Воспоминания

Домой!

Воспоминания о еврейской жизни и сионистской
деятельности в СССР. Часть 3

Аарон Шпильберг

1970 год

В конце 1969 г. в Москве получил разрешение Давид Хавкин. Запаяв в кинескоп телевизора коллективное обращение группы грузинских евреев, он вывез его в Израиль. Голда Меир зачитала это послание с трибуны Кнессета, положив конец политике умалчивания, длившейся много лет – ещё с эпохи Сталина. Против этой политики умалчивания боролись Шперлинг, Казаков и др.

В ответ в Москве было устроено телевизионное представление с "дрессированными евреями", в котором они заявили о своей любви к "советской родине" и нежелании её покидать.

Мы начали посылать советским властям коллективные и индивидуальные письма с требованием выпустить нас в Израиль. Копии этих писем передавались заграницу и зачитывались в передачах "Голоса Израиля". Это оказалось возможным, благодаря московским сионистам.

Среди получивших разрешение на выезд в Израиль были, как я уже упомянул, Иосиф Хорол, Борис Шперлинг и Марк Блюм, сидевшие раньше по политическим делам. Предполагая, что отбытый за такие дела срок увеличивает шансы на выезд, Сильва Залмансон вышла замуж за Эдуарда Кузнецова, отсидевшего большой срок по политической статье. В начале Сильва говорила о фиктивном браке, но очень скоро этот брак перестал быть фиктивным.

Зимой 1970 года приехали ко мне из Ленинграда Гилель и Ева Бутманы. По их просьбе я проводил их к Сильве. Тогда я не знал, что Бутман занят продвижением плана побега путём захвата самолёта.

На седер Песах 1970 года у меня за деревянными топчанами сидело около 50 человек. Вёл этот седер Иосиф Менделевич.

Вскоре после этого мне позвонила мать и сказала, что отец в больнице и при смерти. На работе, услышав от меня об этом, устроили мне командировку в Ленинград. Я застал отца ещё в полном сознании. Он умер, когда я сидел у его постели. Во время похорон на еврейском кладбище, еврей – сослуживец отца – рассказал мне, что отец гордился тем, что его сын добивается выезда в Израиль.

Летом моя расширенная семья снимала дачу на рижском взморье. Я проводил там только концы недели, так как, кроме работы инженером, подрабатывал на том же заводе рабочим (завком постановил не давать мне согласие на преподавание сопромата в техникуме).

Числа 13 июня Рут Александрович попросила разместить у меня дома её хорошего знакомого. Так у меня появился Толя Альтман. Переночевав всего одну ночь, он исчез, оставив записку: "Я улетаю". Не придавая этому какого-либо значения, я эту записку, как и всё, что годилось в топливо, сжёг в топке моей ванны ("Пожарник", от которого требовалось разрешение на установку газового водогрея, намекнул, что за такое разрешение ему полагается взятка, а я не дал).

Утром 15 июня меня вызвали к главному конструктору. Там меня ожидали гебешники (работники КГБ). Они отвели меня к моему рабочему месту, и, удалив сослуживцев, устроили обыск. Не найдя ничего, повезли меня на мою квартиру. Там мне показали документ, содержавший упоминание 64 статьи (измена родине) и потребовали, чтобы я отдал оружие и пр. Был произведён тщательный обыск. Я дома не держал самиздата и тамиздата. Нашли у меня только 2 экземпляра самиздатовского журнала "Итон". Но изъяты были все книги, имевшие отношение к евреям. Из них помню переводы на русский язык стихов Бялика, книгу одного из основоположников современного антисемитизма онемеченного англичанина Огюста Чемберлена и, конечно, самоучитель иврита. Изъяли и всё фотооборудование. После обыска на квартире меня отвезли на допрос в КГБ. Не осталось в памяти моей ничего из этого допроса. Как видно, ничего существенного там не было. После этого допроса меня отпустили. По-разному реагировали сослуживцы. Прямо напротив моего стола разместили нового, ранее не знакомого мне, человека. Рассказывали о нём, что он немец и бывший лётчик. Он не просто был соглядатаем КГБ, но и предсказывал мне тюрьму и другие неприятности. С другой стороны, некоторые латыши и работавший на заводе венгр демонстрировали мне своё дружеское отношение. Соблюдая меры предосторожности, я встречался с друзьями. Они сказали мне, что Мафцир, который 15 июня тоже был подвергнут обыску и допросу, одержим страхом. Чтобы как-то успокоить его, я поехал к нему. Последний участок дороги я проехал на такси - вплотную к входу на лестницу, ведущую к его квартире. Позже, после ареста, выяснилось, что этот мой визит не был засечён. В КГБ на допросе спрашивали меня, как я пробрался к Мафциру.

