Воспоминания

Для иллюстрации правильности позиции демонстрантов, я приведу цитату из докладной записки Андропова от 24.12.75 в ЦК КПСС. Этот документ цитируется в книге исследователя-историка Морозова, добравшегося до архивов ЦК уже в период перестройки. Андропов пишет - «группа еврейских экстремистов, которым по соображениям государственной безопасности отказано в выезде в Израиль на постоянное жительство, предприняли попытку осуществить у здания Государственной Библиотеки им. В.И.Ленина в городе Москве провокационную антиобщественную акцию - т.н. демонстрацию протеста в связи с годовщиной суда по делу еврейских националистов города Ленинграда, пытавшихся угнать самолет с целью бегства за границу. 14 наиболее активных националистов к месту проведения акции допущены не были. 19 других, оставшись без своих главарей, никаких активных действий не предприняли и по истечению 5 минут были вынуждены разойтись». Докладная записка на таком высоком уровне показывает, что демонстрации им пришлись явно не по вкусу.

Дело Нашпица и Цитленка, поездки к ним в ссылку

1975 год был очень насыщен событиями. Люди просто рвались в бой, хотя время было опасное. 15 января СССР денонсировал подписанный с США торговый договор, как говорилось, в знак протеста против вмешательства американского Конгресса в вопрос об эмиграции советских евреев. Несмотря на это, 24 февраля, в Пурим, 9 человек вышли на одну из центральных площадей Москвы, к зданию библиотеки им. Ленина с лозунгами: “Узников Сиона - в Израиль", "Визы вместо тюрем". Иосиф был среди участников, а я сопровождала его на расстоянии, чтобы увидеть происходящее и сообщить корреспондентам иностранных газет, живо интересующимся нашими делами.

Очень хорошо помню тот день. Было пасмурно, хмуро. ГБ-шники шли за нами от самого дома, хотя предстоящую демонстрацию нигде не обсуждали вслух. Мы писали палочкой на привезенных с Запада детских картонках, покрытых пленкой. Все написанное стиралось, если пленку приподнимали за один край и отделяли от картонной «подложки». Через пару лет стало ясно, что предосторожности были напрасны. ГБ знало о каждом нашем шаге от провокатора - «активного участника демонстраций», молодого парня Леонида Цыпина. Толпа людей в штатском уже ожидала около здания библиотеки. Демонстранты простояли менее минуты. Люди в штатском и милиция затащили семерых участников демонстрации в здание библиотеки, а затем вывезли в подмосковный филиал Бутырской тюрьмы. До вечера было неясно, что ожидает ребят. Четверо, среди них Иосиф, получили по 15 суток административного ареста. А Михаилу Либерману опешивший от удивления судья дал 10 суток, т.к. на вопрос - где Либерман родился – судья получил ответ – здесь, в этой тюрьме. Его мать была польской коммунисткой. Она перешла перед приходом немцев границу с СССР и была сразу арестована как шпионка. Миша действительно начинал свою жизнь в этой тюрьме. Больше ничего для него подневольный советский судья сделать не смог, только уменьшил наказание на 5 суток.

Марк Нашпиц и Борис Цитленок были объявлены зачинщиками и привлечены к уголовной ответственности «за организацию беспорядков». Когда стало ясно, что они могут получить большой срок, началась борьба за их освобождение. 27 февраля в Прокуратуру СССР пришли 12 человек. Добивались встречи с кем-то из ответственных работников. Назавтра пятерых принял генерал Цыбульник. Активисты требовали освобождения арестованных Нашпица и Цитленка. Вразумительного ответа не получили. Начались поиски адвокатов, которые не побоялись бы встать на позицию демонстрантов и заявить в суде, что не было нарушений закона – ребята серьезно относились к выбору места демонстрации – на широкой площади они не мешали ни прохожим, ни проезжавшему довольно далеко транспорту.

Нам повезло, что судьбу арестованных приняла близко к сердцу профессор Дебора Самойлович, известная ученая, физик. Она получила, как и многие, отказ «навсегда». Как рассказывали, она была прототипом женщины-ученого в известной повести И.Грековой «На испытаниях». Ее единственный сын с семьей уже жил в Израиле. Дебора, назвавшись теткой Цитленка и надев все свои ордена и медали, прошла в зал суда. Ее не остановили, думая, что она лояльная советская гражданка из числа любопытных. Меня «вычислили» сразу - уже знали в лицо, - и оттеснили от входа. Феноменальная память помогла Деборе восстановить затем все, что происходило в суде. Несмотря на блестящую защиту адвокатов, 6-го апреля Борис и Марк были осуждены на 4 и 5 лет ссылки соответственно. Очень странный приговор, почти невероятный! Не лагерь или тюрьма – а ссылка. Обычно ссылка дополняла лагерный срок, а здесь была основным наказанием.

Матери Марка и Бориса были в Израиле. Я стала «теткой» Нашпица, а Дебора – родственницей Цитленка. Нам удалось узнать, что ребята находятся в печально известной уголовной Бутырской тюрьме. Немедленно после суда мы с Деборой поехали в тюрьму, чтобы передать продукты. Передача была еще важным знаком того, что мы нашли ребят и продолжаем что-то делать. В длинной тюремной очереди, стоявшая за мной женщина спросила:

- Кто у вас сидит?

- Племянник.

- А кто он?

- Зубной врач.

- Какой срок получил?

- 5 лет ссылки.

- Без тюрьмы? Сколько дали и кому, - переспросила изумленная женщина, глядя на мои бриллиантовые серьги и кольцо.

- Брежневу – ответила я и оставила ее в столбняке.

После освобождения остальные участники демонстрации, узнав о суровом приговоре Марку и Борису, были в шоке. Решали, что делать дальше. Щаранский и Иосиф настаивали на выходе на демонстрацию, остальные отступили. Выходить вдвоем - показать, фактически, что другие испугались, - не было смысла. Объявили трехдневную голодовку в знак протеста. Но власти добились своего - демонстрации прекратились на несколько лет.

