: «микрофон». Гебешники установили микрофон у сопредельных стенок соседей. Самое важное обсуждалось в ванной, под шум текущей воды.
Я стал подыскивать жилье и работу в пригороде. С помощью друзей я вскоре устроился работать токарем на бумажный комбинат, в цех производства спирта. Где-то поблизости удалось снять симпатичный флигель во дворе, хозяйкой была медсестра с этого же производства. Хуторок этот находился в красивом сосновом лесу и назывался почему-то Береговым поселком (не помню, как это по-латышски). Домик был уютный, дров для обогрева хватало, нехитрые харчи свои я хранил в сенях вместо холодильника. Однажды, гуляя по лесу, я нашел отбившуюся молодую овчарку. Я подозвал ее, погладил, и она пошла за мной. Мы сидели в пустой избушке, сипели в печке сыроватые поленья, на длинных лучинах подпекались сосиски и настаивался ароматный чай. Казалось, остановилось время, я сидел, не двигаясь, боясь нарушить этот покой и тишину, пес поглядывал на меня желтым глазом, лишь изредка поднимая голову и настораживаясь при звуках ночного леса. А в лесу, и правда, что-то потрескивало и поухивало, но ясно было, что никакие темные силы не в состоянии проникнуть в наш дом.
Потом пёс поднялся и зацарапался под дверью. Я вышел, вслед за мной пес, кинулся вправо, влево, обежал все углы, помечая их, и затрещал где-то в кустах по своим собачьим делам. Ночь была лунной, редкие облака неспеша проплывали, окрашивались розоватым цветом, ветра почти не было, легкий мороз студил лицо. И я внезапно, в короткий миг вобрал в себя всю, отпущенную в этот мир, радость и гармонию, тишину и величие. Будто я, свернутая на себя тоска, внезапно, расширившись до размера вселенной, вбираю в себя все сущее в этом мире. Налетевший внезапно пес запрыгал вокруг меня, припадая на передние лапы, приглашая поиграть. Я неохотно бросил шишку в кусты, играть не хотелось, поздно, спать пора, завтра опять идти к ним на работу, на их надоевшие разговоры во время перекуров. Предстояло хлопотать о прописке с тем, чтобы иметь право подавать в ОВИР на выезд.
Как-то уж так получилось, что я стал доверенным слушателем работяг ремонтной бригады, составленной из латышей и русских. Ко мне подходили латыши и заводили разговоры об «этих русских» - «криевс», оккупировавших Латвию и выкачивающих все из нее. Русские, в свою очередь, называли латышей «недобитыми лесными братьями». Называли недавние случаи убийств и нападений. Я пропускал и эти нарекания мимо себя. Как пелось в известной песенке тех лет – «и водки мне не надо, и щей я не хочу». Делите, господа-товарищи, все между собой. Крепите пролетарскую солидарность и интернациональную дружбу и вперед, без колебаний и сомнений.
Внезапно меня вызвали в отдел кадров и попросили уточнить номер дома, который я указал, как последнее место жительства. Я ответил, что это тот же номер дома, который я называл.
- Да нет, это не тот дом, - настаивала инспектор.
- А в чем, собственно, дело? Почему это так существенно?
- Вы говорите неправду умышленно.
- Я могу ошибаться, лгать же мне резона нет.
- Проверяли ваши данные, вы не жили в этом доме, так где же вы жили?
- Кто проверял, почему?
- Военкомат проверял, от них мы получили указание внести точность в запись.
Я потом специально съездил по этому адресу и понял, что по невнимательности действительно что-то напутали. Но и до этого было ясно, что меня «пасут». Ложь инспекторши была очевидной - я нигде не прописан, никакому военкомату до меня дела нет, если я нигде не учтен.
Тем временем подошла очередь следующего выпуска нашего журнала. Я поделился с ребятами своими опасениями относительно слежки. Решили, что я, соблюдая все меры предосторожности, все же приезжаю на квартиру Бориса Мафцера. Сутки прошли почти без сна, но работу мы закончили. Договорились, что я выхожу из группы «Бет» и начинаю хлопотать о выезде открыто. На следующий день намечено было ехать в Румбула на митинг. Мы ожидали кого-то с машиной с тем, чтобы вывезти из квартиры остатки бракованных листов, но никто не приезжал. Оставлять это в квартире было нельзя, и мы упаковали все, взяли такси с намерением отвезти подальше от дома и там, где-нибудь, освободиться от опасного груза. Для этого пришлось разыграть для водителя сценку. Я выхожу возле какого-то большого дома и говорю Мише: «Ты подожди, я его сейчас беру, и мы возвращаемся». Затем я исчезаю из их поля зрения, отыскиваю помойку и вываливаю из портфеля бумаги, после чего возвращаюсь и говорю: «Дома его нет и мы не можем его больше ждать». Румбула гудела от множества людей, поодаль виднелись милицейские «бобики» и стояли молодые люди спортивного вида. Немного было сказано, выступали молодые и старые, все было сдержано, без надрыва, и только иногда кто-то, не справившись с собой, начинал всхлипывать в толпе. Разъехались почти без разговоров.