Слежка проявилась и в том, что увеличилась ежемесячная плата за телефон. Я поинтересовался, в чём дело, и мне объяснили. Раньше у меня и у одного из соседей была общая телефонная линия (но у каждого был другой номер). Теперь она стала индивидуальной. Очевидно, так было удобнее прослушивать.

Арест и следствие

4 августа повторились обыски на работе и дома, и меня арестовали. Хотя и себя, и своих близких я морально готовил к вероятным арестам, арест – всегда удар. Маргарита осталась не только с двухлетней дочкой, но и была на девятом месяце беременности. Никаких денежных сбережений у нас не было. Когда, спустя около месяца, мне принесли передачу, это было для меня признаком того, что ей помогают. Забегая вперёд, добавлю, что через несколько месяцев, получив в очередной месячной передаче гоманташи, я понял, что евреи продолжают праздновать Пурим, и был счастлив. Как стало мне известно позже, гоманташи в передаче были идеей Ривки Александрович, матери Рут Александрович, тоже арестованной и проходившей по нашему делу.

Но в вечер ареста я заставил себя съесть вонючий рыбный суп: надо было есть то, что дают, чтобы иметь силы для предстоящих испытаний.

В течение около двух недель я отказывался давать показания, а следователь зачитывал мне длинные показания моих ленинградских друзей. Потом и я начал давать показания, т.е. полностью отрицать вину свою и других.

В том же месяце следователь сообщил мне, что у меня родилась дочь, и спросил, не изменил ли я своего выбора имени для неё. Я ответил, что у меня ничто не изменилось. (У нас с Маргаритой было решено, что если родится дочь, ей будет дано имя Йохевед – в честь моей покойной бабушки.)

Я и сейчас не знаю, что было правильнее: молчать или давать показания, как я это делал. Подтвердив показания ленинградцев о моей деятельности в Ленинграде и показания Сильвы о выкопанном чемодане, я отрицал, что в чемодане находилось что-либо противозаконное (Советский Союз и советская власть там не упоминались). Кроме этого, я отрицал и фактическую часть обвинения, относящуюся к моему рижскому периоду.

Не желая ни в чём сотрудничать с обвинением, я отрицал характеристику своей деятельности как сионистской. "Сионизм – не преступление" – убеждал меня следователь. Но я напоминал ему о брошюрке "Сионизм – отравленное орудие империализма", утверждённой Гослитом, и продолжал, что моё желание жить в еврейской стране и растить там детей не имеет отношения ни к империализму, ни к отраве.

Процесс "самолётчиков"

В декабре два гебешника рейсовым самолётом отконвоировали меня в Ленинград. В самолёте я читал газеты. К газетам и радио я не имел доступа со дня ареста. Прочёл статью под заголовком "В Ленинграде судят фашизм". Речь шла о суде над несколькими пособниками немецких оккупантов во время войны. Позже, в лагере, я об этом узнал подробнее. Эти люди, руки которых были в крови, в основном еврейской, после войны жили заграницей (сидевший со мной – в Австралии). Узнав о провозглашённой в СССР амнистии, они вернулись на родину, и их никто не трогал. Теперь же, в ответ на охватившую весь Запад кампанию осуждения советского антисемитизма, этих людей вытащили, как рыб из аквариума, и был организован процесс. Два человека были приговорены к смертной казни, а другие – к длительным срокам.

В Ленинграде, переночевав в камере тюрьмы Большого Дома (комфорт после тюрьмы рижского КГБ: унитаз вместо рижской "параши", и намного лучшая пища), я был отконвоирован на суд "самолётчиков" и был там допрошен как свидетель.

Подтвердив, что мне знакомы все подсудимые, кроме четверых (Дымшица, Фёдорова, Мурженко и Бодни), я сказал, что уверен в их невиновности.