Кассация, как было понятно заранее, ничего не изменила. Накануне отправки арестованных по этапу к месту ссылки, я решила попробовать передать продукты, хотя знала, что это не разрешается по закону. Было второе мая, послепраздничный день. Дебора не поехала, справедливо полагая мою затею абсолютно безнадежной. Она считала, что в тюрьме ничего не добьешься. Я попросилась на прием к зам. начальника тюрьмы. Тогда я была довольно молода. Красиво одета. С места в карьер я сказала ему: я пришла просить невозможные вещи - свидание и передачу. Он ответил – это запрещено, сами знаете, а просите. Я возразила – это невозможно для любого другого, но не для Вас. Он надулся от моей грубой лести и разрешил передачу. Я сама себе не верила, напряжение не спадало, пока злая баба в окошке швырком не выхватила у меня продукты. Это ведь была не только еда, это – дружеский привет. Так я полюбила 2 мая.

Не буду писать, как мы боролись за каждый день, который ребята ехали по этапу, из одной грязной, вшивой и голодной пересыльной тюрьмы в другую. Они исчезли. Советская власть решила показать им «кузькину мать» и по дороге в ссылку. Мы организовали запросы с Запада на самом высоком уровне о судьбе ребят. Ничего не помогало, и первую весточку от них мы получили только через три месяца из Сибири. Один оказался в Енисейске, второй - в Читинской области. Немедленно мы с тетей Марка Нашпица Идой собрались в путь. Старались захватить побольше продуктов, добывали дефицитные деликатесы. Цитленку еще и книги. Марку – что-то из зубоврачебных инструментов. Набралось очень много, одна надежда была найти носильщика на читинском аэродроме. Но носильщик, здоровенный дядька-спаситель, существовал лишь в нашем воображении. В действительности мне пришлось перетаскать все самой, т.к. Ида от волнения и трудного полета выглядела совсем больной. На пыльном и пустом поле с трудом нашли кукурузник, на котором нам предстояло лететь с несколькими посадками в Тупик, маленький поселок на краю света, куда выслали Нашпица. Я впервые летела так низко над землей, на таком крошечном самолете. Мы садились прямо в чистом поле, ожидая, когда кончится дождь, и нам разрешат лететь дальше. Конечно, волновались – а не устроят нам что-нибудь местные ГБ-шные власти, дадут ли нам встретиться и устроить Марка в новом месте? Когда увидели его маленькую одинокую, без провожатых, фигурку на приближающемся поле, то поверили, что долетели и все будет хорошо. Марк был одет в какие-то рваные заношенные вещи. Оказалось, что его ограбили на этапе. Первым делом мы сожгли все тряпье и даже рваные грязные ботинки какого-то уголовника, где-то щеголявшего теперь в новеньких туфлях Марка.

Писать о том, как жили люди в этом забытом богом и людьми месте, можно целый роман. Лето там продолжалось всего два месяца, - остальное – зима. Связь с большим миром только летом, по реке или маленькими самолетами. Вечная мерзлота. Чахлый лес. При Сталине в эти места вывозили семьи раскулаченных крестьян и безжалостно выбрасывали в почти безлюдной тогда местности. До сегодняшнего дня сохранилось название - «долина смерти». Выжили тогда немногие. В поселке с деревянным подобием тротуара, был крошечный магазин, а в нем - непонятно как попавшие залежалые товары – от дефицитных, разваливающихся от сырости, книг до виноградного сока с давно просроченной датой изготовления. Но не было многих элементарных продуктов. Люди, как могли, запасали съестное летом. Сооружали самодельные «холодильники». Под полом дома, под тонким слоем земли даже в жару сохранялся пласт льда. Почти все местные жители отсидели в тюрьме. Большинство в поселке зарабатывало зимней охотой на пушного зверя. Летом возвращались из тайги и производили самосуд над женами, гулявшими всю долгую зиму с местным начальством. И садились в тюрьму.

Марку надо было научиться колоть дрова, топить печь. В первый день на радостях мы нажарили котлет из привезенного мяса. Выйдя на минуту, потом не узнали комнаты – она была абсолютно черного цвета! Все стены, потолок, стол и, конечно, котлеты, были облеплены тысячами мух. Вместо туалета во дворе была деревянная будка с круглым прорезом в досчатом полу. Зимой торчавшую из этой дырки сосульку из человеческих отходов приходилось сбивать железным ломом. Марк держался хорошо, но ему, избалованному москвичу, было трудно привыкнуть к новой жизни. Мы, как могли, старались устроить его жилище. Организовали даже новоселье, пригласив соседей и главврача местной крошечной больнички. Подвыпив, люди шутили – «мы - самые главные в России – всюду в стране тупик. И наш поселок называется «Тупик».

Сначала нас приняли очень хорошо. Немалую роль сыграло то, что Марк был зубным врачом. «Подумаешь, - ссыльный! Кто не сидел! Все сидели» – говорили его соседи. Зубной врач приезжал в поселок раз в году. При возникновении острой боли зубы там рвали слесарными клещами. Вначале Марку разрешили работать по специальности – он был подарком, свалившимся в поселок буквально с неба. Боясь, что он станет очень уважаемым человеком, приехавшие для инспекции ГБ-шники дали команду назначить его санитарным врачом. Делать санитарному врачу было абсолютно нечего, он изредка писал отчеты – «убрать мусор около магазина» или что-то подобное. А люди страдали от зубной боли по-прежнему.

Приехав поддержать ссыльных, мы почти на месяц оставили другие дела и свои семьи. Но для всех нас очень важно было не только поддержать ребят, но и привезти в Москву информацию, которая была, фактически, нашим главным оружием в борьбе за выезд. Ведь это была первая поездка, первое свободное общение после долгих месяцев после ареста ребят. Кое-как устроив Марка на новом месте, мы увозили из Тупика его заявление о несправедливости приговора, обращение к американским конгрессменам и запись рассказа о тяжелейших условиях многомесячного этапа в Сибирь. Надо было не только довезти до Москвы эти документы, они буквально жгли мне руки, но и получить информацию у второго ссыльного, осужденного за участие в той же мирной демонстрации протеста против незаконных отказов в выезде в Израиль. Сделать это надо было срочно. Нам сообщили, наконец, дату приезда в Москву большой делегации конгрессменов из США, готовых встретиться с еврейскими активистами.

