Воспоминания

Воспоминания о Бобе Голубеве

Элик Явор

Борис Голубев, 1990-е годы

      Я провёл с Бобой всю мою сознательную жизнь: с сентября 1964 по май 2003. Мы прошли вместе школу, университет, 3 места работы в Союзе, алию в Израиль, армейскую службу в Синае, докторат в Институте Вейцмана, 2 совместные компании, работу на Эльте и последний год его жизни.

      За эти годы Боба участвовал во всех 38 моих днях рождения - на один больше чем я сам (в 1969 я забыл явиться, и мой день рождения был отмечен без меня). И я участвовал во всех его днях рождения, кроме 1974 - когда мы были уже в Израиле, а Боба с Руфой ещё в отказе.

      Невозможно уложить 38 лет такой насыщенной жизни в формат небольшой статьи. Я постараюсь изложить лишь несколько наиболее характерных случаев из каждого этапа нашей жизни. И главное, я постараюсь сохранить тот лёгкий тон, весёлое подтрунивание над собой, которое мы всегда сохраняли в нечастых попытках оглянуться назад и оценить пройденный путь.

      Мы с Бобой познакомились в заочной школе при Доме Офицеров, основной целью которой была выдача липовых аттестатов зрелости офицерам Советской Армии. Посещение школы было необязательным, надо было только сдать 36 экзаменов за каждый класс.

      В 1964 году в Союзе провели школьную реформу: наш поток должен был учиться ещё 11 лет, а следующий - уже 10. Это означало двойной конкурс на поступление в институты. И вот, 30 учеников из лучших школ города (практически все - евреи) решили окончить 2 старших класса в один год (сдав 72 экзамена за 30 недель).

      Мне в момент перехода в заочную школу исполнилось 16 лет, Бобе ещё не было 15-ти, и он был заметно меньше всех по росту и по весу - но не по самоуверенности. Он сразу сообщил нам, что прыгает через класс второй раз, что он чемпион престижной 239-ой школы по крестикам-ноликам и знает больше всех песен Окуджавы. Я сразу подумал, что с этим нахалом мы не сойдёмся, и в подтверждение этого стукнул Бобу его собственным портфелем по голове.

      Но я ошибся…

      Переход в заочную школу оказался для всех нас переломным событием. Именно там сформировалась наша компания, которая существует до сих пор.

      Ядро компании составили четверо: Лев Жигун, Исак Плискин (ныне Бен-Дов), Боба Голубев и я. Именно там сформировались наши диссидентско-сионисткие взгляды.

      Первым нашим гражданским актом стала покупка пишущей машинки «Эрика», на которой мы перепечатывали Самиздат. Позже мы вместе решили уехать из Союза и часто обсуждали экзотические варианты нелегального перехода границы, например на лыжах через Финский залив. Серж Лурьи торжественно обещал посвящать ежедневно по пол-часа в туалете размышлениям на эту тему.

      В 1969 году Исак сообщил нам, что евреям из Прибалтики потихоньку разрешают выезд в Израиль. И мы с Исаком вдвоём поехали в Эстонию искать выездных невест. Хотя к тому времени мы уже были женаты, и это тоже было влияние компании: мы все поженились когда нам не было ещё 20-ти лет.

      От имени заочной школы мы решили участвовать в олимпиаде по всем возможным предметам, но в первую очередь по математике. Уровень тогдашних Ленинградских олимпиад был очень высок. Ленинград всегда соперничал с Москвой на всесоюзных олимпиадах, а советская сборная тогда побеждала на всех международных соревнованиях, так что победители городских олимпиад часто становились чемпионами мира.

      Я не помню всех наших дипломов, но Боба получил первый диплом по математике, я удовлетворился вторым по математике, но утешился первыми дипломами по физике и химии.

      По совокупности дипломов наша школа вышла на 3-е место в городе, обойдя большинство элитарных школ, в которых к тому же было по 10 параллельных классов, а у нас только один. По количеству дипломов на душу мы далеко опередили всех остальных. Но все наши школьные успехи, включая школьные медали, не очень помогли нам при поступлении в университет.

      Поступление в университет далось Бобе нелегко. В те годы евреев резали на вступительных экзаменах беспощадно, а Боба к тому же не был комсомольцем. Так что приговор был подписан заранее. Чтобы не пачкать честное имя местных преподавателей, поступающих на матмех заваливали представители физфака и литфака. А поступающих на физфак заваливали представители матмеха.

