Воспоминания

Домой!

Воспоминания о еврейской жизни и сионистской
деятельности в СССР. Часть 4

Аарон Шпильберг

Рига - Мордовия

В большой транзитной камере рижской тюрьмы, куда я попал, было полно. Заключённые разместились на двухэтажных деревянных нарах и на бетонном полу под нарами.

Узнав кто я и за что осуждён, мне предоставили место на нарах рядом с "властвующими" в камере.

Пребывание моё там затянулось, и по совету соседей по камере я обратился к начальнику тюрьмы. Он сказал, что произошла ошибка, и вскоре началось моё этапирование в Мордовию. Через тюрьмы Пскова, Горького и Потьмы в августе 1971 г., т.е. немного более чем через год после моего ареста, я прибыл в зону 385/17.

Лагеря строгого режима для "особо опасных государственных преступников", какими мы числились, в то время все находились в Мордовии. Было таких 3 мужских (тройка, наш – семнадцатый, включавший две подзоны: большую и малую, и девятнадцатый) и один женский. Был ещё лагерь особо строгого режима, где находились Кузнецов, Фёдоров и Мурженко.

После недлительного "карантина" меня выпустили на большую зону, и я, наконец, мог встретиться с находившимися там "подельниками". Там были: Арье Хнох – с "Самолётного" процесса; Лассаль Каминский, Леви Коренблит и Михаил Коренблит – со второго ленинградского процесса; Аркадий Волошин – с кишинёвского процесса. С моим появлением нас стало 6. Кроме нас были там ещё 4 еврея: - Иосиф Мешенер из молдавского города Бендеры, получивший вместе со своим товарищем Яковым Сусленским большие сроки за протесты против подавления Пражской Весны, против казни иракских евреев и пр.

- Иуда Коган родившийся гражданином Польши, во время немецкой оккупации подростком примкнул к партизанскому отряду, а с приходом Советской армии был мобилизован и закончил войну в Германии. Оттуда, оставив оружие и награды, Иуда переходит в западную зону и дальше – в Палестину. Спустя много лет, он едет в Советский Союз навестить младшего брата, единственного родственника, уцелевшего в войне. У причала судна, на котором он должен был вернуться из Одессы в Израиль, он был арестован и получил 10 лет за дезертирство.

- Анатолий Бергер – поэт, полностью погружённый в русскую культуру и ничем другим не интересовавшийся.

- Михаил Макаренко, по его словам, урождённый Гершкович. Разносторонне одаренный человек, авантюрист.

Большинство остальных заключённых являлись бывшими пособниками гитлеровцев, активно участвовавших в убийстве мирных граждан, в подавляющем большинстве евреев.

Было также несколько националистов: украинских, армянских, по одному – эстонский и литовский, и несколько "демократов", наиболее известный из которых – Галансков.

Под впечатлением от наших процессов и беспрецедентных в истории СССР их результатов, украинцы высказывали намерение дружить с нами, и когда мы заявили, что для нас неприемлемо использование ими слова "жид" вместо "еврей", они, по крайней мере, при нас, "жид" не произносили.

Иосиф Мешенер полностью принял наши, сионистские, принципы: евреям нужно ехать в Израиль, а кроме борьбы за возможность выезда туда, нам не следует вмешиваться в дела чужой нам страны СССР. Учитывая также, что Мешенер и Сусленский среди прочего обвинялись в написании протеста против казни иракских евреев, мы приняли Иосифа в свой "кибуц".

Часть из нас, в частности я, Каминский и Волошин, в начале работали на строительстве. Как выяснилось позже, мы строили сооружения для женского лагеря. При копании траншеи для фундамента - никакой техники, кроме лопаты и лома. И это даже, когда зимой температура упала до -41ᵒС, и земля становилась твердой, как камень.

Другой вид работы было шитьё рабочих перчаток.

После работы, среди прочего, мы учили иврит под руководством Леви Коренблита. Детство его прошло в Румынии, где иврит не был запрещён как "реакционный". Во время войны он был в концентрационном лагере, но не у немцев, а у румын – и остался жив. После войны – учёба, диссертация по физике, и академик Абрам Йоффе взял его в свой институт. Так Леви Коренблит оказался в Ленинграде, а позже и в ленинградской сионистской организации.