Мы должны были как можно быстрее добраться до второго ссыльного – Бориса. Его отправили в небольшой сибирский городок Енисейск, в то время прославившийся как «столица бичей». Бичами называли людей без определенных занятий, обычно спившихся и добывающих себе пропитание воровством. Летом они кое-как выживали и даже добывали деньги на выпивку. А зиму бичи предпочитали провести в .. тюрьме, где было тепло и хоть чем-то кормили. Для этого они совершали какое-то мелкое преступление и радостно отбывали зимовать на привычные тюремные нары. Мы везли Борису несколько дефицитных книг, приветы от московских друзей и родственников из Израиля. А забрать мы были должны его заявление о незаконности ареста за участие в мирной демонстрации.

Прилетев на том же 10-местном кукурузнике, с тремя промежуточными посадками в Читу, мы поняли, что нам не только в Енисейск, который был совсем не по пути в Москву - и домой-то улететь не удастся. В то время билеты продавали только в одну сторону, обратных билетов у нас не было. Как вернуться в августе в Москву – было неясно. Время отпусков, все куда-то едут. Особенно – из Сибири, мечтая о теплом море или столичных развлечениях. Плохие предчувствия не обманули. Муся чуть не упала в обморок, когда мы вошли в здание аэропорта Читы. Аэропорт напоминал место, где спасались от какой-то угрозы сотни людей. Они валялись на грязном полу, дети плакали. Воздух был спертым. Было видно, что находятся люди там не один день. У нескольких работавших касс стояли толпы. Билетов на Москву не было на несколько суток вперед. Моя спутница сказала, что нам никогда не уехать, да еще с пересадкой в совсем другой области Сибири. Я была в отчаянии. Тетка Марка тихо плакала, глядя на происходящее в аэропорту. Люди брали кассы штурмом. Кто-то сказал нам, что ожидает своей очереди уже третьи сутки. Надо было что-то делать. Я напряженно соображала. Ведь должен был быть хоть какой-то выход!

До того, как мы попали в "отказ", я была очень правильной, правильной до наивности. Библейские заповеди, о которых ничего не знала, соблюдала интуитивно. Но жизнь в "отказе", в новом, параллельном обычному, ушедшему навсегда, мире научила многому. Раньше, в прошлой жизни, чтобы поехать в отпуск на море, мы записывались в очередь на билеты на самолет за полгода. Целый день, получив уведомление, мы сидели дома, брали для этого отпуск на работе, чтобы не пропустить посыльного с долгожданными билетами. Теперь, в новой действительности, иногда приходилось вылетать в другой город в тот же день, да еще не привлекая к себе внимания ГБ.

Постепенно я научилась находить доброжелателей, помогавших в этом трудном деле или "полезных людей", которые добывали билеты за дополнительную плату или с помощью дефицитной косметики или еще чего-то, недоступного билетному кассиру. Все подобные вещи, привозимые нам туристами с Запада, мы хранили для подарков разным нужным людям – от кассиров до тюремных надзирателей. Но в далекой и незнакомой Чите, казалось, ничего нельзя было сделать, - время отпусков. Билетов нет! Я стала судорожно перебирать варианты - что же можно предпринять? Кому-то заплатить? В чужом городе, на виду у всех? Нереально. Обезумевшие отпускники плотно обступили работников аэропорта, к ним было не пробиться. Вдруг я увидела, что к одной из касс никто не подходит, кассир тихо скучал в окошке. Я была уверена, что эта касса, как это было повсеместно в России в то время, обслуживает особо важных или «блатных» пассажиров, но решила все же подойти и узнать – может быть, повезет? И я сумею договориться? Кассир сказал, что в этой кассе продают билеты в восточном и северном направлениях, например можно улететь во Владивосток.

От отчаяния и безвыходности положения, я решилась. Ничего не сказав своей спутнице, я купила два билета … во Владивосток. Муся поняла, что мне удалось добыть билеты на московский самолет. Рейс на Владивосток должен был быть через шесть часов. И почти в то же время – ближайший рейс на Москву. Вся надежда была на то, что смена закончится, и кассир, продавший мне билеты, уйдет домой. Когда объявили посадку на "наш" самолет на Москву, я с ничего не подозревающей спутницей подошла к контролю. Контролер автоматически проверил наши данные и повторил название рейса "Чита-Владивосток". Я переспросила – "какой Владивосток? Мы летим домой, в Москву". Контролер сунул мне под нос билеты и сказал "дамочка, тут написано Владивосток" Моя спутница искренне стала возмущаться, причитая, что первый раз в жизни слышит о таком безобразии. Она показала московскую прописку в паспорте и заплакала. Мне её было искренне жаль, но я не стала посвящать её в свои планы. Она была так натуральна в своем негодовании!

Я, убедившись, что того кассира уже нет, вступила в игру. "Мы сидим здесь уже третьи сутки, мы устали, мы голодные и грязные, и чья-то ошибка нас не касается. Мы хотим улететь ближайшим рейсом. Если нет – то мы позвоним в Москву, в редакции газет, в "Крокодил", наконец". Моя спутница, не понимая, что происходит, к моему счастью, молчала. Я была напряжена до предела! Мысленно повторяла – это для ребят, не для нас! Они в ссылке беззаконно! Чудо должно произойти!

Работники аэропорта никогда не сталкивались с такой ситуацией. Такая ошибка, да еще скандал на всю страну! Посовещавшись с начальством, нам сказали – не кричите, не возмущайтесь. Наша ошибка – мы вас отправим. У нас есть "броня" – резерв мест на непредвиденные случаи. Нас отправят в Москву! Но нам надо попасть еще и в Енисейск! Я лихорадочно стала соображать – что делать? Ведь второй ссыльный ждет нас! И на пике театральной истерики я заявила "за то, что Вы так с нами поступили, мы требуем компенсации!». Испуганные таким поворотом дела работники аэропорта спросили – что значит – компенсации? Чего вы хотите? Я заявила, что по дороге в Москву мы хотим остановиться на два дня в Енисейске! И мы хотим такие билеты, чтобы улететь из Енисейска в Москву, не стоя в очередях. Я даже не знала – есть ли такой рейс – Чита - Енисейск или нет! Но чудеса продолжались! Рейс был, и мы улетели до прихода «нашего» кассира. До последней минуты я была в напряжении – вдруг «наш» кассир появится – и обман раскроется.