      Мне удалось избежать и Сциллы, и Харибды: я получил пятерки по обеим математикам (письменной и устной) и, благодаря медали, освободился от физики и литературы. Но мне было легче: я не был комсомольцем, но был записан по отчиму украинцем.

      А Бобу, как и большинство других евреев, завалили, и он поступил в педагогический институт, а потом и на вечерний матмех. Сдавая параллельно с отличием экзамены в двух вузах, Боба через год догнал нас и перешёл на дневной матмех. Таких «умников» тоже оказалось несколько, и опять - все евреи.

      Парторг матмеха Никитин вызывал их всех по одному и выговаривал им: «Не можете идти прямой дорогой, всё идёте своими кривыми еврейскими дорожками. Ну, ничего, далеко не уйдёте...».

      И верно, университет мы все закончили, но в аспирантуре не был оставлен ни один из нас.

      День в неделю в университете был посвящён военной кафедре, где нас готовили в офицеры ракетных войск.

      Боба и здесь отличался, как всегда. Его феноменальная память без труда извлекала в нужный момент тактико-технические характеристики «Скадов» и точные цитаты из боевых уставов. Я же из всего, что нам преподавали, запомнил только, что в советской армии есть три вида нападения (прорыв, обход и обхват), а в американской ещё и четвёртый - просачивание. Мы в те годы явно предпочитали последний вариант.

      На летних сборах в ракетной дивизии «Скадов» я, как всегда, филонил, а Боба отличался. Помню, как он из последних сил выполнял нормы по подтягиванию и отжиманию, пока я кайфовал на травке. Потом, отдышавшись, Боба втолковывал мне, что мы, евреи, ни в чём не должны уступать другим.

      Утомительные марш-броски у нас проходили не под молодецкие солдатские песни, а под Бобино исполнение Галича. Петь он не умел, ноты не различал в пределах октавы, но ритм держал и декламировал неустанно, часами. Витя Рывкин, выпустивший впоследствии несколько пластинок из песен Галича в его, Витином, исполнении, всегда говорил, что любовь к Галичу ему привил Боба на сборах. Что самое интересное, инструктора-сержанты Бобе нисколько не мешали, а сами слушали с интересом. Боба пытался исполнять и своего любимого Мандельштама, но тот никак не укладывался в строевой шаг.

      Когда я приехал в Израиль, меня несколько раз вызывали в Шин-Бет и Генштаб и пытались выяснить подробности о «Скадах», которые как раз начали устанавливаться в Египте и Сирии. Я всё ссылался на то, что весь третий курс я уже изучал идиш и иврит и записывал все лекции по ракетному делу по-русски, но ивритскими буквами. Генерал-майор Кныш поймал меня на порче секретной тетради иностранными шифрами, и я чуть не вылетел из университета, так как не мог прочитать написанные мною слова вроде «краснознамённая» и «воздушно-десантный». Так что я помню только, что «Скад» стартует вертикально, а потом отклоняется в нужном направлении. «Но,» - обещал я – «скоро приедет Боба с его феноменальной памятью, и вы узнаете всё, до последней детали».

      Боба действительно приехал через полгода, но оказалось, что он не помнит о «Скадах» ничего, даже об их вертикальном старте. Зато Боба помнил всё обо всех офицерах, кто, за что и когда получил очередное звание или награду, и кто на чём проворовался. Это единственный известный мне случай, когда Бобу подвела память.

      Мы все очень рано переженились, в возрасте около двадцати лет, что было особенно странно в Союзе. Нам всем помогали родители, но мы, в дополнение к учёбе, старались подрабатывать. Боба и здесь старался больше всех и, даже работая, как и я, на полставки в Бехтеревке, ещё и репетиторствовал. В отличие от меня, ему было совестно брать деньги у родителей, и это всегда его тяготило.

      Потом пошли дети, сначала у Левки и Исака, потом у Бобы с Руфой. Последними отстрелялись Джо, Серж и Мишель. Только я декларировал, что «в неволе не размножаюсь». Это было действительно непросто, особенно в Союзе в те годы: учиться, работать и растить детей, и всё это в возрасте 22-х лет.

      И ещё один интересный факт о наших ранних браках: все они кончились разводами, за исключением двух - Бобиного и моего. Что это - случайное совпадение или общая закалка на анти-комсомольском фронте, приучившая нас во всём идти своим путём? Забота о семье, о жене и трёх детях до самого конца была самой важной заботой в Бобиной жизни. И перед смертью его очень утешало сознание, что он оставляет семье полностью выкупленный дом и пенсию.

