Воспоминания

Еврей в Зазеркалье

Часть 1

Владимир Лифшиц

Владимир Лифшиц, 2017 г.

Разрешите представиться

Меня зовут Владимир Лифшиц. Я родился 24 октября 1941 года в городе Сталинске (позже Новокузнецк), куда моя мама Сарра Хаимовна Марказен (в девичестве) эвакуировалась из блокадного Ленинграда. Мой отец Борис Хаимович Лифшиц ушёл в 1941 году на фронт добровольцем, воевал офицером артиллерии и погиб в июле 1944 года.

Эти строки я начинаю писать в 2017 году. Последние 30 лет вся наша семья живёт в Израиле. Мне уже 76 лет, и как многие люди моего возраста, я люблю вспоминать разные истории из своей жизни. Сейчас я решил попробовать записать некоторые из них. Именно попробовать, т. к. писать я не умею и не люблю. Кроме того, написанное - это уже что-то затвердевшее, а как бы я ни старался быть честным, воспоминания всегда могут отличаться от действительности, и за это я заранее прошу прощения.

Это не автобиография, а просто набор коротких рассказов об отдельных эпизодах моей жизни, которые, возможно, будут интересны другим.

Еврей в Зазеркалье

Я еврей. Этот факт влиял на мою жизнь на всех её этапах по-разному, но всегда. Он повлиял и на приведённые ниже заметки - это заметки еврея. Почему в зазеркалье? Встаньте перед зеркалом и взгляните в него. Вы увидите два мира: один, в котором Вы стоите, назовём его предзеркальем, и второй, в зеркале, назовём его зазеркальем. В обоих мирах одни и те же предметы: Вы и Ваше отражение, мебель, стены и т.д., только всё в разных направлениях. То, что в предзеркалье справа, в зазеркалье будет слева, и наоборот. Я жил в двух мирах: в СССР и в Израиле. В них одни и те же атрибуты: государство, правительство, суды, пресса и мы, граждане государства. Всё очень похоже, только направления разные. В Израиле мы убеждены, что все государственные органы существуют для нас, чтобы сделать нашу жизнь лучше и безопасней. Пресса помогает нам увидеть просчёты правительства, а суды исключают его произвол. В СССР мы, граждане, служили интересам и мощи государства, пресса должна была усиливать нашу преданность правительству, а суды служить его целям. Я живу в Израиле, поэтому он для меня предзеркалье, а СССР - это зазеркалье. Не может быть единственного и абсолютно правильного выбора для всех и каждого, но так же абсолютно неправильной является ситуация, когда человека насильно лишают возможности выбора.

Как антисемитизм мне помог

Моя юность совпала с политической оттепелью в СССР. Начиная с 1955 года, постепенно снимались запреты на многих интересных мне авторов - Ильфа и Петрова, Есенина, Фейхтвангера и многих других. Появились новые произведения, в которых всё было менее однозначно и более интересно. Мерзость и ужас раздуваемого государством антисемитизма конца правления Сталина были уже позади, а хронический советский антисемитизм воспринимался как заданные условия жизни.

В школе я учился, мягко говоря, совсем не блестяще. По русскому и немецкому языкам и физкультуре мои оценки дрейфовали между посредственно и почти хорошо. Устные предметы, типа литературы и истории, мне давались гораздо легче. По математике и физике я считал себя почти гениальным. До 15 лет я был уверен, что по этим предметам нет такой задачки, которую я не могу решить сходу и без труда. В 15 лет я участвовал в олимпиаде города Ленинграда по математике, и там началась переоценка моих способностей. На олимпиаде я оказался среди занявших третье место и, в результате, был принят в математический кружок победителей олимпиад при математико-механическом факультете (матмехе) Ленинградского университета. Заниматься в кружке было очень интересно, хотя я там был далеко не самый способный, и очень трудных для меня задач было более чем достаточно. Когда мы достигли выпускного класса, то нам абсолютно откровенно сказали, что все мы будем приняты студентами на факультет, кроме евреев. Это исключение имело вполне понятное и логичное объяснение: в предыдущем году факультет принял слишком много евреев.