Я продолжал работать, и все время теребил отдел кадров насчет прописки. Ясно становилось, что от них это не зависит. Я только хотел получить формальный отказ с указанием причины.
Все началось в один весенний день - меня вызвали в отдел кадров и объявили, что в течение испытательного срока я не проявил требуемых качеств и меня, как неумеху, увольняют, то есть не принимают. Замечу, что за это время я, будучи единственным токарем в ремонтной бригаде комбината, переделал для многих просителей столько «халтуры», сколько никогда раньше не делал.
Пес мой сбежал, с работы уволили, снег таял, стояли лужи и грязь. Может быть, я нес на своем челе, велеречиво изъясняясь, печать изгнанника или неудачника, может быть, было что-то во мне такое, что постоянно вытесняло меня из любой, какой угодно устроенности и довольства. Подтверждением тому – следующий, незначительный уже эпизод несостоявшейся моей попытки устроиться в колхозную артель сувениров. Через пару недель со мной заговорил начальник, который недавно принял меня к себе по просьбе Ильи Валка. Он прямо сказал, что я должен сам уйти, он не может больше держать меня у себя. Я не стал задавать вопросов и ушел.
Ревека Иосифовна постоянно утешала меня и помогала. У нее была навязчивая идея, характерная, впрочем, для всех еврейских мам - женить и выдавать замуж. Невесту она пообещала завидную. Скоро, летом приезжает брат Рутиного отца - тот самый Александрович с дочкой, ну конечно же, достойней партии не найти, может быть, они тоже не откажутся от выезда.
Я стал изготовлять в столярке, куда меня пускал поработать знакомый, деревянные сувениры и украшения. Рут и Ревека Иосифовна предлагали их всем, кто к ним приходил. Деньги эти были и моей едой, и одеждой, и жильем. Я снимал с одним парнем комнату на двоих в провонявшей мочой и грязью квартире, где хозяева произвели на свет десяток детей, нисколько не заботясь об их воспитании и содержании. Каждое утро начиналось с просьб одолжить денег. Домой я возвращался лишь ночевать. Дела мои явно застопорились - ни работы, ни прописки, ни видов на будущее.
Однажды Ревека Иосифовна спросила, готов ли я на выезд не самым, скажем, обычным способом. Я не понял до конца, поскольку очень уж неконкретен был вопрос, и ответил так же неконкретно. Вскоре подоспевшие праздники - Песах и День независимости - вытеснили воспоминания об этом коротком разговоре. На День независимости были предприняты поездки на взморье и в лес - жгли костры, поднимали израильский флаг, изготовляли карикатуры, разыгрывались сценки. На седер Песах я был приглашен в дом братьев Валков. Первый раз в жизни я прослушал и увидел церемониал этой ночи, самой отличной от всех остальных ночей. Были гости из Москвы, было шумно и многолюдно.
Вскоре после этого меня пригласила к себе Ревека Иосифовна, там находился незнакомый мне человек - Марк Дымшиц из Ленинграда, приехал погостить. Поговорили о том, о сем, я попрощался и ушел. Потом я узнал, что это были смотрины. Видимо, внешний осмотр его устроил, и я получил приглашение побеседовать с мужем Сильвы Залмансон, Эдиком Кузнецовым. Я знал, что он отсидел в политзоне сколько-то лет за события, известные мне по выпускам самиздата.
Узкая комната молодоженов была завалена книгами, Эдик сидел за письменным столом (я знал, что он подрабатывал художественными переводами с английского), на столе стопки бумаги, письменные принадлежности, магнитофон, кружка чая - зековский чай, я уже пивал когда-то у Авраама в Одессе. «Хочешь?», - предложил он. - «Давай». Чай скручивал язык трубкой, был горек, черен и горяч. Однако, подслащать его нельзя - говорят, «мотор можно посадить», то есть, сердцу не хорошо от этого. Несмотря на занятость, Эдик начал с Дерибасовской, то да се, работа, прописка, затем спросил, готов ли я на рывок – оторваться, значит, от красных. Я почувствовал, что каменею, но постарался скрыть свое состояние вопросами: «Как? Где? С кем?» Эдик очень обще назвал детали - учебный самолет на аэродроме вблизи Ленинграда. Летчик есть, идут, приблизительно, 10 человек. Мне он предложил приготовить инструменты на случай, если надо будет взламывать запертый самолет. Естественно, все это ночью. Сторож или собаки могут помешать, надо что-то придумать. Все. Расходимся.