      Мы с юности были в оппозиции к коммунистическому строю в Союзе. Хрущёвская оттепель на некоторое время породила иллюзию, что этот строй может постепенно эволюционировать в нечто более цивилизованное. Все эти иллюзии окончательно развеялись оккупацией Чехословакии в августе 68-го. И мы всей компанией приняли решение удрать из Советского Союза.

      Борьба за свободу выезда из Союза только начиналась. Она сильно активизировалась после самолетного дела летом 1970 года. Подробности о суде над самолетчиками и параллельном деле о сионистском центре доходили до нас через жену Лассаля Каминского Симу, и через адвоката Юрия Иосифовича Лурьи, отца Сержа, который защищал Эдуарда Кузнецова и Гилеля Шора. Нам всем было ясно, что борьба предстоит долгая и, возможно, небескровная. Мы все приняли одно общее решение, но пришли к нему по-разному. Как всегда, мы с Бобой представляли две крайние противоположности. Я, как всегда, бросился в это дело безрассудно, нисколько не задумываясь о последствиях. Боба, в отличие от меня, всегда очень хорошо просчитывал все возможные последствия и старался закладываться от особенно опасных. Это было заметно во всём, особенно в том, как он играл в преферанс и в шахматы. Сам Боба с присущим ему юмором говорил, что он любит играть «злобно и академично».

      С КГБ такие игры не проходили. И Боба, как всегда, принял то решение, которое диктовало ему чувство долга. Так он поступал всегда, даже в мелочах. Однажды мы, как все бедные студенты, путешествовали автостопом и попали в глухой уголок Карпат. Машин долго не было, зато рядом была отвесная скала, и от нечего делать я решил залезть на неё. Боба долго объяснял мне, что под таким углом залезть на неё невозможно, и я неминуемо упаду и разобьюсь. Когда я был уже на высоте метров трёх, Боба вздохнул и полез вслед за мной. Ещё метра через три я понял, что Боба прав и сила тяготения превозмогает мою волю. Сдавленным голосом я крикнул Бобе, чтобы он отползал в сторону пока я не упал на него. Но Боба только ещё раз вздохнул и вцепился покрепче, готовясь принять удар на себя. Так мы и свалились вдвоём, и не знаю, чем бы это кончилось для меня, если бы Боба не смягчил моё падение.

      Однажды ночью, году в 1972, когда я уже был в отказе, а Боба ещё не мог подавать, так как его отец долго и мучительно умирал от рака, мы сидели на кухне и обсуждали, как далеко мы готовы зайти в нашей борьбе. Боба спросил меня, готов ли я пойти в тюрьму, и я с присущей мне безалаберностью сказал: «В любой момент». «А мне бы не хотелось» - ответил Боба. И так оно и случилось. Может быть, мы всё-таки отчасти можем выбирать свою судьбу, и я рад, что в тюрьму пошёл я, а не он. Хотя я знаю, что если бы пришлось, Боба вздохнул бы и принял на себя и этот крест.

      Основная борьба тогда разгорелась вокруг поправки Джексона-Вэника об отмене статуса наибольшего благоприятствования в торговле между Союзом и США. Мы все активно участвовали в попытках убедить общественное мнение США, Конгресс и Сенат наказать Советский Союз за отказ в праве евреев на выезд. За всеми нами следили, и по временам довольно назойливо, и я всегда восхищался Бобиной способностью превозмогать свой страх. Как-то мы с Бобой шли по улице и встретили моего одноклассника по начальной школе, в которой я учился до 8-го класса. Тот спросил меня, почему я пострижен наголо, и я сказал, что только что вышел из лагеря. «А-а», - сказал он – «ты уже двадцатый отсидевший из нашего класса!». Остальные девятнадцать отсидели по уголовным делам. С тех пор Боба всегда подшучивал надо мной, утверждая, что я подождал, пока отсидит половина моего класса, прежде чем последовал их примеру.

      Я горжусь тем, что нам удалось заставить Союз заплатить так дорого за преследование евреев. Даже сейчас, 30 лет спустя, даже после распада Советского Союза, даже после того, как коммунистический Китай получил статус наибольшего благоприятствования в торговле, - Союз (а теперь и Россия) не получили этот статус, и это наносит им ущерб в несколько миллиардов долларов в год. Это только одна казнь, но она стоит 10-ти казней египетских. И тянется гораздо дольше.