Пришлось искать технический ВУЗ. Выбирал по следующим критериям: хороший уровень преподавания, перспективы интересной работы, не очень жёсткий отбор по национальности. Выбрал Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО). В этом институте были большие конкурсы, но я очень хотел поступить и готовился очень усердно. Сочинение без орфографических ошибок я написал первый раз в жизни на выпускных экзаменах в школе, второй - на вступительных в институт. К счастью, вступительного экзамена по иностранному языку не было. В ЛИТМО я поступил.

Сейчас, через много лет, я расцениваю тот факт, что я не попал в университет как удачу. Математик из меня получился бы весьма посредственный, а быть посредственным математиком гораздо хуже, чем заурядным инженером.

После окончания ЛИТМО я поступил на заочное отделение матмеха университета. Сочетание двух высших образований сделало меня достаточно уникальным специалистом и позволило подчас, хотя бы частично, “компенсировать” моё еврейство.

Студент в годы оттепели

Студенты на сборе картошки. 1959 г. Автор в центре, справа Яков Ходорковский (упомянут ниже)

С сентября 1958 по декабрь 1963 года я был студентом ЛИТМО. В первый год моего студенчества в ЛИТМО проходила комсомольская конференция института, на которой я не присутствовал. На следующий после конференции день ко мне подошёл один студент из нашей компании и сообщил, что теперь нам гарантированы билеты на все студенческие вечера, поскольку у нас есть свой человек в комитете комсомола института. На мой вопрос, надёжный ли в части билетов этот человек, он ответил утвердительно, потому что этот человек я. Заботясь о билетах на вечера, ребята предложили мою кандидатуру. Меня на конференции не было, а поскольку ничего плохого обо мне никто ещё не знал, так что я был избран.

На первом же заседании комитета выяснилось, что большинство его членов - нормальные ребята, а в комсомольской работе абсолютные новички. У нас не было никаких политических или идеологических устремлений. Я не помню ни одного идеологического мероприятия за все годы моего обучения в ЛИТМО. Нам, членам комитета комсомола, хотелось делать что-то полезное для студентов, сделать студенческую жизнь более интересной. Мы организовывали студенческие вечера, поездки студенческих концертных бригад по деревням области. Кроме сентябрьских поездок в колхозы, были ещё и летние поездки на строительство в деревнях. В организации этих поездок значительной была роль комсомола. До нас эти поездки были обязательны, а к концу деятельности нашего комитета они стали добровольными. Иногда нам приходилось защищать студентов, но об этом я расскажу ниже. Тогда это казалось естественным, позже я понял, что такой гуманистический подход со стороны комитета комсомола института был возможен только в условиях оттепели.

Мы нарушаем права человека

В начале моей работы в комитете мне поручили учебный сектор. Для меня, студента первокурсника, первой очевидной проблемой был большой отсев студентов на первых двух курсах. Большинство отчисленных за неуспеваемость студентов просто запускали учёбу до состояния, когда уже не оставалось времени нагнать её. Во многих случаях причиной этому был резкий переход от школьной системы с её ежедневными домашними заданиями и частым контролем знаний, к институтской системе, где всё можно было отложить до следующих экзаменов. Мы договорились с деканатами, что они будут передавать нам списки кандидатов на отчисление, а мы попытаемся помочь этим студентам. Мы организовали группы из активных и успевающих студентов и вызывали на собрания групп каждого из кандидатов на отчисление. Если была какая-то объективная причина отставания, то договаривались о том, кто и как может помочь. Если особой помощи не требовалось, то просто “давили”. Фотографировали таких кандидатов и вывешивали фото на стенд "Кандидаты на отчисление из института" рядом с актовым залом. Сейчас я понимаю, что этот стенд был грубым нарушением прав человека. Тогда мы этого не знали, но на деле такая встряска многим помогла.

Блуждающие папки

В эпизоде, о котором я хочу сейчас рассказать, роль комитета была абсолютно пассивной, просто мы знали о нём больше остальных студентов.

В конце августа между первым и вторым годами моего обучения я был дежурным членом комитета. Моей обязанностью было присутствовать в комнате комитета каждый день и пытаться решать текущие вопросы. Однажды утром, проходя через вестибюль, я увидел списки вновь принятых в институт. В стороне от них небольшая группа сгрудилась вокруг растерянного юноши с очень еврейской внешностью и что-то активно обсуждала. Меня одолело любопытство, и я подошёл к ним. Оказалось, что этот юноша сдал вступительные экзамены намного лучше, чем этого требовал проходной бал, но его не было в списках. Я провёл парня в комнату комитета и позвонил секретарю комитета Гене Громову, который был представителем комитета в приёмной комиссии. Гена помнил фамилию этого юноши и помнил, что он был принят в институт. "Задержи парня, а я сейчас приеду и разберусь", - сказал он. Приехав, Гена перепроверил списки и пошёл к ректору института, который был председателем комиссии. Вернувшись, он заверил юношу, что просто произошла бюрократическая ошибка, и он принят в институт.

