Воспоминания

Еврей в Зазеркалье

Часть 3

Владимир Лифшиц

"Кресты" и спасение экономики СССР

В "Крестах" были очень заметны попытки нового советского руководства вывести экономику СССР из процесса скатывания к обвалу. Начались они, как и все предыдущие попытки, с усиления дисциплины. В этот раз борьба велась с воровством и взяточничеством в руководстве предприятий. Эта борьба была поручена наиболее эффективному с советской точки зрения органу, КГБ. "Кресты" были переполнены директорами, главными инженерами, управляющими. Мне довелось пересекаться и разговаривать с некоторыми из них. В большинстве случаев, о которых я узнал, применялся тот же принцип, что и к нам, КГБ не искал доказательств, а создавал их. Расскажу об одном человеке, которого привели к нам в камеру. Когда его ввели в нашу камеру, у него были испуганные глаза и абсолютно растерянный вид. Было очевидно, что он арестован совсем недавно, это его первый арест и первая камера. Ему надо было с кем-то поговорить, и он рассказал мне свою историю.

Он был штурманом реактивной авиации и рано вышел на пенсию. Жена никогда нигде не работала, она ухаживала за их сыном с болезнью Дауна. Выйдя на пенсию, он поступил на работу управляющим группой из нескольких бензозаправочных станций. Как он описал, работа была противная. Кассирши на станциях, как правило, женщины очень низкого пошиба. Они часто пьют на работе, воруют. Ему это надоело, он уволился и ушёл слесарем на завод. Незадолго до ареста его вызвали в КГБ и предложили подписать бумагу о том, что он давал взятки управляющему объединения бензозаправочных станций Северо-Запада страны. Взяток он не давал, но КГБ его заявление было очень нужно. Они объяснили ему, что по советскому закону, если давший взятку заявляет об этом сам, то он полностью освобождается от ответственности. Бывший штурман отказался клеветать на другого. Его отпустили, но вызвали через неделю. В этот раз ему показали заявления от двух его бывших работниц, где те написали, что дали ему взятки за день отпуска без оплаты в разгар летнего сезона. Он подтвердил, что действительно отправил их домой в разгар сезона, т. к. они были пьяны до невменяемости. Никаких взяток они ему не давали. В этот раз в КГБ ему объяснили, что у него есть выбор или написать заявление на управляющего или самому сесть за неоднократное получение взятки, минимальный срок три года. Ему также разъяснили, что на срок заключения он лишается пенсии, так что жене и сыну не на что будет жить. Клеветать на незнакомого ему человека он не смог и так попал в нашу камеру. Поскольку у меня были книги кодексов законов, он попросил меня помочь ему составить жалобу. Я понимал, что это бесполезно, но отказать ему не мог. Мы договорились сделать это вечером, когда психологическое состояние заключённых требует отвлекающих факторов. Днём его забрали из камеры, вероятнее всего, в другую. Это был не первый сигнал, что наша камера прослушивается.

Производственные связи между поставщиками товаров, их продавцами и конечными покупателями в СССР, в значительной степени, строились на неформальных отношениях. Основной принцип экономики был "ты мне, я тебе", который включал в себя и воровство, и взяточничество. Усиление борьбы с ними привело к полному заклиниванию экономики. Власти резко изменили политику. Позже я видел в бараке лагеря два плаката с указами Президиума Верховного Совета СССР. Один об усилении ответственности за экономические преступления, второй о поощрении экономической инициативы. Все эти зигзаги только ухудшили ситуацию.