      Если бы в те годы власти могли предположить, чем это закончится, они либо выпустили всех желающих, либо задавили бы движение всей силой, которая была ещё в их распоряжении. Но они не решились ни на то, ни на другое. А опасения были, и Боба ещё тогда говорил, что хорошо, что КГБ не понимает, чем дело кончится. Небольшое примечание в Бобином стиле. Россия уже пострадала однажды за дискриминацию евреев, в тот раз американских. В 1911 году США, после 6-летней борьбы, отменили торговый договор с Россией из-за отказа оной впускать американских купцов-евреев, т.к. подобная дискриминация противоречит американской конституции. История повторяется...

      Ещё раз о Бобином чувстве долга.

      В октябре 1974 года я пошёл на год в регулярную армию и после «курса молодого бойца» попал в батарею, расположенную возле Балузы, на северо-западе Синая, недалеко от Суэцкого канала. Дорога от дома до оазиса, в котором стояла батарея, занимала 10 часов автобусом или 5 часов через аэропорт Бен-Гурион в Балузу на военно-транспортном «Геркулесе». Условия были довольно тяжелые, с постоянными песчаными бурями и температурой днём за 40°. А жили мы в палатках и разъезжали в раскалённых самоходных пушках. И вот как-то под вечер откидывается дверь в мою палатку и появляется Боба в полной боевой экипировке. Оказывается, Боба, несмотря на то, что он женат и с ребёнком, и, главное, единственный сын, добился всеми правдами и неправдами разрешения служить в боевых частях и через три перевода добрался «своими кривыми еврейскими дорожками» до моей батареи. В тяжелых многодневных учениях, в промежутках между стрельбами, пока наши пушки разъезжали по огромным дюнам высотой в десятки метров, я приспособился спать на полу, перекатываясь из угла в угол вперемешку с 46-ти килограммовыми снарядами. Боба же наоборот, всегда бдел на марше и отчасти мне завидовал. Мне же спалось только слаще с тех пор, как я знал, что Боба бдит надо мной по 3 дня подряд и, насколько можно, распихивает снаряды подальше от меня. К сожалению, нам не довелось служить вместе в резерве. Я переехал в Баркан и перевелся в наши местные «фаланги», Боба остался в артиллерии. Но и впоследствии, то Боба привозил мне из Ливана ужасные киббуцные сигареты, которые отказывались курить пленные террористы, но с благодарностью принимали мы с Женей Абезгаузом, а то я привозил к нему в милуим в киббуц Ашдот Яаков наши семьи на пикник на границе с Иорданией.

      Боба гордился своей армейской службой, но ещё больше он гордился тем, что оба его сына, Лека и Шломка, служили в элитных частях. Боба, в лучших традициях раннего сионизма, отчасти стыдился нашей рафинированной интеллигентности и старался воспитывать детей здоровыми людьми безо всяких галутных комплексов. В этом смысле естественно звучит высказывание юного Шломки о том, что «Лека у нас всё умеет, мог бы быть даже сантехником, а папочка не умеет ничего, если бы не образование, совсем пропал бы». Впрочем, Боба требовал от детей и высшего образования тоже.

      Я вспоминаю следующие 5 лет в докторате в институте Вейцмана как повторение лучших студенческих лет, только на сей раз без родительской помощи. Мы, наконец сравнялись - у Бобы с Руфой второй сын, у нас с Алчиком две дочки. Мы оба покупаем квартиры в Реховоте. Боба впервые показывает мне новую квартиру, говорит, что в ней 100 метров. Мне кажется, что она значительно меньше, и я спрашиваю, как он её мерил. «Как все, по плиткам на полу, 22 и 33 сантиметра стороны» - отвечает Боба. «С чего ты взял», - спрашиваю я, - стандартные плитки - 20 и 30 см». «Ну да», - отвечает Боба, - «я их лично вымерил сантиметром тестя-скорняка». За два дня до смерти Боба вспоминает экзамен, который мы вместе сдавали профессору Канаю 25 лет тому назад. Я напрочь не помню. Боба напоминает мне мои и свои вопросы, как я ответил на месте и получил свои 100, а Боба попросил разрешения покурить и там придумал решение последней задачи, но всё-таки получил 95 - за курение. Рассказывает подробно, в чём была загвоздка и как его осенило. Я о своих экзаменах не помню ничего. Видимо, сказывается 5 лет перерыва в учёбе с 1970 по 1975 год и всё, что мы пережили в этот период, во всяком случае, наш интерес к академической карьере заметно угасает.