Этой ночью мне не удалось заснуть. Вот и все, подведена черта, ты можешь и отказаться, найдутся многие, а ты, а ты…останешься волочиться по этой жизни, женишься на дочке того самого Александровича, или какой еще другой дочке, будешь ходить на работу - полезный и верноподданный холоп. Я задремывал и просыпался от нахлынувших видений - мы идем по ночному аэродрому, приближаемся к самолету, внезапно все освещается, и мы слышим команду: «Руки вверх, не двигаться!». Нет, лучше не спать, голова была тяжелой, но что-то уже формировалось, все видения оседали, и решение стало приобретать форму. Надо было еще немного злости, чтобы побороть страх. Память доставляла мне образы друзей, оставшихся в Одессе, сидевших под этой стеной безнадежности - Авраама, оставившего, как уходящий волк, в капкане ногу, ребят, отказавшихся сдавать выпускные экзамены с тем, чтобы не получать дипломов об окончании вузов и тем самым не осложнять условий выезда, расстроенные свадьбы (одному, казалось, легче рисковать), надежды и разочарования сотен тысяч, предназначенных для рабства и не желающих его.
Впрочем, одну свадьбу все же сыграли в Риге, причем женились самые отпетые сионисты в Риге - Арье Хнох и Мери Менделевич. Свадьба состоялась в короткий перерыв в «сфират омер». Все собрались в синагоге, раввин нервничал - приближался час захода солнца. Арье опаздывал, злые языки комментировали: «Как обычно, опаздывает» Наконец, явились жених и невеста. Арьюша был расстроен и неспокоен, невеста тоже отдыхивалась. Потом Арье рассказывал, что ему стоило огромных усилий убедить ее в том, что под «хупу» в старых, драных джинсах невесты, как правило, не идут. На этот случай есть платья, красивые, белые с ленточками и цветочками - последнее было уже совсем нестерпимым. Мерка носила в сумочке финку. Работала она в биолаборатории и ходила всегда с покусанными пальцами - крыска укусила, объясняла она. Свадьба была веселой, все пили за здоровье молодоженов и немногие знали, что поженились они с тем, чтобы идти на самолет вместе, как одно целое, как семья. Иосиф отвел меня в сторону и спросил, как мое решение. Я понял, что и он тоже… На свадьбе были почти все, кто намеревался прорываться. Залмансон Сильва и Изя – младший брат, были еще и те, кто отказался рисковать. Ханеле была беременна, и Цви посчитал невозможным их участие в побеге.
В ходе поисков более подходящих вариантов побега рассматривалась возможность угнать самолет Толстикова - первого секретаря Ленинградского обкома партии. Вдруг, где-то в начале июня, Эдик сообщил, что есть окончательный вариант. Марк, рыскавший по пригородным аэродромам, обнаружил недавно открытый пригородный рейс – Ленинград – Приозерск - Сартавала. Лучшего придумать нельзя. Пробным рейсом слетала дочка Марка Юля со своей подружкой, затем кто-то еще, нам пока неизвестный. Назначен уже день - 15 июня. Все билеты на рейс скупаются - всего 12 мест. Мы летим под видом туристов, в самолете все свои, никто не помешает. На промежуточном аэродроме в Приозерске все должны выйти, дальше без пропусков нельзя, начинается приграничная зона. Вместо этого мы нападаем на летчиков, связываем их и вытаскиваем из самолета. Марк садится за штурвал, и к нам присоединяются еще четверо, прибывших накануне в это место.