В маленьком аэропорту Енисейска нам сразу бросились в глаза оборванные люди с испитыми лицами алкоголиков. Они явно высматривали, чем можно поживиться у легковерных и уставших с дороги пассажиров. Обшарпанное такси, с разбитым лобовым стеклом, казалось, с большим трудом довезло нас до единственной в городе гостиницы. Маленькое деревянное здание с общим душем на всю гостиницу и туалетом во дворе не радовало. Но места были! Городок произвел на нас тоже удручающее впечатление. От беспризорных и опасных людей он защищался пятиметровыми заборами, собаками и полным недоверием ко всем «чужим». Бритый и исхудавший Борис Цитленок со справкой ссыльного вместо паспорта был отнесен местными властями к категории бомжей. Видимо, местные власти не получили никаких указаний из Москвы, а, может быть, что еще хуже – был приказ сделать жизнь ссыльного невыносимой.

Бориса поселили в общежитии строителей на самой окраине. Мы пытались поймать такси, но безуспешно. Милиционер, который из жалости подвез двух молодых и нарядных дамочек, неизвестно как и зачем появившихся в городке, сказал нам, что в этом общежитии каждый день или кого-то увечат в драке или сажают. Было ясно, что положение Цитленка еще хуже, чем у его друга Нашпица.

Бориса в общежитии не оказалось. Мы оставили ему записку, привезенные книги, шоколад и баночку красной икры. Не теряя времени, вернулись в центр городка. Надо было найти ему жилье любой ценой. Мы с Идой обходили весь город, но ничего не нашли. Нам повезло тогда, когда мы уже совсем отчаялись. Определив по внешности, что мы евреи, бабка-еврейка согласись пустить Борю, запросив немыслимые для этого города деньги. Понимая, что в общежитии его ждет любая провокация, мы согласились на ее условия. И были счастливы. Новое жилье было спасением, может быть, от нового срока или больницы.

Боря был рад встрече, он не отходил от нас ни на минуту. В общежитии, - он сказал, - ему передали только записку. Все остальное привезенное исчезло. Мы рассказали ему о том, что видели в Тупике, передали московские новости и приветы от друзей. Два дня пролетели незаметно. Мы успели попасть в Москву вовремя, и всю информацию передали в Израиль родным Марка и Бориса и нашим западным друзьям и защитникам.

Вторая поездка к ссыльным была проще, я приобрела уже некий опыт. Иосиф оказался тем самым грузчиком, которого мы безнадежно искали в первой поездке. Правда, в этот раз мы почувствовали «работу» ГБ-шников и на себе. Люди, радушно принимавшие нас в прошлый раз, теперь сторонились. Им объяснили, что евреи опасны, они даже «отравляют колодцы».

До самого отъезда в Израиль мы держали связь со ссыльными. Все годы приходилось поддерживать ребят материально, их зарплата была очень маленькой. Кое-как с перебоями поддерживали телефонную связь. Удавалось посылать летом и посылки. Кроме нас, ссыльных навестили и другие друзья по отказу.

Но только через несколько лет на улицы Москвы вышли новые демонстранты и демонстрантки с тем же лозунгом – «Визы в Израиль вместо тюрем»

Дело Анатолия Малкина

Проблема призыва в армию молодых ребят, желающих эмигрировать в Израиль, стала одной из центральных проблем. Обычно еврейские дети стремились получить высшее образование, дающее хоть какой-то шанс устроиться в жизни. Студентов в армию не призывали. Но дети отказников автоматически вылетали из института и также автоматически призывались в армию. Это останавливало многие семьи от подачи заявлений на выезд в Израиль. Дети отказников обычно в армию не шли, выбирая тюрьму за отказ от службы. Но и это не спасало, так как призывались в армию до 28 лет, а после трех лет тюрьмы было еще далеко до 28. Анатолий Малкин был в очень тяжелом положении, т.к. в обычной "отказной" семье молодой парень мог найти и поддержку и одобрение. А Малкин подал на выезд один, против воли довольно влиятельных по советстким понятиям родителей.

Родители не дали ему разрещения на выезд. Будучи активным и смелым, Анатолий выделялся среди своих сверстников. Он выбрал путь открытого сопротивления и вошел в так называемую группу демонстрантов. И немедленно привлек внимание КГБ. Получив повестку в армию, он решил в армию не идти и переждать – думая, что, может быть, ситуация изменится.

Я помогла ему, познакомив с очень надежными людьми, которые еще не подали на выезд - семьей Наташи и Геннадия Хасиных. У Геннадия была комнатка в коммунальной квартире, в которой он не жил, переехав к жене. Там и скрывался Анатолий Малкин. Я встречалась с ним очень редко, когда он хотел посоветоваться о чем-то. Встречались в разных общественных местах, вроде столовых. Приблизительно через год Натан (он изменил своё имя на еврейское Натан) понял, что ему никак не удастся скрываться так долго - годы и годы. И чуда - массового выезда в ближайшем будущем - не произойдет. Он решил выйти навстречу судьбе . И почти сразу же, как только он появился у своего друга Володи Шахновского дома, его арестовали. Помню хорошо этот день. Примерно в 6 утра раздался звонок в дверь. Мы были готовы ко всему. Но пришел Володя (Зеев) Шахновский - наш учитель иврита. Он был подавлен - на его глазах арестовали Натана. Что делать? Я немедленно оделась, мы схватили такси и помчались с Володей в отделение милиции того района, где у родителей был прописан Натан. И случилось чудо. Натан стоял около барьера, а какой-то милиционер оформлял его арест - анкетные данные, адрес.. Я подошла поближе и прошептала :"ничего не подписывай, мы пришлем своего адвоката". Больше ничего я сказать не сумела, Натана оттеснили от меня с Володей и увезли. Мы поехали за милицейским «воронком». Привезли Натана в другое отделение (или следственный отдел милиции, - сейчас не помню). И снова нам удалось с ним перекинуться словом. И удалось передать что-то из еды. Затем начались трудности. По советским законам только родственникам давали возможность приглашать адвоката и передавать продукты арестованным. А родственники были против нас. Могла выручить только невеста Натана, Люба, совсем юная девочка. Она, краснея и заикаясь от смущения, заявила следователю, что она - сожительница Натана. Я же выступала в роли ее мамы. Следователь- молодая женщина- не вникая в детали, разрешила принести передачу и подыскать адвоката. Она, может быть, и не подозревала об особом статусе Натана. Обычный отказ от службы в армии. И обычная бытовая история. Я для порядка поругала Натана за отказ от службы в армии. И следователь смягчилась. Мы были счастливы. Молодой религиозный мальчик просто голодал бы, отказываясь от подозрительной, не кошерной с его точки зрения, еды. Кроме того, передача продуктов была важна еще и потому, что это был знак, что мы с ним. Мы с Володей пришли в назначенное время к следователю с кошерными продуктами, которые изредка попадали к религиозным отказникам через туристов. У следователя сидели нестарые люди, мужчина и женщина. Володя понял ситуацию сразу, а я - с опозданием. Я, прямо с порога сказала :"мы принесли передачу для Малкина, как вы нам разрешили". Тут начался скандал. Сидевшие у следователя люди оказались родителями Малкина. Они кричали, что не допустят сионистских пропагандистов к своему сыну, что нас всех надо пересажать, что мы разлагаем молодежь, и т.д. Ясно, что ни о какой передаче и последующем контакте со следователем не могло быть и речи. Я сказала :"хорошо, с вашей точки зрения мы - плохие люди, но ваш сын соблюдает религиозные правила. Передайте ему от вашего имени хотя бы продукты, они специальные, которые он может есть. Он - молодой, ему нельзя голодать". Мать закричала, что скорее позволит ему умирать с голоду, чем принять сионистские подачки. Мы ушли. Но, как оказалось, следователь решила, что я и вправду мать Любы. Люба на самом деле была сиротой, но она любила Натана и была, как и мы, сионисткой и хорошо играла свою роль.