      Меня не тянет в пост-докторат, так как я уже побывал в Стэнфорде несколько раз с профессором Карлином, а Боба не хочет уезжать из Израиля даже на пару недель, не то, что на несколько лет. Мы стараемся помогать новым олим чем можем, и это в основном гарантии на машканты (ипотечные ссуды) знакомым и ещё более - незнакомым людям. Я, как всегда, подмахиваю не глядя. Боба объясняет мне, насколько это опасно, что ответственность гаранта больше, чем взявшего ссуду, и чем всё это может кончиться. После чего подписывает всем подряд. На сей раз нам везёт обоим, из многих десятков подписанных ссуд нам не пришлось платить ни разу.

      Другая сцена: в Израиль приезжает незнакомый нам человек с женой и детьми и рекомендацией обратиться к Бобе, т.к. Боба никому не откажет. У парня тяжелое психиатрическое прошлое и, как вскоре выясняется, такое же будущее. Боба берется его опекать и, в частности, приводит его в местный банк, открывает ему счет и делает от себя начальный вклад. Тут в банк захожу случайно я и застаю такую сцену: оба стоят посреди банка и рыдают в четыре ручья, Марик от благодарности, а Боба - растроганный его реакцией. Вообще Боба держал всегда значительную сумму про запас, на случай, если кому-нибудь понадобиться ссуда. И кому-нибудь она время от времени надобилась.

      Но и тут Боба старался обратить всё в шутку. Боба всегда говорил, что мне он вряд ли одолжит когда-нибудь деньги, так как я ему должен много копеек с 1965 года и до сих пор не отдал. При этом Боба отказывался назвать сумму или напомнить, на что мне понадобились деньги. Боба объяснял это тем, что это мой долг помнить, что и когда я брал взаймы, а теперь ему гораздо приятней сохранять меня в качестве вечного должника, чем напоминать о долге. Я так никогда и не узнаю, задолжал ли я ему за стакан газировки на Невском, чашку кофе в «Сайгоне» или кафе-гляссе в «Лягушатнике», а может это была порция «Бурого Медведя» в какой-нибудь рюмочной?

      После окончания доктората мы решили попытать счастье в частном предпринимательстве. Первая наша компания называлась БИМ-ЭЛЬ по именам пятерых основателей: Борис, Ицхак, Марк, Элик, Лев. Марк и Ицхак занимались бизнесом, мы с Лёвкой высокой технологией, а Боба субсидировал нас, работая на Эльте подрядчиком от имени БИМ-ЭЛЬ и переводя свою зарплату в общую кассу. В те годы персональный компьютер стоил как автомобиль, но комиссионные от продажи ПК были в 5 раз больше, так что каждую сделку мы обычно отмечали. Однако Бобина зарплата была регулярней. В общем, времена были славные - вольные, но не слишком денежные, что вскоре привело к распаду компании. Марк подался в миллионеры, Исак в номенклатуру, а остальные организовали новый кооператив под названием ЭЛь-БОР, что означало Элик, ЛеВ, БОРис. Единственным предметом спора стал вопрос - кто пожертвует собой и примет на себя 92% акций, чтобы остальные не считались капиталистами и не несли никакой ответственности перед налоговым управлением. Тут, наконец, Фортуна улыбнулась мне, и я выиграл почетное право считаться собственником, генеральным директором и ответственным лицом за всю отчетность перед государством, каковая тянулась до 1997 года, ещё 5 лет после нашего перехода на Эльту и закрытия компании.

      Практически вся Бобина профессиональная карьера приходится на 20 лет его работы на Эльте, дочерней компании Израильской Авиационной промышленности, специализирующейся на разработке и производстве сложнейших электронных систем ведения войны.

      И до этого Боба работал всю свою сознательную жизнь. Во времена заочной школы он был спортивным корреспондентом газеты «Вечерний Ленинград» и всю жизнь гордился тем, что первым заметил и опубликовал статью о никому неизвестном молодом шахматисте Анатолии Карпове.

      Потом мы в университетские годы подрабатывали статистиками в психбольнице имени Бехтерева. Доктор Арье Левитин, работавший в том же отделении, уже тогда говорил, что наша практика в качестве статистиков гораздо важнее, чем учёба на математиков. Ведь все равно нам прямая дорога в лагеря, и там нам пригодится наше умение подсчитывать трупы и подделывать отчеты. Боба и к этому относился всерьез, я же только отшучивался. Но доктор Левитин оказался прав: только один раз за моё пребывание в тюрьме и лагере я получил кусок мяса - за подделку квартального отчета. Меня вызвали «слепить чернуху», т.к. у начальства не получалось свести концы с концами, и тут мне помогло, что Боба, охотно делая вычислительные работы за кого угодно, мне помогать отказывался, ссылаясь на Арье. И действительно, вышколенный Бобой, я подделал отчет без единой помарки.