Когда все разошлись, Гена рассказал мне, что произошло. На каждого абитуриента отделом кадров заводилась отдельная папка. На обложке папки писались анкетные данные, включая имя, фамилию и национальность. Все остальные бумаги, включая оценки вступительных экзаменов, были внутри папки. Рассматривая каждого абитуриента, комиссия откладывала папки принятых в одну стопку, а отклонённых в другую. После окончания заседания комиссии начальник отдела кадров осталась оформлять протокол. Она решила, что институт принял слишком много евреев. Не особо вникая во внутреннее содержимое, она просто переложила несколько "еврейских папок" из принятых в отклонённые, а равное количество папок не евреев проделали обратный путь - в принятые. На её несчастье, среди переложенных в стопку отклонённых была папка девочки, которая не только хорошо сдала вступительные экзамены, но и приехала поступать в ЛИТМО по путёвке ЦК Компартии одной из прибалтийских республик. Родители этой девочки были видными коммунистами, которых во время войны расстреляли нацисты. Девочка выросла в партийном пансионате и привыкла за помощью обращаться в высокие партийные инстанции. Не увидев себя в списке принятых, она поехала в обком партии и там добилась приёма у одного из секретарей. Выслушав её, секретарь позвонил ректору ЛИТМО, и тут девочка услышала много новых для неё русских слов. В конечном итоге было принято решение всех евреев из откочевавших папок зачислить в институт как кандидатов в студенты со всеми правами, а по мере отчисления неуспевающих переводить их в статус студентов.

Первое посещение синагоги

Об этом эпизоде очень хорошо рассказано в рассказе одного из участников, Яши Ходорковского, "Комсомольский патруль", опубликованном в наше время в интернет-журнале http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer16/Hodorkovsky1.php. Здесь я хочу только дополнить его рассказ деталями, которые мне кажутся интересными, и запомнил я их лучше, чем Яша.

Гена Громов поймал меня в институте и спросил, скоро ли еврейская пасха. Вопрос был настолько неожиданным, что я задал глупый ответный вопрос, нужна ли Гене маца. Гена объяснил, что маца ему не нужна, но на днях подожгли синагогу на еврейском кладбище в Москве. Нам это надо? Для предотвращения подобных компрометирующих провокаций в институтах города было решено организовать дежурство студентов-комсомольцев-евреев в синагоге. Каждый день - другой институт. От ЛИТМО старшим группы был назначен я. Мы с Геной согласовали состав группы, он попросил заранее никому ничего не рассказывать, поскольку нас всех соберут в партбюро и всё объяснят.

На собрание в партбюро я немного опоздал, вся группа уже собралась, и ребята сидели с очень напряжёнными лицами. Вызов студента в партбюро ничего хорошего не предвещал, а когда, оглядевшись, они увидели, что вызваны только евреи, оптимизма им это не добавило. Завершил картину приход мужчины. который представился секретарю партбюро как офицер КГБ. Напряжение спало, когда представитель КГБ объяснил нашу задачу. Мы ни в коем случае никакие не дружинники, а просто молящиеся евреи. Наша задача пресекать любые попытки со стороны пьяных или просто хулиганов устроить беспорядки во дворе синагоги или внутри неё. Мы должны были также пресекать попытки передачи писем иностранцам. Последнюю задачу мы сразу восприняли, как невыполнимую. Как мы могли знать, кто иностранец, когда все вокруг говорят на идиш? После того, как ребята разошлись, представитель КГБ рассказал мне, что наша задача - доводить хулигана только до ворот двора синагоги, а далее им займутся их представители, находящиеся в машинах "Рыба" и "Хлеб" в подворотнях напротив.