Через несколько дней я встретилась со следовательницей случайно, на рынке, рядом с нашим домом, в очереди за дефицитной клубникой. Видимо, у нее , как и у меня, были маленькие дети. Я посетовала, что Люба связала свою судьбу с сионистом. Следователь вступила в диалог. И вдруг, в середине разговора, она сказала, что и адвоката нам, т.е. Любе, пригласить не разрешат. Что родители уже договорились с адвокатом. Он тоже еврей, но совсем других убеждений, родители выбрали его правильно.

Вопрос об адвокате нас очень волновал. Мы не знали, что предприняли родители. Найти в Москве адвоката, с которым договорились родители, казалось безнадежным делом. Родители могли попросить его не рассказывать никому о том, что он взялся защищать Натана. А что это могла быть за защита - было ясно. Родители могли попросить адвоката не защищать, а спасать Натана любой ценой. Даже такой ... Мы не знали, как сообщить Натану, что адвокат - не от нас. И вдруг - такой разговор со следователем! Я с наигранным удивлением сказала -"кто же из адвокатов, если он настоящий советский человек, может защищать такого парня? Ведь это против его убеждений!". Следователь была из милиции, не из КГБ, и ее мои вопросы не насторожили. Она сказала – фамилия адвоката - Аксельбант.

Я летела домой, как на крыльях. Если это тот самый Аксельбант, то нам (и, конечно, Натану, повезло). Он - приличный человек и может быть, от всего сердца хочет помочь парню. Но вряд ли он может защищать Натана с наших, сионистских позиций. Если его попросить отказаться от ведения дела в пользу другого адвоката, который стоял открыто на наших позициях, он это сделает. И передаст Натану имя адвоката, которого Натан должен требовать у следователя. Такой адвокат - Софья Васильевна Каллистратова - дала согласие на защиту Натана. Строила она свою защиту на том, что у Натана было израильское гражданство. А человек с израильским гражданством никак не мог клясться в верности СССР и говорить, что готов нести наказание за измену советской родине. Для организации кампании в защиту Малкина на Западе очень пригодилась статья о положении призываемых в армию отказников, опубликованная на Западе и написанная на основе.. солдатской присяги. Иосиф нашел и внимательно прочел эту присягу советского солдата.

Но не помогло, конечно, ничего. Даже присутсвие конгрессмена Драйнена, просидевшего у здания суда несколько часов.

Натан получил три года тюрьмы. Его советские до мозга костей родители подали жалобу в коллегию адвокатов на Софью Каллистратову. Я была на том заседании. В президиуме сидели, в основном, евреи. Все они были напуганы. Родители Малкина - члены партии. Мать - юрист. Отец - профессор. Можно было ожидать всего. После гневных обвинительных речей родителей Натана, утверждавших, что вместо того, чтобы направить Натана на путь исправления, Софья Васильевна приняла его позицию, - дали слово Софье Васильевне. Она тихо спросила :"Вы - члены партии?". "Да,- ответили родители Натана. "Так как же Вы, два члена партии, интеллигентные люди, не смогли правильно воспитать своего сына? Вы воспитывали его 20 лет. Чего Вы ожидали от меня, видевшей вашего сына всего 2 часа в жизни?" Зал грохнул от смеха. Родители Малкина ретировались. Как всегда, Софье Васильевна, эта удивительная женщина, о которой я еще буду писать, вышла победительницей там, где, казалось, победить было невозможно.

После освобождения из лагеря Натана пытались призвать еще раз (можно было призывать до 28 лет, а ему было всего 23!) в 1977 году. Он скрывался у друзей. Его беременная жена организовала в Москве пресс-конференцию. Помогло вмешательство западных политических деятелей, и мы встречали семью Малкиных в 1978 году в Израиле. В Иерусалиме родился их первенец. А затем и еще пять сыновей. Для меня эта история закончилась неожиданно. Много лет спустя я сидела на диване в квартире Малкиных. Рядом со мной сидела … мать Натана. Она с тихим умилением смотрела на своих религиозных внуков, которые видели ее впервые. Мы вежливо перекинулись парой ничего не значивших слов. Она меня не узнала.

Дело Иосифа Асса и Бориса Чернобыльского.

Ни по характеру обвинения, ни хронологически это дело никак не связано с делом Натана Малкина, их объединяет только участие нашего большого друга – известного адвоката Софьи Васильевны Каллистратовой. Она уже не раз спасала от тюрьмы наших друзей по отказу, ее моральная поддержка и юридическая помощь помогали выстоять в нашей нелегкой жизни отказников.

Советские власти сделали все, чтобы посадить в тюрьму этих двух очень активных ребят. Провокация не удалась, дело не дошло до суда благодаря нашему необычному и неожиданному для властей сопротивлению. Дело Чернобыльского* и Асса стало одним из немногих, а может быть, и единственным, с непредвиденно счастливым концом.

