Воспоминания

ЭСКИЗ ЗАПИСОК УЗНИКА СИОНА

Часть 2.

Роальд (Алик) Зеличенок

       "Еврейские впечатления" начались с первых минут ареста (нет, я не имею в виду мое "дело", которое требует отдельного разговора). В тот день 5 июня 1985 года, сразу же вслед за тем, как следователь В. Д. Пристансков [8], не добившись моего согласия давать показания, объявил постановление об аресте, меня на воронке (сейчас его чаще называют автозэк) доставили из горпрокуратуры в КПЗ, то есть камеры предварительного заключения 1-го отделения милиции (благо, это на той же улице Якубовича). Там сходу первый шмон (обыск) - сколько сотен шмонов мне еще предстояло! Шмонающий сержант спрашивает: "Тебя за что?" Объясняю кратко смысл статьи 190-прим [9]. Глаза округляются:

       - Но за что конкретно?

       - Пока не знаю, может быть, за преподавание иврита [10].

       - А разве за это можно?

       - Как видишь.

       - Слушай, тогда у меня к тебе вопрос - что это за гортанные звуки в семитских языках?

       Настала моя очередь удивляться, но пришлось объяснять. "Спасибо, теперь я понял. Я-то сам хохол из Черновиц. В школе учился с девочкой - еврейкой, она потом уехала в Израиль. Ну, пойдем в камеру".

       Следующая беседа о еврейском вопросе с представителем власти примерно такого же ранга произошла через два месяца, 8 августа 1985 года в знаменитой питерской тюрьме Кресты, когда меня везли на суд. Для этого поднимают в 5 утра "с вещами", загоняют в этапную камеру, по-крестовски - собачник. Перед посадкой в автозэк - полный шмон, меня шмонает пожилой усатый прапор. Вытряхиваю содержимое сидора. Берет две книжки на иврите, два гешера [11].

       - Это на каком же языке?

       - На еврейском.

       - Так ты что же, еврей?

       - Еврей.

       - Господи, хоть бы убрались вы все поскорее в свой Израиль!

       - Так ведь не пускают.

       - Я бы вас держать не стал. Скорее уедете - нам легче.

       - Твои слова - да Богу бы в уши!

       - Укладывайся! (Это значит, что шмон окончен).

       Вообще, я быстро приметил, что гешеры облегчают мне процедуру шмона. Дойдя до них, шмонающий удивляется, рассматривает, расспрашивает, а время идет! И шмонать еще целую ораву. Принимающий конвой орет: "Давай скорее, мать твою... Чего копаетесь, бл...!" И твой прапор сдвигает всё в сторону: "Укладывайся, живо!" И не замечает, что у тебя белья двойной комплект противу положенного, и ложка алюминиевая (они все боятся металла как огня), и шарф цветной шерстяной, а не черный х/б, и запрещенная зубная паста, а не разрешенный порошок, и махровое полотенце (тоже запрещено!), и что хуже всего - тренировочный костюм. Кто-то вбил им в умные головы, что тренировочные костюмы, которые они именуют "трико", существуют специально для побегов. Я это самое "трико" протащил через все бесчисленные шмоны и, уходя из зоны, оставил своему семейнику. А махровое полотенце, что Галя заслала еще в КПЗ, и сейчас со мной.

       Однако как оказались гешеры в Крестах? Дело в том, что с первых дней моего пребывания там у меня появился канал связи с волей. Канал этот, конечно, устроили для меня органы (старый прием, широко используемый в следствии как по политическим, так и по чисто уголовным делам) с очевидной целью хоть не мытьем, так катаньем набрать материал для сколько-нибудь приличного дела.