Сегодня думаю, что было бы здорово сказать: "Если и в самом деле, поддавшись на провокацию, они пытались бежать путём захвата самолёта, то это явилось минимально необходимой мерой защиты от многолетнего попирания их права выехать в Израиль." Но тогда ни мне, ни кому-либо ещё эта мысль в голову не пришла.

"Самолётное" дело, было ли оно с самого начала спровоцировано КГБ, или гебешники узнали о намерении бежать самолётом в результате слежки и решили воспользоваться, в обоих случаях, их попыткой с целью подавить крепнувшее тогда в СССР сионистское движение, закончилось беспрецедентной победой мирового еврейства, мобилизовавшегося на нашу защиту. Что же касается "самолётчиков", то это были герои, готовые на самопожертвование.

Вскоре в Риге следователь сообщил мне о приговоре к смертной казни двоим из них. Автоматической моей реакцией явились слова: "Шесть миллионов и два", и следователь сказал, что приговор, по всей вероятности, смягчат.

Две очные ставки с Сильвой

В своих показаниях Сильва приписала мне и деяния, которых я не совершал. В этом КГБ убедился из весьма обстоятельных собственноручных показаний Мафцира. Сильва, как видно, считала, что мои дела столь плохи, что такая добавка мне уже не повредит, и пыталась выгородить кого-то другого. Но и после этих исправлений фактическая сторона обвинения против меня зиждилась только на показаниях Мафцира и Сильвы.

На нашей с ней очной ставке в ответ на показания Сильвы я спросил её, почему она на меня клевещет. В ответ Сильва признала, что она говорила неправду.

Через несколько дней состоялась наша повторная очная ставка. У меня сложилось впечатление, что Сильва за это время почернела. Годы спустя, Сильва рассказала мне, что её запугивали увеличением срока. Она вернулась к своим показаниям против меня.

Мафцир

Мафцир "раскололся" полностью, стал, пользуясь юридическими терминами, "государственным или королевским свидетелем". На основании его собственноручно написанных показаний со схемой, где "пятёрка" руководила сионисткой деятельностью в Риге, был арестован Шепшелович и были бы арестованы многие другие, если бы власти не пошли на попятную под давлением международной кампании в нашу защиту.

На нашей с ним очной ставке в ответ на его показания я сказал, что всё сказанное им – ложь с очень небольшой добавкой правды (я, например, не отрицал, что был на его свадьбе).

Однажды в кабинет следователя, где я сидел, вошёл крепыш и с угрожающем видом крикнул: "Шпильберг! Где пишущая машинка?" Я молчал. Когда он вышел, я спросил следователя майора Краснова, кто это был, и он сказал: "Тоже следователь по особо важным поручениям". Позже я узнал, что это был Бравацкий – следователь Мафцира.

Спустя около 10 лет, уже в Израиле, пришёл ко мне домой человек, представившийся журналистом, сказал, что фамилия его Рейканати, и попросил рассказать о Мафцире. Когда я начал рассказывать о поведении Мафцира на следствии, Рейканати прервал меня и ушёл. Осталось только гадать, чего ожидал Рейканати от этого визита ко мне, кто его послал, и с какой целью.

В конце восьмидесятых, на похоронах Буби Цейтлина, Мафцир подошёл ко мне, сказал, что болен раком, обречён на смерть и протянул мне руку. Пожал я его руку.

Спустя какое-то время я был приглашён на просмотр сделанного Мафциром документального фильма, и после просмотра был приглашён к нему домой. Среди его гостей запомнились мне двое русскоговорящих парней.

"Кровь палестинского ребёнка не должна пролиться даже, если ради этого придётся пожертвовать жизнью 100 израильских солдат!" – сказал один из них. Таково было окружение Мафцира.

В дальнейшем, живой и здоровый, Мафцир занимал пост генерального директора министерства абсорбции.

В 2003 или 2004 году в газете "Маарив" была опубликована статья о Мафцире. Эта статья содержала интервью с Рут Авербух-Александрович, Михаилом Шепшеловичем и мною. Среди прочего, в статье говорилось, что с вопросом, как на такой пост она могла назначить такого человека как Мафцир, журналисты обратились к занимавшей тогда пост министра абсорбции проф. Тамир. Ответ был потрясающим: министр ничего не знала о прошлом человека, которого назначила на пост генерального директора её министерства.