Нам предстояло еще встретиться перед акцией и обсудить все детали. Необходимо было также обсудить наши действия в случае…успеха!? За неделю до назначенного срока мы встретились для предварительного обсуждения. Нас было четверо, кроме меня - Сильва, Изька, Иосиф. Мы вышли из дома Залмансонов и по дороге на стадион, находящийся вблизи, попытались определить, есть ли слежка. Вроде чисто, а там - кто его знает… Потом мы уже узнали, что в больших городах в центре установлены телекамеры, и никого переодевать под «фонарный столб» не надо. Не успели мы придти на стадион, как вблизи от нас появилась группа солдат. Смеясь и щелкая семечками, они расположились возле нас. Говорить пришлось тихо, и это еще больше привлекало к нам внимание, начался предфинишный мандраж. Следят, не следят, правильно ли мы поступаем, столь поспешно накидываясь на столь удобный для нас рейс, и почему он сейчас появился - что-то очень удачно получается. Вспоминая свое состояние в эти дни, я затрудняюсь дать адекватное описание чувств и переживаний - так, находясь среди толпы, я воображал… нет, неверно … я чувствовал себя перенесенным в Израиль, будто я уже там, будто мне снится, чудится там, что я был когда-то очень, очень давно в другом месте, в России, кажется, в Одессе, в Риге… нет, я не помню названия, и вот, кто-то знакомый спешит мне навстречу, я хочу его спросить об этом городе, а он мне говорит: «Привет, как дела?»
Эдик предложил встретиться в лесу, возле поселка Шмерли.
- Да, да поедем, едем, едем сейчас; как ты думаешь, нас пасут?
- Какой им резон нас арестовывать, если бы что-то знали, давно бы начали таскать в контору и спрашивать, нет, все гладко за кормой.
Впервые, в почти полном составе, мы встретились в лесу возле Шмерли. Обсудили конкретно, кто садится возле кабины, кто у входной двери. «Летчиков вязать без царапины», - говорит Эдик, - «иначе красные завопят о бандитских действиях. Мери, возмешь все необходимое для оказания первой помощи, спальники оставим, чтобы они там, не дай Бог, насморк не схватили, серьезно контролировать эмоции, летчики не должны пострадать ни в коем случае». В это время появилась голубая «Волга» и остановилась на виду у нас, недалеко, однако, предположить, что нас слушают, было бы безумием - слишком далеко.
Эдик продолжал: «Четверо едут отдельно от основной группы в Приозерск. Там, после выгрузки летчиков, присоединяются к нам. Пытаемся дотянуть до Швеции, до Боден возле границы. Если не выйдет, приземлимся в Финляндии, где-нибудь на зеленом лужке, и прогуляемся до границы со Швецией». Веселый мужичок Эдик. «Ну, а если еще чего с нами?» Наверно, не я один подумал об этом. Эдик продолжил: «Тут еще есть кое-что, послушайте». Иосиф зачитал текст «Обращения». Предложили всем подписать. Подписали. «Обращение» должно было храниться у кого-то в Риге и должно было быть задействовано только в случае, если красные решаться нас сбить. И тогда, чтобы они не стали объявлять нас похитителями и насильниками, следовало передать «Обращение» для публикации на Запад.
В течении всего времени «Волга» стояла на месте, никто не выходил из нее, вероятно какая-то парочка, целуются, может, в лесочке.
Мне предстояло собрать свои пожитки, написать письмо Александровичам напоследок, затем я собрался съездить в Даугавпилс к Пине и Дине Хнох - отвезти какую-то книгу. Что же брать с собой? Что человек берет с собой, собираясь бежать за границу? На фотографиях в советских газетах и журналах можно было и тогда видеть груды золотых монет и цепочек, бриллианты, старинные иконы, стопки инвалюты - все это, по свидетельству печати, раньше принадлежало контрабандистам или преступникам, которые незаконно приобрели эти сокровища. «Цепь кровавых преступлений тянулась за этими любителями драгоценностей» - очень типичная сопровождающая надпись. Я пересчитал свои деньги - до Ленинграда через Даугавпилс хватало вполне, еще и на еду хватало, ну а после…а после… нет, это была тема запретная. Что взять с собой? Еще с Одессы я таскал с собой красивую сумку из светлой кожи - в нее войдут фотографии, паспорт, аттестат зрелости, удостоверения водительское, подводника, инструктора по подводному плаванию, военный билет. Вот характеристики не было, и так все было ясно - и там и тут, моральный облик и отношение к работе - посещал, не посещал, участвовал, не участвовал, что еще? Нож, наверно, тоже надо, плавки (просто жаль оставлять - красивые), смену белья….