       Действительно, чем располагало обвинение? Шесть моих незаконно перехваченных писем, в которых "заведомо ложных сведений, порочащих..." не сыщешь и под микроскопом, да столь же безобидное "интервью, записанное на видеопленку". И это всё. Отчаянные попытки наскрести хоть что-нибудь весомое отчетливо просматриваются по всему следственному делу № 46132. Вот запрос в некую воинскую часть с просьбой выслать данные радиоперехватов касательно Р. И. Зеличенка. Вот тексты этих самых перехватов, в основном из передач «Голоса Израиля», распечатанные на американском компьютере - и опять ничего серьезного. Вот мое письмо Василию Белову - см. ЛЕА, 1983, 5. Вот «Финал дела Корнеева» - под этим письмом, подводящим итог немалым трудам по разоблачению одного из предтеч «Памяти», выполненным под руководством И. Ф. Мартынова, стоит и моя подпись.

       К делу подшито множество других документов. Некоторые из них показывают довольно низкую степень компетентности тех, кто так любит повторять, что у них брака не бывает. Вот справка КГБ об адресатах моих писем (том 1, листы 66 - 67), где Мартин Гильберт, всемирно известный английский писатель, официальный биограф Уинстона Черчилля назван функционером сионистских организаций. Там же Хелен Абендстерн произведена в должность руководительницы "сионистской организации" «Комитет 35», в котором Хелен, известная многим отказникам, вообще никогда не состояла.

       И, наконец, переводы с английского моих писем и писем, адресованных мне (включая письма, не фигурировавшие в обвинительном заключении). Это действительно незабываемое чтение. Вот выражение “to explore different avenues”, которое, как известно, означает "использовать другие возможности". Но доцент кафедры иностранных языков Ленинградского отделения Академии Наук СССР Баскакова переводит это так: "Авторы письма советуют адресату вести переписку с разных адресов". Это уже ближе к вожделенной статье 64 Уголовного кодекса РСФСР "Измена родине и шпионаж", но все еще недостаточно близко. За перевод доценту выплачено около 400 рублей, справка о выплате подшита к делу (том 1, листы 93 - 94).

       В такой вот атмосфере творческого поиска каналу, надо полагать, отводилась немалая роль. Чего они ожидали? Может быть, что я напишу Гале, где закопан динамит, передатчик и коды для связи с ЦРУ, Мосадом и охранкой Пиночета? Не дождавшись этого и теряя терпение, попытались через "товарищей по камере" внушить мне мысль - написать письмо "зарубежным друзьям" и передать по тому же каналу. Я так и сделал: написал в американский «Комитет обеспокоенных ученых», который как раз перед тем вступил в переписку с Горбачевым, Основания для такого обращения у меня были: одно из инкриминировавшихся мне писем было частью переписки с членом этого комитета. Но опять это было не то. Ни тебе явок, ни номеров секретных счетов в швейцарских банках. Просто призыв о срочной помощи, о предании гласности того, что со мной происходит. Вдобавок я вручил следователю заявление на имя прокурора Ленинграда: "...прошу разрешить мне послать письма в США в адрес общественной организации «Комитет обеспокоенных ученых» и по частным адресам, а также в Бельгию, Израиль и Англию (по частным адресам) в порядке, который будет согласован со следователем... " [12]. Оставалось последнее: нося письма от меня Гале и обратно, втереться к ней в доверие и затем на нем сыграть.

       И вот, после трех или четырех писем [13] Гале в устной форме была сообщена "моя просьба" - передать через того же гонца мне в Кресты конверт международной почты, написав на нем адрес "Вы сами знаете какой". Организаторы блестящей операции не знали, конечно, что предчувствуя возможность ареста мы с Галей заранеее условились о простой и эффективной системе защиты от подобных игр. Гале и друзьям стало ясно, что пора кончать. Конверт дан не был и, поскольку и провокаторам всё стало ясно, канал свое существование прекратил.

       По этому-то каналу и пришли ко мне два гешера. Чтобы объяснить, для чего они мне там понадобились, придется вернуться к тому моменту, когда после длинной процедуры приема (шмон, фотографирование, сдача денег на лицевой счет - чирик, положенный на отоварку, был у меня с собой, пригодился инструктаж Жени Леина! [14]; затем игра на рояле - дактилоскопирование, роспись в ведомости о том, что я знаю о наличии электрического напряжения на ограждении тюрьмы, сдача вещей в каптерку, баня, медосмотр) меня втолкнули в камеру 304 следственного "креста" [15]. Знакомлюсь с пассажирами. Один из них спрашивает меня на смеси идиша и русского:

       - Ты еврей?