Неожиданно меня переправили в "больничку" – особый лагерь около зоны 385/3, или попросту "третьей зоны", где, якобы, лечили. Я не жаловался на какую-либо болезнь. А действительно больных заключённых отправляли на "больничку" только, когда они агонизировали. На "больничке" не работали и, впервые после ареста, я получал молоко (полстакана в день).

Находился в это же время на "больничке" и переведённый туда из третьей зоны Шимон Левит (Кишинёвский процесс). Он дал мне один или два урока по грамматике иврита. А я учил Шимона израильским песням. Ясно было, что в "больничку" меня отправили из оперативных соображений.

Вернувшись, я узнал, что наши ряды пополнились. В лагерь привезли Марка Дымшица. На мои вопросы о его поведении на следствии и судах, где он выступал как свидетель обвинения, Марк обещал ответить в Израиле. И до сегодняшнего дня ответа я не получил.

На Урале открыли два дополнительных лагеря для политзаключённых, и туда этапировали из Мордовии большинство тех, кому оставалось сидеть много лет. Оставшихся в большой подзоне лагеря 385/17 перевели на малую подзону. У Волошина к тому времени кончился срок, и его освободили. На малую подзону из наших попали оба Коренблита, Каминский, Мешенер и я. А из находившихся ранее там наших подельников, к нам прибавился Гилель Шур.

Большая - стала женским уголовным лагерем.

Илья Глезер

Однажды в "банный" день, который предоставлялся заключённым раз в 10 дней, моясь, я увидел на соседней скамейке незнакомого мне (а всего на зоне насчитывалось менее сотни заключённых) человека еврейской внешности. Это был Илья Глезер. На мой вопрос, за что сидит, Глезер рассказал мне, что он – асир Циён, и ему были вменены в вину анонимные письма протеста, которые он посылал в ответ на публиковавшиеся в газете антиизраильские статьи. Арестован он был после того, как при подаче в ОВИР просьбы выехать в Израиль воспользовался для заполнения документов той самой пишущей машинкой, на которой печатал анонимные письма.

Глезер добавил, что в приговоре к статье "антисоветская пропаганда" ему "приписали гомосексуализм".

У нас были свои секреты, имевшие отношение к связи с родными, доставанию пищи и т.п. Гомосексуалист – лёгкий объект шантажа для "опера". Поэтому прежде, чем принять Глезера в наш "кибуц", я несколько вечеров после работы провёл в беседах с ним.

Глезера мы приняли, и я вернулся к своим обычным делам. Потом выяснилось, что Глезер на свой лад истолковал внимание, которое я ему уделил, и был обижен моим дальнейшим "равнодушием".

Кандидат наук со специализацией в морфологии мозга, Глезер был разносторонне одарён: рисовал, писал стихи.

После освобождения он издал несколько книжек. В одной из них, где я фигурирую под именем Авраам, Глезер описывает, как он был мной обижен.

О женщинах Глезер говорил саркастически. Тем не менее был дважды женат, и от первого брака у него была дочь.

Приехав в Израиль и получив профессуру в университете им. Бен-Гуриона, Глезер быстро понял, что настоящий рай для гомосексуалистов – в США, и уехал туда.

В Израиль он вернулся смертельно больной – умирать. Об этом сообщил мне Лассаль Камински. Вдвоём мы поехали навестить Глезера. В минутку, когда Лассаль удалился от его кровати, Глезер сказал, что был влюблён в меня. Я не знал, как на это реагировать

"Промывка мозгов"

Так заключённые называли временное содержание в тюрьме КГБ Саранска с "воспитательной" целью.

Каминский, Михаил Коренблит, Шур и я, а также Дов Пенсон (19 зона, "Самолётный" процесс), были посланы туда на некоторое время. Как видно, были какие-то оперативные соображения изолировать нас на этот период от других заключённых.

Там в присутствии надзирателя состоялось моё свидание с матерью, женой и двумя дочками. Подчёркивая своё еврейство, я не брил усы и бороду. Поэтому менее чем двухгодовалая Йохевед испугалась, увидев меня, и не переставала плакать до конца свидания. Зато моя старшая четырёхлетняя Рут вела себя умницей.

Вдвоём с Глезером

Время шло. Освободился Гилель Шур. На очередную "промывку мозгов" в Саранск были посланы оба Коренблита; Каминский и Мешенер. Остались обиженный на меня Глезер и я.