Воспитание трудом

Вероятно, моё поведение на суде не понравилось охранителям режима, и меня направили в наиболее отдалённый от Ленинграда лагерь на Камчатку. Этап из "Крестов" в лагерь длился около трёх месяцев. Он состоял из трёхдневных переездов из тюрьмы в тюрьму. Все перезды были одинаковы. Нас грузили в автозэк во дворе тюрьмы, подвозили к вагону. Там в окружении вооружённых солдат с овчарками мы по одному выпрыгивали из машины и сразу приседали с руками на голове. После пересчёта мы должны были быстро набиться в камеры вагона. Быстроте этой операции способствовали приспущенные на длинные поводки собаки. По прибытии в город назначения тот же процесс в обратном порядке. Длительность переездов не более трёх дней позволяла охране не давать нам горячей пищи. На эти дни нам давали по буханке кислого хлеба и три ржавых селёдки. От селёдок надо было сразу отказаться, чтобы в пути не было проблем с жаждой и туалетом.

Подавляющее большинство заключённых лагеря общего режима, куда я попал, были юные воры и/или хулиганы до 25 лет. Публика самая мерзкая. Был отдельный отряд для заключённых старше 40. У них условия быта были лучше, их использовали на всяких более чистых работах и не часто гоняли на дополнительные работы по вечерам. Если бы я попал в лагерь как обычный уголовник, то жил бы в подобном отряде и работал бы в тепле, в школе или в канцелярии или ещё лучше при кухне. Я делал бы домашние задания за офицеров, многие из которых учились в заочных институтах, учил бы английскому особо уважаемых заключённых и получал бы за это всякие блага и хорошую пищу. Однако мне не повезло быть единственным и первым за многие десятилетия политическим заключённым Камчатки. Как потом сами офицеры рассказывали мне, мой вид слабого интеллигента солидного возраста открыл для них перспективы продвижения по службе. Для этого надо было только заставить меня посредством рабочих перегрузок и давления юных уголовников согласиться на публичное покаяние в моих преступлениях.

Отношение заключённых к евреям

В "Крестах", если ты еврей, то это может добавить уважения к тебе со стороны других заключённых. Они считают, что еврей из-за мелочевки не сядет. Если его посадили, то за что-то солидное, и сам он человек солидный. Это сочетается с резко отрицательным отношением к советской власти со стороны большинства заключённых. Когда первого мая демонстрация проходила под окнами "Крестов", из окон доносились выкрики типа "Бей коммуняк!", "Суки большевистские!" и т.п. Крикунов извлекали из камер и сажали в карцер, но крики не прекращались. Уже за Уралом настроение в тюрьмах другое. По мере продвижения на восток растёт патриотизм заключённых, а с ним и антисемитизм.

Думаю, что до встречи со мной никто из заключённых в лагере на Камчатке живого еврея не видел, а если и видел, то не знал, что это еврей. Однако образ еврея у них был полностью сложившийся. Во- первых, все евреи очень богаты. Ко мне не раз обращались с предложением рассказать, где спрятана моя кубышка. Просьбу поясняли тем, что из лагеря я всё равно живым не выйду, а так хоть они меня помянут. Во-вторых, евреи всемогущи и безжалостны. Один из заключённых, с которым я был в одной "семейке", рассказал, что его ночью разбудили заключённые, известные сотрудничеством с администрацией, и посоветовали выгнать меня из "семейки". "Ты что думаешь, когда евреи придут к власти, они тебя пожалеют за то, что поддерживал Лифшица ?". Очень интересную версию биографии Гитлера я слышал несколько раз от разных заключённых в лагере. Оказывается, Гитлер был еврей. Он пришёл к власти с помощью еврейских банкиров и это была часть плана по захвату евреями власти над всем миром. Однако еврейские банкиры его обманули и за это он потом мстил всем евреям.