Перед дежурством мы собрались на Театральной площади. Выяснилось, что многие ребята пришли без головных уборов. Им пришлось идти домой за шапками и в синагогу они пришли позже. Наше дежурство прошло без каких-либо происшествий. На следующий день я встретился с представителем КГБ, и он похвалил нас за "профессионализм", т. к. мы вошли в синагогу не все сразу, а небольшими группами.

В детстве я иногда забегал в синагогу на несколько минут просто из любопытства, благо жили мы очень близко. Студентом я приходил каждый год в праздник Симхат Тойра во двор синагоги. Там собиралось много еврейской молодёжи, кто-то пел, кто-то танцевал, все выпивали. В день дежурства в первый раз я провёл целый вечер в синагоге и услышал чтение Торы. Думаю, что для многих из нашей группы это было вообще первое посещение синагоги.

Преступный восторг

Оттепель - это, прежде всего, расширение рамок дозволенной инициативы. Любой выход за эти дозволенные рамки наказывался весьма сурово, даже если этот выход был патриотический и просоветский. Я убедился в этом на собственном опыте в связи с полётом Гагарина. Сообщение об этом полёте вызвало у меня взрыв восторга и гордости. Гордости за человечество, за мою страну, за нашу науку и за то, что я принадлежу ко всему этому. Сразу же побежал в комитет комсомола, где ребята уже писали плакаты для демонстрации, о которой комитеты комсомола разных институтов договорились между собой по телефону. Лозунги были типа "Ура Гагарину", "Да здравствует советская наука", "ЛИТМО в космос" и т.п. Когда мы пришли на Дворцовую площадь, там уже вокруг Александрийской колонны толпилось много молодёжи. В толпе были плакаты типа написанных нами, такие же лозунги выкрикивались в разных концах толпы. Потом на ступеньки перед колонной поднялся юноша с громкоговорителем. Он сказал, что представляет Городской комитет комсомола и поздравил всех с полётом Гагарина. Затем он потребовал, чтобы мы сейчас все разошлись, т. к. праздновать полёт здесь на площади будем вечером. Расходиться никто не хотел. Прошёл слух, что на Васильевском острове университет митингует во главе с ректором. Все мы пошли по Дворцовому мосту к университету. Шли по мостовой, стараясь не мешать транспорту. Оказалось, что университет уже закончил митинговать, и его студенты примкнули к нам. Колонна развернулась и пошла назад в сторону Невского проспекта. Всё это происходило абсолютно стихийно, без каких-либо лидеров или организаторов.

Пройдя Арку Главного Штаба, мы увидели, что проход на Невский перегорожен милицейскими машинами и шеренгой милиционеров с дубинками. Первые ряды приостановились, но задние напирали. Я представил, что сейчас произойдёт, и мне стало страшно. Кто-то из студентов выскочил из колонны влево и стал махать руками и кричать: "Все на Марсово Поле". К нему присоединилось ещё несколько человек, в том числе и я. Средние ряды развернулись в сторону Марсово Поля, а за ними потянулись и остальные. Столкновения с милицией не произошло. Мы подошли к Вечному Огню, постояли, кажется, спели какие-то студенческие песни и разошлись. Я пришёл на Дворцовую площадь вечером, но там никакого празднования не было. Официальное празднование было только через несколько дней, когда Гагарин приехал в Москву.

На следующее утро после нашего шествия меня вызвал зам. ректора по учебной работе. Он сообщил, что я отчислен из института за организацию противозаконной демонстрации студентов, и что против меня и ещё нескольких нарушителей возбуждено уголовное дело за ущерб, нанесённый демонстрацией припаркованным на улицах автомобилям. Я был в ужасе. Отчисление из института автоматически означало призыв в армию матросом на три года. Более того, подобная формулировка отчисления исключала любую возможность в будущем поступления в какое-либо высшее учебное заведение. Уголовное дело, безусловно, закончится большим иском, который придётся выплачивать всю жизнь. Как я смогу сказать об этом маме? Это было настолько плохо и страшно, что я долго и бесцельно слонялся по коридорам института, когда неожиданно мне сказали, что меня ищет секретарь партбюро. Идти было, собственно, незачем, но я автоматически пошёл. Встретил он меня с улыбкой и сказал, что приказ о моём отчислении отменён, и никакого уголовного дела не будет. Я был ошарашен и уверен, что понял его неправильно. Тогда он показал мне одну из центральных газет. В ней целый разворот был посвящён нашей демонстрации, с восторженными статьями о студенческом патриотизме. Всё закончилось хорошо, но какой-то осадок неприязни к системе остался.