      Боба неоднократно говорил, что он полностью сформировался в 7 лет и достиг пика в 11 лет, а с тех пор жил по инерции, на излёте. Если мы даже поверим ему в этом, видимо его траектория напоминала траекторию баллистических ракет, которым главное - это выйти за пределы атмосферы, после чего кинетическая энергия несёт их практически без торможения ещё на сотни и тысячи километров. Так и Боба достиг своего апогея только 25-30 лет спустя на Эльте, на посту системного инженера радара управления огнём самолёта «Лави». Так считал сам Боба, и в этом я с ним согласен. После проекта «Лави» у Бобы было много проектов , хороших и разных, но это был первый стратегический проект для Бобы, а может, и для всей Эльты, в котором он смог реализовать свой разносторонний талант в полной мере. Талант, очень мало связанный с нашей многолетней учёбой. Мы много лет учились быть математиками, а Боба оказался замечательным инженером. В математике нас учили всегда искать оптимальное решение, основанное на строгой формальной логике. В реальной жизни нужны решения суб-оптимальные, но зато простые и устойчивые, легко реализуемые. Решения приходится принимать на основании частичной информации, адаптируясь к меняющейся обстановке, сочетая широкую эрудицию с интуицией, основанной на опыте и на умении использовать чужие способности не меньше, чем свои собственные. Я не буду описывать многочисленные проекты, в которых Боба участвовал за 20 лет своей работы на Эльте. Это сделают другие сотрудники Эльты. Но я - один из немногих, кто сопровождал его в большинстве проектов с 1984 по 2001 год, и я хочу отметить несколько черт, отличавших всю Бобину деятельность. Боба был во всём и всегда глубоко профессионален. За что бы он ни брался, он в короткий срок становился одним из лучших специалистов. Пример из моей области. Для радара «Лави» был разработан особый суперкомпьютер, в котором были применены такие сверхновые технологии, как VLIW (Very Long Instruction Words), суперскалярная архитектура, конвейерное выполнение команд, которые появились в общих компьютерах лишь 15 лет спустя. Программирование этих суперкомпьютеров было делом очень сложным, и количество специалистов по этому профилю исчислялось единицами. Когда Боба понял, что эта проблема может поставить под вопрос сроки реализации всего проекта, он за месяц выучил всю книгу микрокода, помог в срок закончить разработку всех программ и помнил все тонкости их реализации до самой смерти 18 лет спустя. Боба обладал энциклопедическими знаниями в области радаров любых типов (самолётных, морских, наземных), систем электронной войны и систем связи. Но ещё более исключительной была его готовность всегда поделиться своими знаниями, научить других, подготовить себе смену и оставить престижный пост ради новых рискованных проектов.

      Бобина болезнь впервые обнаружилась во время ежегодных проверок к испытательным полётам «Лави» в 1988 году. Прогноз врачей был неутешительным - потеря трудоспособности в течение 3-5 лет. Но Боба продолжал работать на Эльте до мая 2002 года, в последние годы проходя мучительные сеансы диализа по 2, а потом и по 3 раза в неделю. И все его проекты заканчивались в сроки и в рамках бюджета, хотя поставки компьютеров его группе опаздывали на год, а то и на два.

      Мы всегда обсуждали и советовались во всех важных и не очень важных аспектах нашей жизни. И хотя после подробных обсуждений каждый из нас поступал в соответствии со своим характером и представлением о жизни, нам обоим было важно знать, что наши решения не выходят за рамки приемлемого для другого. Читая новую книгу или обдумывая новую идею, я всегда предвкушал обсуждение с Бобой, пытался предугадать, что ему понравится, а что он отвергнет. Самый большой комплимент я получил от Бобы за месяц до его смерти. Боба рассказал мне, как много лет назад приезжала в Израиль знакомая его мамы. Побеседовав с Бобой несколько часов на самые разные темы, она сказала: «У Вас должна быть серьезная проблема найти собеседника с интеллектом, равным Вашему». На что Боба ответил: «Вы знаете, пока есть Элик, у меня такой проблемы не будет». Тут Боба помолчал и добавил: «А вот у тебя такая проблема скоро может возникнуть». Проблема у меня действительно возникла. Но это проблема не столько интеллекта - у нас достаточно друзей с высоким интеллектом и обширной эрудицией. Чего мне не хватает, это той лёгкости в общении, когда я мог позвонить или встретиться с Бобой в любой момент, заговорить на любую тему и быть понятым с полуслова без долгих предварительных объяснений.