Беседы с опером

Начальника оперчасти лагеря звали Сергей Петрович. Он периодически вызывал меня для разговора. Часть из этих разговоров явно записывалась на магнитофон. Это чувствовалось по сдержанности его речи и, подчас, по отсутствию логики в том, что он спрашивал. Мне запомнились две такие встречи. На первой он меня спросил, встречался ли я с Тёмкиным. Я ответил, что не могу знать, кто из заключённых, с которыми я пересекаюсь в лагере, Тёмкин. Это мог знать только он, так как ему постоянно докладывали даже, с кем я был рядом у дырки в нужнике. Сергей Петрович объяснил мне, что Тёмкин, это не заключённый, а полковник милиции, начальник всех лагерей и тюрьмы Камчатки. На мой недоумённый вопрос, как я мог с ним встретиться в обход внутренней и внешней охраны лагеря, он ответил типа "Не умничай, а отвечай, встречался ли ты с полковником Тёмкиным, да или нет?". Позже я узнал, что полковник Тёмкин был еврей, и видно, его подозревали в подпольном сговоре со мной. В другой раз меня вдруг сняли вечером с разгрузки рулонов обледеневших сетей и отвели в телевизионную комнату. По телевизору показывали документальный фильм об еврейских семьях из Бухары, выехавших в Израиль, а теперь просившихся назад. На следующий день Сергей Петрович спросил меня, врёт ли советское телевидение. Я ответил, что, конечно, нет. Но дальше сказал, что я знаю около 100 заключённых лагеря. Если завтра откроют ворота и всем разрешат выйти на свободу, они все уйдут, но я могу назвать поимённо, по крайней мере, 5 из них, которые послезавтра запросятся обратно. Сергей Петрович подумал, а потом велел мне идти. Он даже указал куда, хотя адрес явно не подходил для магнитофона.

Были разговоры и менее формальные. Однажды он сказал, что ему точно известно об отсутствии у меня какого-либо канала для неофициальной пересылки писем домой. Все мои письма проверяют последовательно три человека, прежде чем на них ставят печать "проверено" и отправляют на почту. Как же так получается, что моя жена знает все подробности давления на меня в лагере. Я пожелал ему, чтобы его жена после двадцати лет женитьбы понимала и чувствовала его письма лучше самых бдительных офицеров милиции. Тогда он запретил мне вообще писать жене что-либо о моей жизни в лагере. “Подробности твоей жизни в лагере могут быть только жалобами, а жаловаться ты можешь только начальнику лагеря”. В следующем письме я так и написал Ане – мне, мол, запрещено писать что-либо о моей жизни в лагере, так как это могут быть только жалобы, а жаловаться я могу только начальнику лагеря. Цензура пропустила и это письмо. Постепенно наши не магнитофонные разговоры становились более откровенными. В одном из них он сказал, что является русским националистом и поэтому ненавидит евреев. Я ответил, что мой еврейский национализм совсем не означает ненависть к другим национальностям.

Просьба о помиловании

В штаб лагеря периодически приезжали представители прокуратуры для приёма у заключённых просьб об условно досрочном освобождении (УДО). В январе 1987 года во время приезда представителей прокуратуры меня отвели в штаб, но не в комнату, где сидели представители, а в кабинет начальника лагеря. В кабинете было двое, начальник лагеря и человек, который назвался прокурором Камчатки по исправительным учреждениям. Он спросил, есть ли у меня жалобы. Жалоб у меня не было. Прокурор сказал, что у меня есть возможность досрочно полностью освободиться, но для этого надо написать заявление о помиловании. Я сказал, что не могу написать такого заявления, так как в нём требуется признание своей вины и раскаяние в совершённом преступлении, а мне до сих пор не указали, в чём же заключаются мои заведомо ложные измышления. К моему удивлению, прокурор сказал, что от меня не требуется раскаяния, будет достаточно, если я обязуюсь в будущем не нарушать уголовный кодекс. Моё замечание, что я его и раньше не нарушал, он оставил без ответа. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что никто не собирается меня освобождать, а это чистая провокация. Если я откажусь, то это будет подтверждением моего желания быть в заключении, и тем самым позорить советскую власть. Подобные утверждения я уже слышал. Если соглашусь, они могут исказить моё заявление и представить его, как признание вины. Надо было выиграть время, и я сказал, что мне надо сначала посоветоваться с женой. Лицо начальника лагеря выражало одновременно крайнее удивление и злость Мне предлагают свободу, а я смею ставить какие-то условия. Прокурор отнёсся к этому абсолютно спокойно. Он велел организовать мне короткое свидание с женой.