Это уже очень всерьёз

Я на военно-морской практике.

Наиболее серьёзным испытанием для нашего комитета стало "Дело моряков". Юноши-студенты ЛИТМО были освобождены от обязательного призыва солдатами или матросами в армию. Поскольку в институте была военная кафедра, во время учёбы мы проходили специальный курс военной подготовки и по окончанию института мы получали звания младших лейтенантов запаса. В рамках этого курса мы должны были пройти месячную практику матросами на боевых кораблях Северного флота. Всех студентов разбивали на группы по 10 - 12 человек, и каждую группу направляли на один из кораблей. "Дело моряков" произошло со студентами курса старше моего на один год. На военной кафедре в ЛИТМО составили группы так, что в одной из них из десяти человек восемь были евреи. Именно эта группа попала на корабль, командир которого с самого начала объявил, что он не любит евреев, и в дальнейшем делал всё для того, чтобы служба студентов была не просто тяжёлой, а попросту невыносимой. Например, после изматывающих выходов в море он направлял студентов чистить ещё не остывшие котлы.

О том, что обстановка на корабле ненормальная, стало известно офицеру, представителю ЛИТМО, наблюдающему за практикой. Он решил поговорить со студентами вне корабля и для этого назначил для них лекцию в учебных классах. Утром на корабле студентов построили, дали команду строем идти в классы и вернуться на корабль к часу дня. Когда студенты пришли в классы, выяснилось, что там нет света. Офицер ЛИТМО приказал им возвращаться на корабль. По пути назад ребята решили, так как на корабле их ждут только к часу, они могут отдохнуть в каком-нибудь укромном месте на берегу. Свет в классах восстановили быстро, и офицер ЛИТМО пошёл за студентами на корабль. Когда выяснилось, что студенты не дошли до корабля, офицер ЛИТМО предложил, что он найдёт их и вернёт в классы. Вместо этого командир корабля объявил тревогу по всей базе в связи с "дезертирством группы матросов". Патрули быстро нашли студентов и привели их на корабль. Все студенты этой группы вернулись с практики с характеристиками "офицером Советской армии быть не может".

Произошедшее на военно-морской практике поставило администрацию института в сложное и неприятное положение. С одной стороны, студент, который показал свою непригодность быть офицером, должен быть отчислен из института. С другой стороны, очевидным было предвзятое отношение к студентам. В СССР существовал государственный антисемитизм, но инициативы проявления индивидуального антисемитизма не поощрялись. Руководство института решило, что сначала эти студенты должны быть исключены из комсомола. Такое исключение само по себе достаточное условие для отчисления. Но тут произошёл непредвиденный администрацией сбой. Комитет комсомола решил объявить этим студентам выговор за нарушение воинского устава, невыполнение последнего приказа офицера, но никого из комсомола не исключать.

В сответствии с уставом комсомольской организации, последней инстанцией, которая принимает решение о членстве в ВЛКСМ, т.е. приёме и исключении, являются комитеты с правами райкомов. Именно такими правами обладал наш комитет. Никакая другая инстанция не могла изменить наше решение, поэтому началось давление на нас. Партком института принял решение рекомендовать нам пересмотреть свою резолюцию в сторону исключения. Два члена комитета комсомола, которые были коммунистами, проголосовали за исключение, но большинство осталось против. Нас поодиночке вызывали в партком, затем в горком и обком комсомола. Нас убеждали, объясняли, что подобное непослушание и отклонение от линии партии может повредить нам в дальнейшем. Мы сами уже чувствовали, что оттепель заканчивается, и что наступают времена строгого подчинения. Полагаю, что если бы вопрос не касался судьбы конкретных людей, таких же, как мы студентов, мы бы уступили. Но в данном конкретном случае комитет выдержал.

Личный итог оттепели

Когда закончился срок полномочий нашего комитета, почти все его члены, включая меня, решили уйти из общественной работы. Как было принято, мы подготовили для институтской конференции комсомола рекомендации по кандидатам в новый комитет. Утром в день конференции пришло указание горкома об её отмене. Конференция состоялась через несколько дней, и ей от имени парткома института и горкома комсомола были рекомендованы другие кандидаты. Студента, который стал секретарём нового комитета, я встретил случайно на улице через много лет. Он делал партийную карьеру и пожаловался мне, что еврейская национальность его жены очень мешает этой карьере. Разводы тоже не одобрялись в той среде, так что единственное, что я мог ему посоветовать, это убить её.