      Я чувствую эту потерю очень остро. Мы общались с Бобой почти 40 лет, почти каждый день. Мы прошли вместе через учёбу, работу и две армии, мы параллельно растили детей, покупали квартиры и дома, жили общей культурой и политикой.

      Боба знал обо мне всё гораздо больше чем я сам. Как-то 35 лет назад я пришел в «Лягушатник» (мороженица на Невском, в которой мы встречались каждый день). Я был в заметно приподнятом настроении и сказал Бобе, что только что схлопотал пощечину.

      - От кого? - спросил Боба.

      - Я смогу рассказать тебе об этом только через 5 лет, - ответил я.

      И вот однажды Боба встречает меня на Невском и говорит:

      - Ну, давай рассказывай!

      - О чем это ты?

      - Как о чем, сегодня ровно 5 лет, как ты получил пощечину. Теперь говори, от кого?

      Но я уже, к сожалению, не помнил ничего.

      Боба всегда умел притягивать к себе людей. Он служил стержнем нашей компании, она сложилась и сохранилась столько лет, в основном, благодаря ему.

      Боба служил нам всем нравственным ориентиром, рядом с ним было невозможно не быть щедрым, великодушным, не думать о других. А если я забывал о своих обязанностях. Боба мне всегда напоминал. Напоминал тактично, мягко, так что это никогда не казалось выговором.

      Боба прожил нелёгкую жизнь. Несмотря на все свои достижения, он всегда считал, что не реализовал свой потенциал, что он разочаровывает если не других, то по крайней мере себя. Этой требовательности к самому себе и к своим друзьям мне сильно не хватает.

      За последние 10 лет я потерял нескольких близких друзей. Среди них были очень незаурядные люди: Саша Ланской, Витя Богуславский и Сима Островский. Все они умерли рано, в расцвете сил - и личных, и творческих. Я остро ощущаю каждую утрату.

      Но эта утрата - больнее всех остальных.

Баркан, Самария,
2003 г.

И ещё о Бобе Голубеве

Серж Лурьи

       Впервые я увидел Бобу в 1965 году. Худенький вундеркинд мне сразу понравился тем, как он охарактеризовал своего соседа по квартире, постоянно занимавшего утром туалет. Боба его назвал «врагом всего ссущего».

      Боба поступал в университет. Почему-то было сказано, что ему 14 лет. Это впечатляло, хотя, будучи 1949 года рождения, ему вроде получалось 15. Но я лишних арифметических действий производить не любил и ещё много лет впоследствии хвастался другом, поступавшим в университет 14-ти лет от роду.

      Впрочем, так просто в университет Боба не поступил. На собеседовании парторг матмеха, однорукий бандит Никитин сказал Бобе, что тот «лезет в науку кривыми еврейскими дорожками». На что Боба ему сообщил, цитируя Маркса, что «в науке широкой столбовой дороги нет, и лишь тот достоин достичь её сияющих вершин, кто способен карабкаться по каменистым тропам». Впрочем, сам Боба карабкаться не стал, а решил въехать на вершину верхом на белом коне, доказав элементарными, хотя и хитроумными средствами, что не бывает нечётных совершенных чисел. Вместе с другом Янчиком они сильно продвинулись в решении этой знаменитой проблемы и, конечно, решили бы её с потрохами, если бы не вмешался преферанс, который отвлёк друзей от бессмысленных математических упражнений.

      А дел было много. Кроме преферанса, нужно было сдавать две сессии одновременно – в педагогическом институте имени знаменитого либерала Герцена (опус которого «Былое и думы» Боба знал наизусть) и на матмехе, куда Бобу в приступе либерализма, в конце концов, приняли после двух лет учения в двух институтах сразу. А кроме того, Боба еще был влюблён. Причём так же, как с институтами, он был влюблён одновременно в двух девочек. И писал им романтические стихи обеим сразу. Одно из этих стихотворений кончалось шифровкой: ПССЛ. Обе девочки безуспешно допытывались о значении таинственного символа, чем-то напоминавшего аббревиатуру братской компартии. Но мы, посвящённые, молчали. Эх, девочки, теперь, пожалуй, пора раскрыть тайну. ПССЛ значит «Полину со Светой люблю».