Всё время до свидания с Аней я мысленно составлял текст заявления о помиловании. Его надо было составить так, чтобы никакую фразу, никакое словосочетание из него нельзя было использовать, как признание вины или раскаяние. Оно должно было быть коротким, чтобы Аня могла запомнить его наизусть дословно. Свидание, которое я мог получить, делается через стекло, чтобы заключённый не мог ничего передать или даже коснуться пришедшего. Разговор идет только по телефону, чтобы было удобно прослушивать и в любой момент можно было бы моментально отключить. Родственнику, пришедшему на свидание, запрещено брать с собой бумагу и что либо пишущее. Свидание длится пятнадцать минут. Мы сначала говорили только о домашних делах и только под конец я рассказал о заявлении о помиловании и несколько раз повторил его текст, попросив Аню передать его нашим друзьям на случай возможных искажений. Опасения, что нас отключат, были напрасны. Более того, нам дали даже дополнительное время для разговора. Через несколько дней после свидания прокурор снова приехал в лагерь. Я написал заявление и отдал ему.

Ко мне приехал генерал

После подачи заявления давление на меня усилилось. Члена моей "семейки", который помогал мне выполнять очень завышенную рабочую норму, посадили в карцер. Каждый раз, когда наш барак должен был выделить кого-нибудь на вечерние или ночные работы, из штаба приходило указание включить меня в список. Мне записали в личное дело выговор за то, что подушка лежала не по центру кровати. У меня начались головокружения, болела спина, несколько раз я был на грани потери сознания. Начальник лагеря провоцировал заключённых моего отряда разговорами, что только у евреев есть деньги для того, чтобы жена могла прилететь из Ленинграда на короткое свидание. Аня жаловалась на происходящее в лагере в Управление исправительных учреждений в Москве, но это ничего не меняло. Обстановка в стране начала меняться. Уже начали возвращаться некоторые политические заключённые, и Ида Нудель посоветовала Ане обратиться в Камчатский обком партии. Аня послала им телеграмму, в которой написала о полном несоответствии обращения со мной происходящим в стране переменам. Результат превзошёл все ожидания.

Справка об освобождении. Март 1987 г.

В один из дней на промышленную зону, где мы работали, прибежал посыльный из штаба лагеря. У него был вид крайнего удивления и шока. "Лифшиц", - закричал он - "к тебе генерал приехал". Он сопроводил меня в штаб. Штаб был необычно пуст. В зале штаба меня ждал начальник лагеря, который пугающе вежливо спросил о моём здоровье. Вдали в коридоре маячила фигура лагерного врача. Меня отвели в комнату начальника и оставили наедине с сидящим там человеком лет сорока в форме генерала милиции. Он представился, как начальник милиции Камчатки. Затем он предупредил, что ничего из сказанного мною ему не может повредить мне. Не помню почему, но я ему поверил, хотя уже давно научился не верить никому. Он прочёл Анину телеграмму и сказал, что ему рассказали о моём содержании в лагере. Единственное, что ему было неясно, почему Аня пишет об угрозе жизни. Я рассказал, как за день до этого мы таскали брёвна диаметром больше моего роста. Часть пути была под крутую горку, и мы бежали перед катящимся бревном. Как раз в это время я почувствовал, что могу потерять сознание. К счастью, в тот раз это не произошло. Я спросил его напрямую, было ли предложение о помиловании провокацией. Он сказал, что им велели вынуть из моего дела все выговоры. Это был признак подготовки помилования. Когда это может произойти, он не знал, так как вопрос решался на самом высоком уровне. В конце встречи генерал спросил, какие у меня есть просьбы. Я попросил два дня отдыха и прекращения нагнетания антисемитизма в лагере. Два дня он обещал. На вторую просьбу он сказал, что на Камчатке нет антисемитизма. Он был прав в том смысле, что на Камчатке не было правительственного антисемитизма. В ответ я ему рассказал версию еврейского заговора Гитлера. Впервые за всю нашу беседу генерал как-то запнулся, помолчал несколько секунд, а потом заметил, что национальность Гитлера - это вопрос сложный.