       - Да

       - Я тоже.

       Его кликуха была Мальборо. Тип молодого еврейского плейбоя. Жил весело, делал хорошие деньги. Залетел по неосторожности. Вышел из бара с компанией ночью, все на своих "Жигулях". Устроили гонки по ночному Ленинграду и нарвались на патруль ГАИ. Пришлось остановиться. Выручая приятеля, Мальборо двинул машину на одного из патрульных. Тот отскочил, приятель сбежал, а Мальборо очутился в Крестах, ожидая суда по статье 191 "Сопротивление властям".

       Именно Мальборо вскоре предложил мне воспользоваться его каналом связи с волей, попросив за эту услугу ... обучить его ивриту. Принимать ли предложение? Было почти очевидно, что приняв его, я включаюсь в "их" игру. Не ясно было лишь, является ли Мальборо сознательным провокатором или не ведает, что творит. Первое казалось более вероятным, но сомнения возникали потому, что канал у него, повидимому, действительно был, были признаки того, что это не была инсценировка, разыгранная специально для меня. Подумав, я решил, что истинная роль Мальборо ─ это не главное. Я понимал, какая это поддержка для Гали - получить от меня хоть несколько строк, да и мне такая поддержка была не лишней. Видимо, "они" полагали, что я лох (наивный, легковерный простак), и это давало мне некоторые шансы на успех. Учитывая вышеупомянутую договоренность с Галей по защите от провокаций, я решил рискнуть.

       Какова была истинная роль Мальборо, я не знаю достоверно до сих пор. Пока его не увезли на суд, я учил его ивриту с помощью тех самых гешеров, став, вероятно, первым "морэ", преподававшим иврит в Крестах. Будем надеяться, что и последним!

       Некоторые слова ему никак не давались, например "лехем" - хлеб. Другие запоминал легко. Перед судом был спокоен: "Всё схвачено, всё притерто - будет два года химии максимум". А через несколько дней по дороге [16] в камеру 304 пришла записка: "Мне дали 4 года зоны. Видимо, это люди из-за реки [17]. Что я им сделал? Забудьте мое имя. Мальборо".

       Что это было - спектакль? Или с ним разделались за неуспешность их игры? Не знаю. Как-то уже после суда я был вызван по кассационным делам к моему адвокату С.В. Зодьяну. В Крестах есть специальное отделение с кабинетами, куда зэков водят по вызову следователей, адвокатов и пр. И вот я сижу в таком кабинете. Адвокат у письменного стола, я напротив. На тумбе стола я вдруг замечаю нацарапанное слово, три еврейские буквы: ламед, хет, мем-софит. Вместе - "лехем", хлеб. Почерк Мальборо. Стискивает сердце, закрываю глаза. Сурен Ваганович ничего не заметил.

       Натан Щаранский вспоминает в своей книге «Не убоюсь зла», как на стене камеры ожидания в суде увидел надпись на иврите: "Узник Сиона Иосиф Бегун. Крепись и мужайся!" Я оставил подобные граффити в десятках этапных камер, где несмотря на шубу [18] всегда найдешь место для надписи, в стаканах [19], где пришлось сиживать немало, в столыпинских вагонах, на стенах прогулочных клеток. Если места было уж совсем мало, писал "Исраэль" - 5 букв, либо "шалом" - четыре. А можно было бы и "лехем" - всего три. Дай Бог, чтобы эти надписи некому было читать.