Среди прочих способов сохранить здоровье и восполнить полное отсутствие в лагерной пище овощей и фруктов было наше "сельское хозяйство" т.е. выращивание настурций, которые, как выяснилось, были там нам очень вкусны.

Другие заключённые делали это и до нас, а армяне выращивали не только настурции.

По внутрилагерным правилам, заключённым запрещалось заниматься огородничеством, но разрешалось разводить цветы и украшать лагерь. Начальство не мешало выращивать настурции, пока не донесли, что и евреи их выращивают и едят.

Начали вырывать настурции. Но не зная, где наши, сначала вырвали у других. Заключённые полицаи начали кричать: "Если жиды будут есть берёзы, вырвете и их?". В результате уничтожение грядок с настурциями было прекращено. Наши уцелели.

Эти грядки требовали ухода, прежде всего – полива. Теперь, когда нас было только двое, я пытался приобщить к этой работе Глезера, но он отказался. Зато, как настоящий учёный, он каждый день измерял величину листиков и записывал эти данные.

Другой курьёзный случай: вольнонаемному наладчику швейных машин, учившемуся в вечерней школе или в техникуме, неизвестно кто сказал, что я могу помочь в решении задач по физике. Он принёс мне задачи, а я вернул ему их с решениями.

Назавтра он принёс мне деньги, но я отказался брать: заключённому запрещалось иметь наличные, и я не хотел рисковать. Тогда ещё через день этот парень принёс мне 10 куриных яиц.

Не помню, как я умудрился перенести их с рабочей зоны в жилую. Когда я показал это богатство Глезеру, он со страхом отшатнулся. Мне пришлось съесть все 10 яиц одному, вскипятив их в чайнике и тщательно скрывая скорлупу.

Освобождение

В июне 1973 г. моя жена с дочерьми и родителями выехали, наконец, в Израиль, куда ещё раньше выехала младшая сестра Маргариты Вита с мужем и младенцем сыном. Так что квартиры в Риге у меня больше не было. Когда лагерное начальство спросило, куда я хочу ехать после освобождения, я сказал, что в Ригу – к родителям Иосифа Менделевича.

В июне же освободился Леви Коренблит. В кибуце нашем оставалось пятеро: Глезер; Каминский; Михаил Коренблит; Мешенер и я.

Незадолго до конца срока я написал заявление в защиту Глезера, подвергавшегося преследованиям со стороны лагерного начальства. За это заявление я был наказан двумя неделями карцера. Перед отправкой в карцер меня, надев мне на руки наручники, обстригли наголо.

Возращение из карцера явилось и днём конца срока и освобождения. Обыскав, у меня изъяли мою арестантскую одежду (подозревали, что в ней зашито что-нибудь важное) и потребовали, чтобы я оплатил новую. Я отказался и получил её бесплатно.

Аарон Шпильберг. Август 1973 года

В арестантской одежде и со справкой об освобождении я ехал на поезде в Ригу. Одна из пересадок была в Москве.

Там я позвонил по телефону Володе и Маше Слепакам и приехал к ним на дачу. Одев меня в джинсы и ещё что-то, Слепаки торжественно сожгли на костре мою арестантскую одежду.

КГБ продолжает мстить

В Риге, тепло принятый Менделевичами, я пошёл в ОВИР подавать заявление на выезд в Израиль. Но там мне сказали, что прежде я должен прописаться, получить военный билет, начать работать и т.п. В троллейбусе кто-то передаёт через меня плату за проезд. Я оглянулся – это Бравацкий – следователь Мафцира. В военкомате, выдавая военный билет, меня поздравили с повышением в звании: из младшего инженер-лейтенанта запаса я за годы отсидки стал инженер-лейтенантом запаса.

Я съездил в Ленинград к маме на одни сутки. Встретившись там с Миррой Натановной Каминской - матерью Лассаля Каминского, я обучил её шифру для секретных сообщений в переписке. Встретился и с Александром и Ириной Богуславскими.

Бороться за выезд я поехал из Риги в Москву, остановился опять у Слепаков и пользовался их советами и связями.

Я безрезультатно ходил по приёмным МВД, Верховного Совета, ЦК КПСС. Председательница Советского Красного Креста в ответ на просьбу помочь мне поехать к моим дочерям сказала, что она готова действовать в защиту арабских детей. Когда я сказал ей, что сегодня же будет передано заграницу, что судьба еврейских детей её не интересует, её лицо выразило некую озабоченность.