После визита генерала моя жизнь в лагере резко изменилась. Уже через час после моего возвращения на работу в промзону пришёл врач. Этот врач всегда подчёркивал, что он прежде всего офицер, и его задачей является исправление преступников. Он часто отказывал в медицинской помощи заключённым с нарушениями лагерного режима. На промзону, я думаю, он пришёл впервые. "Лифшиц", - сказал он - ,"мой зам говорит, что у тебя давление прыгает, зайди в медпункт." Чтобы зайти в медпункт, мне нужны были разрешения пересечь несколько внутренних перегородок лагеря. Врач пояснил, что мне дано право свободного перемещения по лагерю. В медпункте врач, даже не взглянув в мою сторону, выписал два дня больничного режима. Меня перестали посылать на дополнительные работы. Каждый уважаемый заключённый считал своим долгом пригласить меня почифирить. Через несколько дней меня отконвоировали в больницу для заключённых.

Освобождение

Условия в больнице были несравненно лучше, чем в лагере. Во-первых, никаких работ, никакой промзоны, никаких вечерних или ночных нарядов. Во-вторых, свободный режим, хочешь - ходи в пределах трёх комнат палат, а хочешь - лежи на своей кровати. Была даже комната с телевизором. В-третьих, питание там было обильней и качественней. Меня кормили даже обильней, чем остальных. Больница находилась при лагере строгого режима. Люди там были серьёзные, и общаться с ними было интересно. Я проблаженствовал в ней почти неделю. Вечером 15 марта 1987 года меня вызвали в комнату дежурного офицера и сообщили, что получено сообщение о моём помиловании. Мне объяснили, что я имею право покинуть лагерь в любую минуту, но до утра некому подготовить мне справку об освобождении, и меня арестует первый же патруль, которых в городе очень много. Я согласился остаться до утра. Ночью, разумеется, я не спал, перебирал свои вещи, передал сообщение в свой лагерь, кому отдать оставшиеся там шарфик, рубашку и конфеты с последней выписки. Утром никто никуда меня не вызвал. Я обратился к одному из офицеров и рассказал о помиловании. Он обещал выяснить, но потом куда-то исчез. Я обратился к следующему, и он исчез. Тут я начал догадываться, что кто-то очень не хочет моего возвращения в Ленинград в праздник Пурим. Последнему оставшемуся офицеру-врачу я уже передал заявление, в котором написал, что следующий раз я приму пищу только на свободе. Ситуация сдвинулась с места только после того, как я не пошёл на обед и на ужин. Как видно, администрации стало жаль потраченных усилий по моему откорму. Меня вернули в мой лагерь, где оформили справку об освобождении и выдали деньги, заработанные мною в лагере, а также и высланные заранее Аней.

Мне выделили офицера, который должен был сопровождать меня до того, как я покину Камчатку. Сопровождающий офицер сообщил, что из-за сильной пурги самолёты с Камчатки не летают уже несколько дней, и никакие автобусы в аэропорт не ходят. Для меня заранее сняли номер с ванной (!) в лучшей гостинице, где я могу переждать непогоду. До освобождения я хотел задержаться на день-два, посмотреть Авачинскую бухту и Никольскую сопку, закупить знаменитой камчатской копчёной рыбы. Но теперь я твёрдо решил, что если власти пытаются меня задержать, то надо уезжать отсюда немедленно. Договорившись с офицером встретиться утром в гостинице, я на попутных грузовиках добрался до аэропорта. Весь пол был завален людьми, но передо мной они раздвигались. Никто не хотел связываться с пожилым человеком в форме заключённого.