       Те гешеры долгое время представляли собой всё, что было у меня на иврите. Рассказы Натана Шахама и пьеса «Хана Сенеш» Аарона Мэгеда - я выучил их наизусть. Начальство "Кровавого Спеца", конечно же, знало об их существовании: мои пожитки шмонались многократно, в открытую и негласно, любительски и профессионально, да еще стукачи вокруг. Но гешеры не изымались, хотя по букве закона должны были быть изъяты: зэку разрешены только книги, изданные в СССР. Лишь весной 86 г. их у меня забрали. Зам. по РОР (режиму и оперативной работе) капитан Лобанов, второй человек в лагерной иерархии и, как говорили, уполномоченный КГБ сказал:

       - Я вынужден их изъять. Сами понимаете, это не советское издание. Попытаюсь получить для вас что-нибудь, изданное на иврите в СССР.

       - Так ведь не издают, это иврит, а не идиш.

       - Вы не в курсе, кое-что издают и на иврите.

       Капитан Лобанов был человек жесткий, возможно даже жестокий. Я хорошо помню его вводную беседу для нас, вновь прибывших этапников. С какой-то странной скрупулезностью он описал лагерный карцер и ужасы, которые там происходят, действие слезоточивого газа "Черемуха" (канистрочки с этим газом всегда наготове у внутрилагерной охраны), но особо остановился на резиновых дубинках: "При ударе развивается давление до 80 кг на кв. сантиметр поверхности тела, поэтому кожа лопается даже при ударе через одежду. Что поделаешь, лагерь не санаторий. Здесь собраны воры, грабители, взяточники, антисоветчики" (взгляд в мою сторону).

       Вскоре после того, как я вышел из этапной камеры на зону, он меня вызвал и стал расспрашивать о моем деле. Я ответил, что сижу за письма, а обсуждать их содержание отказался вежливо, но твердо: это мои письма и они касаются лишь меня и адресатов. Лобанов стал настаивать, и тогда я добавил, что говорить о моем деле с кем бы то ни было мне запретили, подобные разговоры будут рассматриваться как продолжение моей преступной деятельности. Я не лгал: именно это заявил накануне суда следователь Пристансков, присовокупив к сему: "Кому положено знать о вашем деле, и без вас будут знать то, что им положено".

       Наверное, капитану Лобанову "было положено", и через некоторое время он вызвал меня вновь.

       - Что же, скажу вам как оперативник: вы неверно оценили обстановку и поставили работников, курировавших вас, в такое положение, что у них просто не осталось другого выбора [20]. Вызвал я вас, чтобы отдать почту из дому. Кстати, хочу спросить: это ведь израильская бумага, что тут изображено - Стена Плача?

       - Нет, это городская стена старого Иерусалима.

       Он вызывал меня под разными предлогами - видимо, лично отвечая за надзор надо мной. Я понял, что он человек неглупый, довольно осведомленный и не настроенный антисемитски. Почему же он все-таки приказал изъять гешеры? Чтобы понять это, надо представить себе всю систему внутрилагерных отношений. Тюрьма, как и армия, это до предела усугубленное, "окафкианенное" отображение того общества, которое она обслуживает. Как бы снимок, сделанный на сверхконтрастном фотоматериале. Поэтому не удивительно, что одним из столпов советской тюремной жизни является тотальное доносительство, и это касается не только зэков. Менты, включая офицеров, исправно стучат друг на друга [21]. Тот, кто шпионил за Лобановым (штабные козлы намекнули мне, кто именно) узнал о гешерах, а Лобанов через своих осведомителей узнал о том, что тот узнал. И у Лобанова не осталось выбора. Кстати, в конце концов тот, кто стучал на Лобанова, "прорезался". Остановив меня, заявил: "Я знаю, что вам приходят письма на израильских открытках. Я это прекращу". Прекращать не пришлось: вскоре меня забрали на этап.

       После изъятия гешеров всё, что у меня осталось на иврите, был полученный к тому времени по почте «Каталог инкунабул на древнееврейском языке библиотеки Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР», 1985, составленный Семеном Якерсоном. Иврит-русский словарь Ф. Шапиро пришел уже в Туркестан. На беду, вначале он попал в руки оперативника Махмуда, заслуженно пользовавшегося плохой репутацией.

       - Этого я вам не отдам,- заявил он,- это не язык, а какой-то шифр.