Посетил я академика А. Сахарова. Помню изучающий меня взгляд его супруги Елены Бонер и доскональное знакомство Сахарова со всеми подробностями наших процессов. Я заранее написал заявление с требованием освободить меня от советского гражданства и выпустить к семье, указывая, что в приговоре, согласно которому я отсидел 3 года, не говорится о дополнительном наказании в виде сохранения советского гражданства.

На моё заявление Сахаров наложил резолюцию, начинающуюся словами: "Гражданские права А. Шпильберга серьёзно нарушены…"

Пребывая в Москве, я почти ежедневно от кого-либо из отказников говорил по телефону с находящейся в Израиле Маргаритой. Гебешники не только не скрывали, что они подслушивают, но и, вмешиваясь в разговор, угрожали прервать связь.

Зашёл я однажды и к маминой тёте Ане. К тому времени Зелика уже не было в живых. Единственная дочь Роза с мужем, сыном и дочкой жили с Аней. Оттуда я позвонил в Ленинград матери. Успокаивая её, я сказал: "Никуда не денутся, выпустят!" Муж Розы, Яков, услышав эти мои слова, залился гомерическим хохотом. Много лет спустя, когда ни его, ни маминой тети Ани уже не было в живых, внучка Розы и Якова, унаследовавшая от своей прабабушки имя Аня, выразила мне своё негодование из-за этой, имевшей место задолго до её рождения (её матери было тогда 12) телефонной беседы. Правда, "семейное предание" об этом дошло до Ани в искаженном виде: она утверждала, что я говорил с заграницей. Оказалось, что её деда – ведущего инженера-технолога на предприятии, выпускающем жидкостно- топливные двигатели для ракет - из-за упомянутого моего телефонного разговора с матерью прорабатывали гебешники.

Договорившись с одним из евреев (не помню его имени) об обеспечении иностранными корреспондентами, я встал возле приёмной Верховного Совета и развернул плакат с надписью "Отпустите меня к семье в Израиль" – по-русски и по-английски. Меня почти сразу схватили.

Корреспондентов я не видел. Позже мне стало известно, что человек, обещавший их привести, работал на КГБ.

Сразу по возращению из Москвы в Ригу я был вызван в милицию, и там мне сообщили, что послан запрос в лагерь, из которого я освободился, чтобы установить за мной надзор (В режиме надзора я буду обязан ежедневно являться в милицию и не смогу без их разрешения выезжать из Риги).

Разрешение - Чудо

Я снова поехал в Москву и решил демонстрировать у ЦК КПСС. На этот раз другой человек заботился о корреспонденте.

Было воскресенье. Шёл первый снег. С двух сторон от парадного входа в здание ЦК КПСС стояли милиционеры. Пройдя мимо одного из них, я юркнул в глубокую нишу парадного входа и, раскрыв плащ, развернул находившийся под ним плакат с той же, что и в прошлой моей демонстрации, надписью по-русски и по-английски.

Я был вне поля зрения милиционеров. На другой стороне улицы показался корреспондент и стал меня фотографировать. Сделав какое-то количество снимков, он стал ждать развития событий. Почти не было прохожих. Наконец, увидев, что корреспондент снова поднял фотоаппарат, я понял, что милиционерам сообщили. Действительно, меня схватили, вырвали плакат и втолкнули внутрь здания. Спустя немного времени мимо меня в соседнюю комнату ввели и фотографировавшего меня корреспондента.

Прошло много времени прежде, чем прибыла группа гебешников. Сначала они допрашивали корреспондента. Как видно, среди этих гебешников не было говорящего по-английски, и незнание английского они компенсировали криками. А я по-английски кричал корреспонденту, что мы незнакомы (что было правдой).

Потом гебешники подошли ко мне. На обращение ко мне гебешника я ответил вопросом "Кто Вы такой?" и, услышав "Я сотрудник КГБ", сказал: "С сотрудниками КГБ я не разговариваю." По лицу этого гебешника было видно, что к такому ответу он не привык.

Гебешники ушли, и через какое-то время ко мне подошёл высокий мужчина с бляшкой "Известия" на лацкане. Он спросил меня: "Почему вы дискриминируете советскую прессу?"