Начиналось все очень тихо и спокойно, ничто не указывало на дальнейший бурный разворот событий, неожиданно всколыхнувший мир отказников. В то время активисты придерживались самых разных взглядов на жизнь в отказе и были заняты теми делами, которые считали самыми важными. Среди нас были люди, непосредственно всеми легальными способами боровшиеся за право свободной эмиграции в Израиль. Они организовывали массовые петиции протеста против произвола властей, писали статьи, участвовали во встречах с известными общественными и политическими деятелями Запада, собирали информацию о положении с эмиграцией в Израиль по всему Союзу, и делали многое другое, стараясь повлиять на общественное мнение Запада. Я принадлежала к этой группе. Мы считали, что давление Запада - единственное, что могло изменить политику советских властей. Другие участники нашего движения считали более важным делом вопросы еврейского просвещения и образования в СССР. Но многие из них - учителя иврита, организаторы и участники исторических семинаров, семинаров по еврейской культуре, религиозные просветители, люди распространяющие сионистскую литературу по Союзу – "культурники", как их тогда называли, тоже, в конце концов, были втянуты в неожиданный водоворот событий.

На первый взгляд задуманное двенадцатью активистами дело казалось очень несложным. Уже много времени до этих событий группа отказников, куда, входил и Иосиф, добивалась от властей письменного ответа на весьма простые вопросы:

- Каковы причины отказа властей отпустить их в Израиль;

- Как долго их собираются удерживать в положении бесправных внутренних эмигрантов;

- Куда они могут апеллировать и могут ли они присутствовать при апелляции.

Активисты – "политики", как их называли тогда, принесли письмо с этими требованиями в Президиум Верховного Совета СССР. Не будучи наивными людьми, они совершенно ясно представляли себе, что официального ответа им не добиться. В основном людей удерживали беспричинно. Ответить по существу на поставленные вопросы было невозможно. При этом из-под красной шапочки милой девочки, говорившей Западу красивые слова о демократии, немедленно вылезли бы волчьи уши советской власти. А отсутствие ответа являлось ясным доказательством полного беззакония и нарушения прав человека. Молчание властей убедительно продемонстрировало бы нашу правоту и было бы использовано нашими западными друзьями в борьбе за свободную эмиграцию советских евреев в Израиль.

Хочу напомнить, что 35- странами и, в том числе, - СССР, в то время уже был подписал Заключительный акт Хельсинкского соглашения. Это соглашение в своей гуманитарной части декларировало соблюдение основных прав человека, в том числе свободу передвижения, контактов, информации, культуры, вероисповедания, образования. В Конгрессе США была создана комиссия по наблюдению за выполнением соглашения в области прав человека, а в Москве начала работать неофициальная группа содействия выполнению Хельсинкского соглашения в его гуманитарной части. Она была организована диссидентами, которые собирали, анализировали, отправляли советским властям и пересылали на Запад материалы о нарушении прав человека в СССР. В качестве представителей евреев, желающих эмигрировать в Израиль, туда вошли доктор Виталий Рубин и Анатолий Щаранский. После отъезда Рубина в Израиль, его заменил Владимир Слепак, а позднее в работу включился профессор Наум Мейман.

Большая группа отказников, в это же время, подготавливала международный симпозиум, раскрывающий вопиюще плачевное состояние еврейской культуры в СССР. В этом мероприятии собирались принять участие очень известные западные общественные деятели. По некоторым признакам было видно, что власти нервничали. Любой ценой они не хотели допустить гласное обсуждение положения евреев в СССР - национальности, лишенной права изучать свой язык и культуру.

Именно в это напряженное время отказники, занимающиеся проблемами свободы эмиграции в Израиль, решили наглядно продемонстрировать Западу грубые нарушения Заключительного Акта Хельсинкского соглашения, повсеместно допускаемые властями.

Подождав месяц, в течение которого по закону власти должны были дать ответ, и не получив никакого ответа на свое обращение, те же двенадцать активистов 18 октября 1976 года начали серьезную кампанию против необоснованных и незаконных отказов в выезде в Израиль.

Авторы письма пришли в Приемную ПВС СССР с уже известным требованием - "письменно ответить о причинах и сроках отказов". Активисты целый день добивались ответа от чиновников. Но не дождались. Вместо этого, после закрытия Приемной, милиционеры подогнали к входу автобус, силой затолкали в него участников мирной сидячей демонстрации и высадили в подмосковном лесу.

19-го октября те же двенадцать (среди них - Владимир Слепак, Иосиф Асс, Борис Чернобыльский, Захар Тескер) снова пришли в Приемную ПВС СССР. Они повторили свое требование. Весь день они просидели в Приемной, но никакой официальной реакции не последовало. На этот раз их не только вывезли в лес в 50 километрах от Москвы и некоторых избили. С трудом добравшись до Москвы, они рассказали друзьям о случившемся.

Всю ночь, поскольку телефоны уже были отключены, мы ездили по Москве, передавая тревожную новость – начались избиения! Было ясно, что это – проба, если не реагировать на вопиющее беззаконие, не сопротивляться, то дальше можно ожидать разгула насилия. Помню, что мне сказал той ночью Феликс Кандель, не имевший прямого отношения к группе активистов, начавшей борьбу против незаконных отказов в визе: "если начали бить, то надо идти всем".

20-го октября в ПВС пришли уже 28 человек! К прежнему требованию добавили - наказать виновных в избиении. К вечеру какой-то чиновник сказал, что назавтра министр внутренних дел Щелоков примет делегацию отказников. Неудовлетворенные таким ответом, люди не уходили. В Приемную вошли солдаты и вывели всех силой. Затем вывезли на окраину Москвы. Но готовых ко всему активистов уже не били.