Вернулся домой 18.03.2017

Ночь в аэропорту я провёл очень плодотворно: дозвонился домой в Ленинград, насладился холодной курицей в буфете и договорился с дежурной кассиршей, что первый же свободный билет до Москвы она оставит для меня. Утром случилось маленькое чудо, разрешили взлёт самолёту на Москву, который задерживали уже несколько дней. Поскольку шоссе из города ещё не расчистили, а часть пассажиров ночевала там, то после регистрации осталось несколько мест и их пустили в продажу. Первый же билет был мой.

Из Москвы в Ленинград я приехал ближайшим дневным поездом. На вокзале меня встречало много народу. Часть из них поехали к нам домой. Народу в квартиру набилось столько, что двенадцатилетняя Маша пыталась залезть на шкаф, чтобы видеть нас и слышать наши разговоры.

После моего освобождения Борю поместили в госпиталь. Мы с Аней поехали к нему. После встречи с Борей мы пошли к главному врачу госпиталя. На наши вопросы о состоянии и перспективах Бориного здоровья он сказал, что завтра будут делать Боре все анализы, на основании которых будет решено о продолжении его службы. Мы решили ночевать в городе, чтобы узнать результаты анализов. Главный врач сказал нам, что в этом нет смысла, так как он может сообщить нам результаты будущих анализов уже сейчас. В конце апреля Боря вернулся домой. Его демобилизовали досрочно по состоянию здоровья. В справке о демобилизации было написано, что он не пригоден к службе из-за язвенной болезни. Дата обнаружения болезни в справке указана была правильно, то есть, до начала его службы.

Семь месяцев с момента моего освобождения и до нашего отъезда в Израиль были очень активными. Наша квартира превратилась в проходной двор. В ней организовывались еврейские праздники, лекции, семинары, на которые приходило много людей, знакомых и незнакомых. В этот период стали активными многие отказники, которые до этого опасались любой активности. Приходило много евреев, ещё не решивших для себя вопрос отъезда. Многие из них приходили просто пообщаться, иногда посоветоваться.

Пуримшпиль у нас в квартире. Зрители

Очень много было гостей из-за границы. Среди них были представители еврейских и христианских организаций, государственные работники разных уровней вплоть до губернатора одного из американских штатов. Иностранные журналисты приходили взять интервью. Мы решили встречаться со всеми и говорить всю правду, не оглядываясь на возможные последствия. В Ленинграде прошли две коллективные демонстрации отказников. Первая состоялась у Смольного ещё до возвращения Бори. Я в ней не участвовал, а исполнял роль фотографа. Вторая демонстрация состоялась у здания Ленгорсовета после смерти по дороге в Израиль Юрия Шпейзмана, которого многие годы не отпускали к дочери в Израиль, несмотря на критическое состояние его здоровья вследствие раковой болезни. В этой демонстрации участвовали, наряду с другими, Боря и я. Автоматический фотоаппарат я передал Сене Боровинскому и попросил его вынуть плёнку прежде, чем милиция отберёт камеру. Он успел.

Позвонил наш голландский адвокат и спросил, согласен ли я, чтобы он продолжал вести дела нашей семьи до нашего выезда из СССР. Я, конечно, согласился, Позже, при личной встрече он рассказал нам такой эпизод. Летом 1987 года перед представителями интеллигенции скандинавских стран выступал редактор журнала "Огонёк" Коротич. Он рассказал о демократизации в СССР и в конце спросил, какие у слушателей есть вопросы. Наш адвокат встал, вкратце рассказал историю, как в расцвете демократизации меня посадили, а затем помиловали, так и не указав, в чём же состояло моё преступление. Затем он спросил, почему нашей семье до сих пор не разрешают выезд. Вопрос Коротичу не понравился, но он обещал разобраться.

Демонстрация отказников на Исаакиевской площади. 10 июня 1987 г.