"Ни в коем случае! – ответил я – Пусть мне вернут плакат, и сфотографируйте меня!" Носитель бляшки "Известия" тоже ушёл.

Через какое-то время меня отвезли, но не в КГБ, а в отделение милиции. Обыскав, нашли у меня в кармане только трамвайный билет. На вопросы я отвечал, что готов говорить только о преступлениях тех, кто не даёт мне быть с моими дочерьми. Потом в это отделение милиции пришли Слепаки: они принесли мне еду. Оказалось, что о происшедшем говорят все иностранные радиостанции. Причиной этому явилось нарушение гебешниками консульской конвенции, когда задержанному корреспонденту длительное время не дали связаться с посольством.

Из милиции меня отвезли на вокзал. Я отказывался платить за билет в Ригу, и тогда меня втолкнули в "вытрезвитель". Валялись пьяные, было наблёвано и воняло. Я сдался, купил билет, а сопровождавший милиционер убедился, что я вскочил в уже тронувшийся поезд в Ригу.

Приближался еврейский Новый Год. Я решил встретить его с мамой. Если перед поездками в Москву я принимал меры предосторожности, договаривался с Менделевичами, что позвоню им, когда прибуду в Москву и т.д., так что в случае моего ареста они быстро узнают о моём исчезновении, то направляясь к матери, а не готовясь к очередным борцовским действиям, я таких мер не предпринял.

Купив билет, я шёл по перрону, чтобы сесть на поезд Рига-Ленинград. Вдруг меня схватили 4 одетых в штатское. Я чувствовал себя идиотом. Мать не знала, что я к ней еду, а Менделевичи будут думать, что я в Ленинграде. Без всякой надежды, что это поможет, я кричал проходящим людям. Но спустя какое-то время, услышал: "Гражданин Шпильберг! Вам нельзя уезжать, поскольку завтра утром вы должны явиться в ОВИР и получить там разрешение на выезд."

"Вы не могли найти лучший способ сообщить мне об этом?"- спросил я, счастливый, но всё ещё не совсем веря в чудо.

Задержавшие меня пошли со мной в кассу, куда я вернул билет на Ленинград, получив назад деньги. Прежде чем пойти к Менделевичам, я позвонил им. Назавтра был неприёмный день в ОВИРЕ. Но для меня ОВИР открыли. Происходило непонятное. Чиновник отвёл меня в угол и жал мне руку. Очевидно, рижское КГБ получило нагоняй из Москвы. Мне дали разрешение и 5 дней на сборы, даже забыв взять мой советский паспорт. Я должен был лететь в Вену из Москвы.

В оставшиеся дни моего пребывания в Риге меня, идущего по тротуару, неотрывно сопровождала Волга. Когда я обратился к водителю с предложением, чтоб он меня подвёз, ответ был: "Нам нельзя."

Единственный остававшийся тогда на свободе из братьев Залмансон – Шмуель – имел автомобиль "Запорожец". С помощью Шмуеля мне удалось, оторвавшись от слежки, навестить Гарика (забыл его фамилию). До моего ареста у него и его сослуживца по Теплоэнергопроекту (ТЭП) Шломо Абрамовича я хранил литературу. Абрамович уже был в Израиле.

Шмуелю за это благое деяние пригрозили отнять водительские права.

В Москве меня провожали Слепаки и другие московские отказники, а также мама, приехавшая для этого из Ленинграда. Я очень хотел, чтобы и она уехала со мной, но покойный отец считал, что в Израиль должны ехать молодые, а старики явятся для Израиля обузой. Мама продолжала придерживаться этого мнения. Кроме того, в Ленинграде оставались моя сестра и её сын.

Проводы из Москвы супругов Хенкиных и меня у аэропорта "Шереметьево". Слева направо: жена Хенкина; я; рядом со мной моя мать; далее – Виктор Польский, Володя Слепак и Хенкин

5 октября 1973 г., даже не переночевав в Вене, я вылетел оттуда в Израиль. В самолёте "Эл-Ал", увидев газету "Маарив", я с радостью обнаружил, что понимаю написанное там. Понял я и стюарда, рассказавшего мне, что в армии он – парашютист.

Мечта сбылась. Мне было 35 лет. Началась новая глава моей жизни.