Все наши надежды о развитии демократии в СССР, плюрализме и личной свободе граждан оказались иллюзией. Несмотря на это, я не считаю свою комсомольскую активность бесполезной. Мы смогли помочь конкретным людям в конкретных условиях. Кроме того, это была весьма полезная школа. Уже на пенсии с появлением свободного времени для абстрактных размышлений я понял, что человек отличается от животных тем, что он не только пытается приспособиться к окружающей среде, но и пытается изменить эту среду в соответствии со своими потребностями, В материальной области он строит каналы, удобряет почву, сажает леса. В социальной области он пытается содействовать тем процессам, которые кажутся ему правильными. На какой-то стадии мне казалось, что социальную среду в СССР можно сделать более справедливой, и что моя активность в комсомоле способствует этому. Позже я столкнулся с несправедливостью запрета евреям на выезд из СССР и пытался противодействовать этой несправедливости. Среди моих знакомых есть очень хорошие люди, которые никогда и никак не пытались воздействовать на социальную среду и спокойно ждали, пока её изменят другие, но у меня так не получалось.

Мы никуда не уедем из СССР

В декабре 1963 года я закончил ЛИТМО и, как и все выпускники моей специальности, был направлен на военное предприятие. На этом предприятии я проработал восемь лет. Это было большое научно-производственное объединение, включавшее научный институт и конструкторское бюро, которые разрабатывали большие и сложные электромеханические комплексы для атомных подводных лодок, а также опытный завод по производству первых образцов этих комплексов. Работу я начал на заводе на участке по наладке, регулировке и запуску этих комплексов. Сначала эта работа была мне очень интересна, но с накоплением опыта она превратилась в рутину. В 1967 году в институте открылось новое направление исследований, задачей которого был поиск методов оценки влияния точности разрабатываемых объединением систем на достижение конечных военных целей и сопоставления её с прогнозируемыми затратами. Сочетание инженерных и математических знаний сделало меня ценным работником для нового направления, и меня перевели из завода в институт, несмотря на возражения отдела кадров в духе "не разводите синагогу".

Свадьба. Ленинград, 25.01.1966 г.

В институте, в походах, а позже и на работе у меня было много знакомых девушек. Я никогда не пытался познакомиться со случайно встретившийся на улице или в транспорте девушкой. Первый и последний раз это случилось 12 октября 1965 года в автобусе. Девушку звали Аня Зусьман. Как выяснилось потом, она тоже никогда не соглашалась на знакомства со случайно встретившимися юношами. К счастью, для меня она сделала исключение. Через два с половиной месяца, 25 января 1965 года, мы поженились. 14 декабря 1967 года у нас родился сын Борис, а 1 марта 1975 года дочь Маша. В 1969 году Аня закончила Ленинградский Инженерно Строительный Институт (ЛИСИ) и была направлена на работу в организацию, проектирующую предприятия по обработке древесины.

В 1971 году я защитил диссертацию по теме "Методы оценки влияния разрабатываемых институтом систем на достижение конечных военных целей атомных подводных лодок". Конечные военные цели мне очень не понравились, и я решил, что надо уйти из военной промышленности в гражданскую. Мне опять повезло. Я случайно познакомился с директором Всесоюзного института ювелирной промышленности (ВНИИювелирпром). Этот институт разрабатывал новые сплавы, методы выращивания синтетических ювелирных камней и новые технологические процессы для ювелирного производства. Занимался институт и экономическими проблемами, такими, как ценообразование и планирование. Периодические резкие повышения цен на золотые изделия и несоответствие ассортимента производства спросу населения приводили к затовариванию изделий. Для преодоления этих проблем Министерство приборостроения, в которое входила ювелирная промышленность, потребовало от института создания лаборатории по изучения спроса. Дело было абсолютно новое, и для организации этой лаборатории требовался человек с широким диапазоном знаний и большим нахальством. Я так хотел уйти из военной промышленности, что согласился рискнуть. Других кандидатов не было, а потребность в лаборатории была так сильна, что министерство согласилось назначить еврея. Министерство обязало мощный вычислительный центр в Москве выполнять все необходимые нам расчёты. За годы работы там я не только значительно улучшил своё понимание экономических процессов, но и приобрёл практические знания по использованию компьютеров.