       - Это не шифр, а язык, Я еврей и имею право на получение книг на своем языке.

       - А я казах и говорю, что это шифр, и вы его не получите. И вообще, советую не слишком умничать.

       Начались длительные переговоры через посредников. Полагаю, что вопрос был решен в Алма-Ате. Когда мне вручили словарь (получив устное обещание, что я не буду писать письма из лагеря на этом таинственном наречии), кажется, я чуть не заплакал. Бригадники с удивлением разглядывали диковинные буквы. А вскоре прорвало плотину. Не забуду тот осенний день 86 года, когда мне вручили сорок писем из Израиля, в основном из кибуца Гезер, отправленные к моему 50-летию. Началось паломничество: со всех отрядов приходили поглядеть на невиданное чудо - письма из-за границы. Пришел важный гость. На воле он был неприметным чимкентским шашлычником, а на зоне - круговым Ленгерского круга [22], членом высшего слоя в зэковской иерархии. Разговор продолжался более часа, я подарил ему несколько израильских открыток.

       В те же дни Леня Тендлер стал регулярно присылать из Ленинграда вырезки из израильских газет, сопровождая их дипломатическим пояснением: "Посылаю тебе интересную статью из «Биробиджанской Звезды» [23] ".

       Вообще, мои специфически "еврейские эмоции" были прежде всего связаны с тоской по ивриту. Цитаты из писем домой:

       "... В фильме [24] живущая в Стокгольме героиня - она там профессор университета - жалуется, что ей очень тяжело из-за невозможности поговорить на родном языке. "Иногда я чувствую, что у меня к лицу приклеена маска",- говорит она. Я ее понимаю. Спасаясь от этой приклеенной маски, хожу взад-вперед по локалке [25], напевая из Номи Шемер, Арика Айнштайна, Шломо Арци и других. Сегодня вспоминал:

А иногда кончается праздник,
гасят огни, и труба прощается со скрипками,
средняя ночная стража переходит в третью.
Встанем завтра поутру и начнем сначала. [26]

       Только нельзя этого делать часто: начинаются гонки [27]".

       "...Иной раз придумываешь для себя что-то вовсе экзотическое. Так, стоя в очереди в санчасти, я перевожу мысленно на иврит висящие на стене бюллетени".

       "…С русским и английским чтением проблем нет. А с ивритом пока - пустыня, и это меня весьма печалит. Даже сны снятся: вот приснилось, что надо срочно сказать по-нашему фразу "монтаж радиодеталей на печатной плате", а я не могу, и за это меня ждет нечто ужасное. Проснулся в страхе, но вспомнил! "

       "...Учить французский язык не хочу, Хочу арабский. Если найдется что-нибудь изданное в Сов. Союзе на иврите, кроме молитвенников [28], то пришлите. Я уверен, что доклад Горбачева на 26 съезде будет издан на всех языках, включая иврит. Может пришлете, а? [29] "

       "...Иногда я забываюсь и начинаю говорить, вернее, бормотать на иврите, удивляя соседей".

       "...Уже начал читать «Каталог инкунабул». Должен сказать, что я не всё там понимаю. Но это не важно: когда дело касается иврита, я вполне уподобляюсь Петруше из «Мертвых душ», которого при чтении интересовало не содержание, а сам процесс складывания слов из букв".

       Однако вернемся к Мальборо. Он был первым из немногих евреев, которых я встретил во время невольных скитаний по великому архипелагу. Вторым был Боря Рессель. Называю его без обиняков по имени, так как он недавно фигурировал в «Огоньке»: у него брали интервью для статьи о советской организованной преступности. Об этом предмете он и вправду знал много и беседы с ним были поучительны, хотя сам он был мажором средней руки с рабочим местом на галлерее Гостиного двора и в подземном переходе поблизости, именуемом в народе "Триппер-штрассе". Как я понял, непременным условием успеха в его деятельности было "взаимопонимание" с милицией, но те как-то его грабанули, Боре не хватило ума промолчать, "взаимопонимание" нарушилось, и он очутился в Крестах. До ареста Боря жил на набережной Кутузова, и в отношении него буквально исполнилась старая шутка: "Раньше я жил напротив тюрьмы, а теперь живу напротив своего дома".