ну что, все? Все, больше ничего не нажил, нет у тебя больше. Ладно, наживем еще, был бы цел! Предстояло попрощаться с семьей Александровичей. Я уже давно запустил им историю о возможности моего отъезда в летний лагерь на работу инструктором по плаванию. Это не была совсем неправда, что-то и правда говорили со мной об этом, и принципиально я согласился, но затем последовало другое предложение...(в другой лагерь?). Я оставил этот вариант исключительно для объяснения причин моего отъезда. Письмо было коротким, я прощался с ними, благодарил за все доброе, чем был им обязан, просил Рут продать остатки моих поделок и раздать долги - список прилагаю, кому и сколько. Письмо я вложил в конверт и отвез его к отцу Рут в магазин, где он работал. Я попросил его передать это письмо в понедельник, 15 июня, моей приятельнице, которая придет за ним. Для нее я тоже написал пару слов прощания. Я знал, что он сохранит письмо до понедельника, однако случилось иначе. Я, перед выходом из дома, позвонил моей приятельнице и сказал, что уезжаю, письмо для нее у отца Рут, но взять его она должна лишь в понедельник. По всей вероятности, она о чем-то догадалась и немедленно поехала в магазин. Там она прочла письмо, и все стало ясно, но это упреждение очень помогло. Поскольку приближалось что-то очень необычное, все забили тревогу и из дома срочно убрали весь компромат. Я тем временем отправился дальше, на дачу, где была Ревекка Иосифовна. Мы с ней недолго побеседовали, я сказал, что еду в лагерь, но напоследок не удержался и, чувствуя, что видимся в последний раз, поцеловал ей руку. Она была удивлена такой эмоциональной формой прощания, пыталась выяснить что-то, но я отделался какой-то шуткой. Потом, на следствии, мне вспомнили этот поцелуй. Мой поезд уходил перед вечером, и я поспешил на вокзал. По дороге пытался определить, нет ли слежки - куда там, все было чисто, так чисто, как в похоронном катафалке.
Приехав в Даугавпилс, я направился на квартиру Хнохов. Пиля и Дина были дома, Арье меня предупредил, что они все знают, я не таился, мы обо всем поговорили. Их Симонка была совсем кроха, но держалась очень независимо. Весь дом вертелся на ее пальчике, включая няньку-латышку. Мы немного погуляли с Симоной, я оставил ей на память пластинку «Белоснежка и семь гномов». Пиня попросил передать Арье кольцо для Мэри. Поезд в Ленинград уходил ночью, я решил погулять по городу и заодно попробовать снова угадать - есть ли слежка? На вокзале я подошел к своему вагону и подал билет проводнику. Он посмотрел на билет и сказал, что мне будет лучше в другом вагоне, который почти пуст. «Ага, вот оно! А что, собственно, плохого в этом предложении? Ничего, но с чего бы ему быть таким любезным?» Вагон, и в самом деле, оказался пустым, не считая двоих, вероятно отца и сына, так по крайней мере раскладывались их возраста.
Я был уже однажды в Ленинграде, где-то в апреле, навестил своего троюродного брата. Кроме того, в Ленинграде, в Художественной Академии занималась моя знакомая из Черновиц, с которой я познакомился год назад, знал о намерении ее родителей выехать. Я даже пытался быть любезным с ними, но, видимо, не до женихов им тогда было. Мы встретились с ней, разговаривали все больше о Ленинграде. Город освобождался от зимы, слякотной и болезнетворной. Подсыхали солнечные стороны улиц, продавали мимозу и подснежники. Мы шлялись по центру города, уходя узкими и высокими дворами в какие-то переулки, потом садились в какой-нибудь подошедший трамвай или троллейбус. Исаакий, Васильевский остров - сколько было прочитано, пересмотрено картин и кинофильмов. Город не поддавался постижению, всегда за виденным и осознанным что-то оставалось. Ох уж эти тайны - Медный всадник, три карты, три карты, три карты…
И вот я снова в Ленинграде, пахнет теплой пылью, воздух влажен. Наверно, везде города хороши на рассвете, и все же Ленинград – явление, стоящее не в ряду с другими. В небо Ленинграда воткнуто столько шпилей, коньков, флагштоков. И на каждом ранние солнечные лучи играют неповторимую партию. И еще особая тишина этого огромного скопления домов, дворцов, гранитных колоннад - расколдуется ли она когда-нибудь? Я снова остановился у брата. Он окончил Институт театра и кино и работал в каком-то театре. Я мало надеялся изменить его планы, и мы почти не говорили на еврейские темы. Затем я отправился повидаться с моей знакомой, снова непродолжительная прогулка по городу. Я сказал, что скоро должен буду ехать. - Куда? Зачем?- Вероятно, она узнает об этом вскорости и, если ей не трудно, пусть зайдет к моей маме, при случае, если она поедет в Черновцы. На том простились. Проходили последние часы, оставшиеся до понедельника 15 июня.
|