21-го октября в Приемную МВД в знак солидарности с жертвами насилия пришли уже 52 человека. Снова требовали ответа на первоначальное заявление двенадцати и наказания тех, кто организовал избиение активистов в лесу. Щелоков принял троих (Владимира Слепака, Бориса Чернобыльского*, Анатолия Щаранского). Министр заявил, что не отвечает за безопасность отказников. Ответ был поразителен! Милиция не отвечает за жизнь пока еще советских, хотя и поневоле, граждан! В знак протеста активисты решили идти с самодельными желтыми звездами к зданию Центрального Комитета КПСС, фактически, через весь центр Москвы. На многолюдных площадях прохожие с удивлением и испугом смотрели на небывалое шествие. Агенты КГБ, видимо, никаких указаний от своего растерявшегося начальства не получили и молча сопровождали демонстрантов. По дороге встретился какой-то бедолага с плакатом "Брежнев, пожалей свой народ!". Его немедленно схватили и куда-то утащили, а нас пока не трогали! В Приемной ЦК никакой реакции на приход людей с желтыми звездами не последовало, и в конце дня всех снова вывезли в лес и отпустили на все четыре стороны! Но четверых активистов - Виктора Елистратова, Михаила Кремень, Бориса Чернобыльского и, Аркадия Полищука - отделили от остальных и куда-то увезли.

22 октября отказники снова пришли к зданию ЦК КПСС. Стало известно, что четверых арестованных накануне не освободили. Было очень тревожно, ожидали в большом напряжении. Четверых из участников молчаливой демонстрации протеста - Иосифа Асса, Иосифа Бейлина, Владимира Слепака и Анатолия Щаранского принял начальник отдела административных органов ЦК Альберт Иванов. Он не ответил ни на один вопрос - ни по сути первоначального заявления двенадцати, ни об избиении в лесу и вчерашнем аресте четверых. К вечеру все были вывезены, как уже делалось ранее, в ближайшее отделение милиции. Там был составлен протокол "о нарушении общественного порядка". Но, странно, больше никто из фактически осужденных арестован не был. Стало известно, что Чернобыльский - в Бутырской тюрьме, а Виктор Елистратов, Аркадий Полищук и Михаил Кремень получили по 15 суток административного ареста. Выйдя из милиции, люди не расходились, понимая серьезность происходящего. Решили, что надо продолжать добиваться освобождения арестованных.

25 октября, в первый рабочий день после выходных, 38 активистов направились снова к ПВС. Уже выходя из дома, многие заметили слежку. По дороге были арестованы 17 человек, в том числе - Иосиф Бейлин, Арон Гуревич, Александр Гвинтер**, Илья Зеленый (Одесса), Яков Рахленко, Владимир Слепак, Захар Тескер, Игорь Туфельд, Леонид Цыпин**, Владимир Шахновский, Леонид Шабашов, Анатолий Щаранский, Дмитрий Щиглик*, Исаак Элькинд, Евгений Якир, Леонид Вольвовский. Юлия Кошаровского арестовали прямо в тренировочном костюме, он вышел на пробежку, а Феликса Канделя – около дома, на прогулке с собакой. Судья быстро, как по конвейеру, опросил всех арестованных и явно подставных свидетелей и объявил, что они обвиняются в нарушении общественного порядка и арестованы на 15 суток. В случайно сохранившемся протоколе задержания Иосифа от 25 октября говорилось: «бесцельно находился в приемной ЦК КПСС с 15 часов до 17 часов 45 минут, мешал нормальной работе учреждения, оказал злостное неповиновение работникам милиции».

Как потом стало ясно, власти медлили с арестом, т.к. хотели, чтобы 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, большого советского праздника, активисты находились под арестом и не устраивали каких-либо акций протеста в общественных местах. Шесть женщин были оштрафованы на 20 рублей и отпущены. Среди них – Елена Сейдель, Рахель Левитанайте, Ида Нудель.

В тот же день доктор Иосиф Асс был задержан дома, его привезли в Бутырскую тюрьму, где уже находился ранее арестованный Борис Чернобыльский. Им предъявили, кроме обвинения в хулиганстве, дополнительное серьезное обвинение, грозящее пятью годами тюрьмы, - избиение милиционеров! Как только мне стало известно о происходящем, я немедленно стала разыскивать всех ребят.

Я знала, что милиционеры не очень- то любят ГБ-шников. Им, по сравнению с сотрудниками этой организации, доставалась вся черная работа и маленькие зарплаты. Поэтому у них при некоем старании можно было получить информацию о наших арестованных. Я объезжала центральные отделения милиции одно за другим со странным сопровождающим - главным гинекологом Одессы. Он был в полной истерике. И было от чего! Среди арестованных находился 18-летний мальчик, его единственный сын. Сверхблагополучные и полностью ассимилированные родители были категорически против отъезда в Израиль. Но их сын вдруг заинтересовался еврейством, познакомился с одесскими отказниками и, в конце концов, приехал в Москву. Нашел группу молодых ребят, узнал, что они активно борются за выезд. Мало того, в знак своей вновь приобретенной принадлежности к еврейскому народу, накануне всех этих событий, он решил сделать обрезание. Кто-то рассказал отцу обо всем происходящем, и он немедленно примчался в Москву. Буквально рыдающий отец сообщал каждому милиционеру о процедуре обрезания во всех подробностях и объяснял, что его сын находится в антисанитарных условиях. Он перечислял все венерические заболевания, которые можно подхватить без перевязки и надлежащей обработки свежей раны на таком интересном месте тела.

В одном из отделений милиции нам сказали, что часть арестованных отправили подальше от Москвы, в филиал печально известной Бутырской тюрьмы около пансионата "Березки". Остальных – в загорскую тюрьму. Я посоветовала безутешному отцу, рвавшемуся в бой, написать заявление и отнести его в Приемную ЦК КПСС. И отвела его туда. (Эта история закончилась хорошо - парнишку ничем не заразили). После его выхода из тюрьмы семья мгновенно собралась и уехала в Израиль.