      Боба знал и помнил всё. Породу собаки Баскервилей, имя жены Бирона, специфику родственных отношений Мессалины и Агриппины, а также удивительное доказательсво того, что нельзя построить центр круга при помощи циркуля. Чтобы разобраться с циркулем, Боба рисовал косой конус, напоминавший фригийский колпак. С таким колпаком, сурово говорил Боба, римские граждане бегали в знак освобождения от рабства, радуясь гибели знаменитого артиста, родственника как Мессалины, так и Агриппины.

      Кончилось университетское время, и все как-то переженились. Боба захватил восточную красавицу Руфу. Появились домашние животные, кошки, собаки, а у кого и дети. Детей называли по всякому, а кошек Боба велел называть именами здравствующих политических деятелей. Была организована конвенция, участники которой обязывались проводить эту линию в жизнь. Одним из участников являлся и я. Правда, у меня никогда не было кошек. А у Бобы были. Первыми были кот Киссинджер и развратная кошка Бен Белла. При них началась эмиграция. Мне повезло уехать одним из первых. В Канаду. Боба собирался долго, из друзей чуть ли не дольше всех, но в направлении никогда не сомневался. Путешествовать Боба не любил и мир смотреть не хотел. Однажды, в 1987 году, всё же приехал ко мне в Америку. Осмотревшись, сказал: «Страна замечательная, но не для собак». Потом разъяснил, что свою собаку он там держать бы не стал. Мы поехали на машине в Канаду. На границе Бобин паспорт долго рассматривали, а Боба при этом глядел как сапёр Водичка на мадьяров. Канадским пограничникам просто повезло, что они вовремя сдались, а то бы вспоминали Бобу по сей день.

      Боба был мой самый любимый человек. Тридцать лет назад я задолжал ему панегирик. Обстоятельства были таковы. Втроём с Саней Ланским мы сидели у меня дома и пили. Решено было разыграть такую игру. Каждый из нас, по очереди, должен был рассказать о себе самом всё плохое и прокурорски представить доказательства на тему «какое он говно». Двое же остальных должны были произносить защитительные речи. Первому досталось выступать Бобе. О, как он был красноречив! Начал с Ксенофонта, с его знаменитых речей «за и против Александра», обстоятельно рассказал нам, чем это все кончилось для Ксенофонта. Затем перешёл к самобичеванию. Что он, собственно, сказал, не помню совершенно, но говорил он страстно и искренне. А когда закончил, мы с Саней, не сговариваясь, протянули, «да-а, тут возразить трудно». На этом игра кончилась, почти как у Ксенофонта.

      И вот уже нет Сани и нет Бобы, а есть только воспоминания. И нужды в панегирике нет, хотя должок остался. Как говорил Боба-поэт,

      Попытаюсь отдать, но как? Нелепо объяснять, за что ты любишь человека... Вот он стоит у меня перед глазами, на разных стадиях жизни, говорит неторопливо и очень обстоятельно, в законченных, как будто заранее продуманных выражениях. Вот он молодой, в Эльве, пишет стихи про маршала Захарова. Весёлая компания разбивается на парочки для возвращения домой автостопом, и Боба едет с единственной непопулярной девушкой. Вот более поздние времена. Боба пьёт, много и тяжело. Выпив, мрачнеет. Темп речи меняется. Начинает повторяться, хотя выражения не меняются.

      Боба был необычным человеком.

      Сила. Его мощь шла не от умения пренебрегать противодействующими обстоятельствами, как это часто бывает у сильных людей. Он оставался цельным при любых переживаниях, принимая всю горечь страдания, причём часто страдая в большей мере, нежели заслуживали обстоятельства.

      Надёжность. Боба был исключительно верен друзьям, жене, стране, привычкам. Самому себе. Не случайно Бобе достался самый крепкий брак из всех мне известных.

      Глубина. Воспринимал всё мгновенно, но тяжело. Медленно читал. Старое предпочитал новому. Переиначивал. Глубоко копал.

      Фокус. В фокусе Боба был всегда, при всех обстоятельствах. Он был центром своего мира. Всегда светил, как мог, никогда не отсвечивал. В этом, пожалуй, весь фокус. В Бобином мире всегда были люди, нуждающиеся в помощи...

      Июль 2003 г.