Надежду на приемлемый для меня уровень свободы личности в СССР я потерял ещё в последние годы обучения в ЛИТМО. Реакция большинства моих сослуживцев на вторжение советских войск в Чехословакию в 1968 году убедила меня, что эта свобода им не нужна. Я знал, что у евреев в СССР, кроме всех бесчисленных ограничений, есть одно преимущество - шанс уехать жить в Израиль или в другую страну свободного мира. Для себя я такое решение считал абсолютно неприемлемым по ряду причин. Во-первых, мой опыт изучения немецкого языка в школе, институте и для сдачи экзамена перед защитой диссертации показал, что я никогда не смогу выучить никакой новый язык. Во-вторых, я считал, что ситуация в СССР терпима для нас с Аней, а прилежная учёба и усердная работа позволят нашим детям добиться и для них приемлемых условий существования. В третьих, плата за полученное образование, которую должны были заплатить уезжающие, при трёх институтских дипломах и одном кандидатском в нашей семье оценивалась в сумму, абсолютно нереальную для нас.

Конституция 1977 - поворот к полному развалу экономики СССР

Новости в СССР рассказывали о великих достижениях советской системы и никак не были связаны с действительностью. Я никакого значения им не придавал, и сообщения о принятии новой конституции 1977 года счёл очередной пропагандистской кампанией. Это была ошибка. Постепенно я начал замечать, что в стране произошло перераспределение власти. Резко возросла роль партийных органов в принятии конкретных решений, связанных с производством. Партийные работники, как правило, не имели знаний, необходимых для управления производством, их решения мотивировались политикой, идеологией, а в очень многих случаях просто личными интересами. Возможность влияния со стороны руководителей предприятий и даже министерств постепенно сводилась к нулю. Приведу несколько примеров.

Ленинградский завод "Русские Самоцветы" был крупнейшим ювелирным заводом в СССР. Его директор был плохим организатором производства, но зато хорошо умел угождать городским партийным боссам. Для этого он организовал специальный участок, где лучшие ювелиры изготавливали индивидуальные изделия по заказам жён этих самых боссов. План по объёму производства завод выполнял за счёт выпуска обручальных колец вместо изделий с камнями. На производство обручальных колец требовалось гораздо меньше трудозатрат, но зато гораздо больше золота. В конечном итоге, завод потратил весь запас золота на три месяца вперёд. Министерство потребовало отставки директора, но его спасли партийные боссы. Они позвонили в ЦК КПСС и пожаловались, что "министерство приборостроения не обеспечивает сырьём производство товаров народного потребления". В результате взбучку получил министр, а перерасходы золота заводом продолжались.

Второй пример. Министерство приборостроения получило указание ЦК КПСС изготовить золотые карманные часы для членов Политбюро. В указании было оговорено, что корпус часов целиком должен быть изготовлен из высокопробного золота. На совещании по этому заказу представитель ювелирной промышленности отметил, что пружина, открывающая крышку корпуса, может быть изготовлена только из стали, возможно, с толстослойным золочением. Ответ министра был в таком смысле, что решения партии выполняют, а не обсуждают. Ювелирному институту было дано задание разработать высокопробный сплав золота с пружинящими свойствами, хотя все изначально понимали, что такого быть не может.

На оптовых ярмарках ювелирных изделий каждую ночь мы выполняли расчёты различных экономических показателей на ассортимент заключённых договоров и отдельно на потенциальные заказы торговли. Руководство министерства часто требовало представить эти расчёты на совещания с руководством торговли и представителями Госплана. проходившими там же на ярмарке. В этих случаях я должен был присутствовать в комнате совещания на случай, если будут вопросы по расчётам. На совещаниях решались конкретные экономические вопросы. Так было до 1978 года. В 1978 году участники совещаний уже отказывались обсуждать некоторые вопросы, ссылаясь на недостаток полномочий. В 1979 году эти совещания превратились в пустую говорильню о несущественных вопросах. Помню, как уже после одного из совещаний один из участников сказал в сердцах "Никогда Россией не управляли попы. Не к попам царь шёл в тяжкие годины, а петиции ждал народной".