А сама я решила поехать в Загорск, чтобы попытаться передать хоть какую-то информацию арестованным, среди которых был и мой муж Иосиф. Хотелось, чтобы они знали, что мы их нашли. Добраться быстро в Загорск, находящийся довольно далеко от Москвы, не было никакой возможности. Кроме того, за мной неотступно следовало несколько уже примелькавшихся мне людей. Доеду ли? Я схватила такси и сказала водителю – "Загорск". Он объяснил мне, что не имеет права уезжать дальше, чем за 60 километров от Москвы, что он работает в городском таксопарке, и за нарушение правил может быть лишен водительских прав. Я в отчаянии предложила ему двойную оплату. Соблазн был велик, да помогло еще русское "авось пронесет". Он согласился. Когда мы выехали за город на основное шоссе, он заволновался. "Я все время вижу одну и ту же машину, она нас преследует! Я боюсь, это транспортная милиция, они меня остановят и отберут права" - заявил он. И остановился. Преследующая нас машина тоже остановилась в отдалении. Я старалась успокоить водителя. Наконец, я ему сказала, что люди в машине следят не за ним, а за мной. Он недоверчиво спросил – "кто ты такая. Почему следят за тобой?". Я сказала, что еду в загорскую тюрьму. Там находится мой муж. "Он что, - проворовался?" – более спокойно спросил водитель. "Да, что-то вроде того" – ответила я. Действительно, поездка была довольно дорогой. И только жена жулика по понятиям водителя могла себе позволить такую роскошь. Мы выехали за 60 километров от Москвы. Вторая машина не отставала. Водитель мне верил и не верил. Он снова остановился. Нервы у него сдали окончательно. Он закричал –" берите меня, гады! Я вас жду". Но машина не приближалась, опять остановившись в отдалении. Из нее никто не выходил. Вдруг мой водитель рванул на бешеной скорости, да так, что у машины поднялась плохо закрытая крышка переднего капота. Тут испугалась я. "Мы же разобьемся, остановись" – кричала я. Он продолжал нестись, ничего не видя впереди. Сопровождающие нас не приближались, и он успокоился. Так мы доехали до Загорска. Тюрьма находилась в здании, ранее принадлежавшем православной церкви, с маленькими зарешеченными окнами и тяжелыми массивными дверями. Дежурный подтвердил, что у них действительно содержатся восемь москвичей, они отбывают 15 суток административного ареста. Немного отлегло – всего 15 суток. Я стала просить передать им хотя бы зубные щетки и зубную пасту. Ведь они были схвачены на улице, не подготовлены к аресту. Дежурный очень сильно заволновался, позвал старшего по чину. "Зубные щетки и пасту?" – подозрительно переспрашивал он несколько раз. Я не понимала такого повышенного интереса к моей безобидной просьбе. Оказалось, что по случайному совпадению арестованные в то же самое время добивались именно того же – зубных щеток и пасты! Видимо, в тюрьме такое совпадение воспринято было как передача таинственного, заранее согласованного, кода. Мне решительно отказали.

Обратная дорога, в том же сопровождении, уже не так страшила водителя. Мы доехали до улицы Горького, где жил Володя Слепак. Там ждали иностранные корреспонденты. Я расплатилась и побежала к дому. За мной немедленно последовали выскочившие из машины "хвосты". Мой водитель открыл окно такси и закричал на всю улицу – "спасибо, это правда, за тобой!"

А далее, как всегда, собрав всю информацию, мы передали ее нашим друзьям на Запад. Конечно, мы акцентировали внимание не на 15-суточниках, а на положении Чернобыльского и Асса, которых ожидал серьезный тюремный срок. Резонанс на арест был очень силен, всех поразило, что законное и ясное требование двенадцати вызвало такую жесткую реакцию властей.

Борис и Иосиф были интеллигентными людьми, они хорошо понимали, что нельзя давать повод для ареста. Да и все остальные, вывезенные в лес, хорошо видели, что никто никоим образом не сопротивлялся милиционерам и, тем более, не дрался. Мы не знали , что делать – ребят ждал серьезный срок!

Трудно было смотреть в глаза их испуганным женам, молчаливо, одними глазами, спрашивавшими – чего ожидать, что будет с их мужьями. У Бориса Чернобыльского и Иосифа Асса были маленькие дети. В субботу мы подошли к московской синагоге, где можно было встретиться с туристами. Рассказывая о произошедшем, мы раздавали им фотографии жен арестованных с детьми и просили опубликовать эти необычайно трогательные фотографии.

Но как убедительно объяснить западным друзьям, что Асс и Чернобыльский – не хулиганы, что это спланированная провокация? Ведь и на Западе были хулиганы, нападавшие на полицейских. Власти старались показать, что мы – отребья, хулиганы, пьяницы. Они не хотели открыто судить людей за желание уехать. Как помочь ребятам? Было совершенно неясно.

Я пришла к Софье Васильевне, чтобы попросить взять на себя юридическую защиту Бори Чернобыльского. После моего рассказа о происшедшем, она задумалась, закурила. "Было ли много избитых в лесу под Москвой, и согласятся ли они рассказать, как было дело ",- спросила она. Я ответила, что участников было много, что все как один готовы рассказать о подробностях. И тут она предложила совершенно неожиданное – организовать общественную группу «помощи следствию». Мы должны были провести настоящий суд, с допросом свидетелей. Идея казалась необычной, но что-то подсказывало, что может получиться. Да и что нам оставалось делать? Ребята сидели по ложному обвинению, и никто не собирался их выпускать из тюрьмы.

Действовать надо было быстро, до суда. 1-го ноября эта группа, состоящая из активистов-отказников, наиболее известных на Западе, и наблюдателя от Хельсинкской группы, собралась на квартире профессора Наума Меймана*. Профессора Вениамин Файн, Марк Азбель, Наум Мейман, Александр Лернер, известный активист алии Владимир Престин, доктор Виктор Браиловский и еще несколько человек охотно согласились быть присяжными заседателями. Софья Каллистратова была общественным судьей, а я - секретарем суда. Свидетелей избиения вызывали по одному, судья допрашивала их очень серьезно, придираясь к каждой неточности. Я вела протокол заседания. Кроме полной записи ответов пострадавших, которые видели, что происходило с Чернобыльским и Ассом в лесу, в составленном юридическом документе содержалось решение нашего общественного суда присяжных и заключительная речь судьи. В вердикте судьи было четко доказано, что Чернобыльский и Асс никого не били, а сами были жертвами избиения. Подробный протокол заседания переслали в несколько советских адресов. И в первую очередь – официальным следственным органам. Копию отнесли также в прокуратуру, передали в Хельсинкскую московскую группу и широко распространили на Западе.

Конец этой истории был неожиданным – почти через месяц, как помнится, очень поздним вечером, раздался звонок в дверь . На пороге стоял худой, наголо обритый молодой человек. Я сначала не узнала его. Боря Чернобыльский, прежде чем поехать домой, приехал к нам. Он сказал, что их внезапно освободили с формулировкой - «…действия утратили опасность для общества.. ». Впервые в нашей, сионистской (а, может быть, и не только в сионистской) истории, кто-то был освобожден до суда!

Иерусалим,
2002 г.