       Боря был болезненно тучен, и страшновато было думать о том, что ждет его на ленинградских зонах, где, по рассказам, антисемитизм очень чувствуется. Но беспокоился я зря: Боря оказался добряком с легким характером, располагающим к себе. Он легко вписался в жизнь камеры 304, и конфликтов вокруг него не возникало.

       Лёша К., с которым мы в дни московского фестиваля молодежи и студентов сидели в карцере Крестов, камера на двоих, был по паспорту русский, а по матери ─ не то Розенштейн, не то Зильбершнир. В карцер он угодил за игру в карты, а я - за "их" игру, о которой рассказано выше [30]. Из своих тридцати с чем-то лет, четырнадцать Лёша провел в местах заключения. Специальность - валютчик. Он вполне бы мог стать звездой преступного мира или, избери он другой путь, представителем какой-нибудь романтической профессии, но увы... Рассудительный и хладнокровный, пока трезв, он теряет эти качества после стакана водки.

       Последний раз Лёша провел на свободе лишь несколько месяцев. В тот весенний вечер он как раз принял стакан и вышел из дому в чем был. На беду, вблизи от дома увидел парней, дерущихся со шведским моряком, и хотя весь его прошлый опыт предупреждал: "Не подходи!", подошел. А тут патруль. Когда его забирали, твердил: "Куда же вы меня раздетого? Дайте хоть зайти домой, надеть куртку. Я вот тут живу". И - редкое невезение - попался сердобольный мент, проводил Лёшу до дому, и он надел свою куртку. Через несколько минут его уже шмонали в отделении, и изумленный сержант вытаскивал из карманов той самой куртки пачки финских марок и долларов...

       Лёшу поместили в КПЗ 1-го отд. милиции примерно за месяц до водворения туда меня. А через несколько дней он оттуда сбежал, просто и красиво, как истинный артист, не сбежал - ушел. Пришлось перейти на нелегальное положение. Залег на квартире у дружка, оттуда выходил лишь ради утоления жажды. Затем пьяная драка у пивбара на площади Мира, задержание. Документов нет, легенда не помогла. Неопознанного помещают в спецприемник на ул. Бакунина. Это похуже КПЗ или тюрьмы: кормят раз в день, курить запрещено, прогулок нет, темнота. И не убежишь: даже цирик, сидящий перед камерами, может выйти оттуда лишь в сопровождении другого цирика, и для этого нужно отпереть несколько стальных дверей с кодовыми замками. Но Лёша лихорадочно обдумывает план побега. Вскоре ему становится известным, что его уже опознали. Счет времени идет на часы.

       Вкратце расскажу об этом невероятном побеге: Лёша искусно симулировал приступ аппендицита и был доставлен в наручниках под конвоем в приемный покой больницы Эрисмана. Там он одним прыжком выскочил из окна второго этажа и, несмотря на сломанную при падении ногу и наручники, сумел уйти в темноте от погони. Добрался до одного из приятелей. Там распилили наручники, привели надежного врача. Отлежался, зализал раны, и дружки решили, что пора перебираться в более безопасное место. На дорогу выпили, и тут же вылезло его "второе я", которое потребовало зайти домой за вещами и деньгами. И хотя "первое я" кричало: "Не ходи!" - они пошли. Там была засада...

       Общение с Лёшей принесло мне немалую пользу. В разговорах короталось время, которое в трюме ползет невыносимо медленно. Главное, он первым связно поведал мне о всех аспектах жизни на зоне. Эта информация очень пригодилась вскорости, хотя и не уберегла от многих ошибок. Они неизбежны, когда попадаешь на неведомый архипелаг. Отмечу, что наши беседы оказались интересны и для него. Как водится между евреями, у нас нашлись и общие знакомые. Рассказал ему, что один из них эмигрировал. Эта новость его поразила.