Happy end

О разрешении выехать в Израиль советские власти сообщали нам трижды. Первый раз это было по телефону поздно вечером перед нашим отъездом в Москву на международную книжную ярмарку. Представитель отдела виз сказала, что наше заявление рассмотрено, принято положительное решение, но документы ещё не готовы. Мы никогда и ни от кого не слышали о таких предварительных звонках. Через несколько минут она же позвонила снова и сказала, что теперь нам незачем ехать в Москву. Я ответил, что наша поездка не связана с отказом в выезде, и поэтому разрешение её не отменяет. Тут голос в телефоне стал суровым, и она предупредила, что в случае моего участия в противозаконной акции решение будет отменено. Выяснилось, что речь идёт о митинге против антисемитской деятельности недавно организованного общества "Память". Этот митинг власти запретили, в отличие от митингов самой "Памяти". Я уже знал, что организаторы решили вместо митинга провести на частной квартире пресс-конференцию. Проведение пресс-конференции не было противозаконной акцией, но в любом случае я не был среди организаторов и в ней участвовать не собирался. Целью нашей поездки в Москву была книжная ярмарка, в которой впервые участвовал Израиль. Представитель Израиля, который заранее знал нас в лицо, сказал, что они привезли целый контейнер книг, которые они хотят оставить для евреев СССР. Мы выносили эти книги пачками и оставляли их в заранее обусловленных ячейках на вокзалах, откуда их развозили по стране. Были ли эти действия противозаконными, мы так и не узнали, так как никого из нас не задержали.

Когда мы вернулись из Москвы, мне опять позвонили из отдела виз и пригласили назавтра утром придти к ним одному. Я очень опасался какой-нибудь гадости с их стороны типа, “мы отпускаем вас, но без сына, который недавно вернулся из армии”. Заранее решил отказаться от выезда неполной семьёй. Назавтра в отделе виз был неприёмный день, но меня пропустили и сразу провели в кабинет начальника отдела. Там были начальник отдела и женщина-офицер. Опять я услышал те же слова "Ваше заявление рассмотрено, принято положительное решение, но документы ещё не готовы". Дальше я услышал вопрос, который меня ошеломил: "Какие у отказников есть претензии к отделу виз"?. Ответ был естественный - "Никаких, кроме отказов". Начальник стал уверять меня, что по поводу отказов решение принимают не они, а другие органы. "А как же с отказами за недостаточностью родства и возражениями родителей против отъезда совершеннолетних детей?". Я назвал конкретные фамилии семей с такими отказами. Начальник заверил, что над этим они работают. На этом наша встреча закончилась.

Через несколько дней нам позвонили и сообщили, что документы готовы и мы можем всей семьёй прийти их получить. Выдала нам документы та же офицер, что встречалась ранее со мной в кабинете начальника. В конце она сказала, что все могут идти, а меня попросила остаться. Аня осталась со мной. "Владимир Борисович", - очень вежливо обратилась она, - "до первой просьбы о выезде Вы были кандидат наук, начальник лаборатории, у вашей семьи была отдельная квартира. Что же заставило Вас решить уехать в Израиль?". Я не знал, как объяснить этой женщине, что такое быть евреем в СССР. Она стала предлагать готовые варианты ответов типа: уличный антисемитизм, дискриминация на работе. "У Вас есть высшее образование?", - спросил я. Она ответила - "Да, высшая школа милиции". "Тогда Вы изучали работы Ленина по итогам восстания 1905 года. В них Ленин пишет, что, когда у властей в России возникают серьёзные трудности, то гнев народа они направляют на евреев". Офицер поблагодарила нас за ответ и сказала, что, если будут трудности с билетами на самолёт, она будет рада нам помочь.

Встреча в аэропорту Бен-Гурион 1 ноября 1987 г.

Обычно на сбор уезжающим евреям давали 2-3 месяца, Мы удостоились разрешения задержаться в СССР до полугода. Благодаря помощи друзей, мы сумели собраться менее, чем за два месяца. 1 ноября 1987 года мы вылетели из Ленинграда и в тот же день, совершив промежуточную посадку в Вене, прилетели в Израиль.

Лето и осень 2017 года,
Иерусалим