От закрытия дела и до суда

Следователь предложил мне выбор: либо родные наймут мне адвоката, либо его назначит мне КГБ. На мои слова, что адвокат мне не нужен, поскольку он явится ещё одним обвинителем, следователь сказал, что по закону при обвинении по предъявленным мне статьям (к тому времени статья 64 - измена родине - отпала и оставались статьи Латвийского УК: 65 - антисоветская пропаганда - и 67 - организационная деятельность) - меня должен защищать адвокат. Тогда я сказал, что хочу, чтобы адвоката наняли родные.

26 декабря меня подняли к следователю, и там, кроме следователя, находился ещё один человек. Это был мой адвокат Абрам Исаакович Рожанский – невысокий и, по моим тогдашним представлениям, пожилой (за 60) еврей. Мы начали читать толстые 23 тома. Спустя какое-то время, Рожанский встал и обратился ко мне приблизительно с такими словами: "Аркадий Абрамович! Увольте меня! Вас невозможно защищать. Защищать Мафцира – конфетка!".

Я ответил, что не чувствую себя в праве взвалить на своих близких бремя опять искать адвоката, и что если он не хочет меня защищать, пусть сам откажется.

В ответ Рожанский провозгласил: "Статья ……кодекса запрещает мне отказываться защищать Вас!"

Всё это происходило в присутствии следователя, и хорошо иллюстрировало страх, созданный годами террора и беззакония, и положение адвоката, когда он прежде всего должен был позаботиться о том, чтобы самому не пострадать.

Прочтя в деле, что инициатором попытки бежать самолётом был Дымшиц, женатый на русской, причём его жену и дочек, бывших с ним на аэродроме, оставили на свободе, в отличие от ещё двух бывших в группе женщин, и ознакомившись с его показаниями, где он, фактически, поддерживал обвинение, я тут же сказал следователю: "А вот и ваш провокатор"^[5].

В одном из томов дела я прочёл изъятые у Рут Александрович слова песни "Хаю зманим (бывали времена)" – вольный перевод израильской песни "היו זמנים" (хаю зманим, что переводится как "бывали времена"). Песню эту на иврите в исполнении Шошаны Дамари я слышал многократно, далеко не полностью понимая её слова. В отличие от ивритского оригинала, в русскоязычном тексте отсутствовал юмор со стариком, ковыряющем в носу, и говорилось не о сражении за господствующую высоту, а о допросах. Слышал я и раньше эти слова, но тут они мне сразу запомнились.

Когда-нибудь, припомнив о былых годах,

Свой поведёшь рассказ про давнишние дали,

И внук твой спросит: "А ты, дедушка, Пальмах?",

И ты ответишь: "Да, мы тоже воевали.

Мы нашу веру пронесли сквозь волчий вой,

Мы на допросы шли без страха, как на бой.

Вдали от Родины мы жили лишь одним.

Да были дни, хаю зманим, хаю зманим."

Припев:

Хаю зманим, бывали времена,

Хаю зманим, чужая сторона,

Да, наша молодость не дым,

Не зря мы в памяти храним

Хаю зманим, хаю зманим.

Всё в тишине припомнишь ясно ты тогда,

И непонятны будут людям эти были,

Как на чужбине жили долгие года,

Как мы надеялись, страдали и любили,

Как пробиваться нелегко в свою страну,

И как мечту всегда лелеяли одну,

И, как все годы, нам светил Иерусалим.

Да, были дни, хаю зманим, хаю зманим.

Отконвоированный назад в камеру, я пропел это, и сокамерник – "наседка" многозначительно повторил за мной: " Светил Иерусалим!"

Суд начался только в конце мая 1971 года. Незадолго до суда через "кормушку" в камеру, где я сидел, бросили газету – впервые за почти 10 месяцев с моего ареста. В этой газете сообщалось о Втором Ленинградском процессе, и приводилась цитата из речи одного из подсудимых – Виктора Штильбанса: "Мне не нужны адвокаты с бомбами в кармане". Чтобы отсечь попытки услышать от меня что-нибудь подобное, я сказал сокамернику, уверенный, что он передаст это гебешникам: "Только адвокат с бомбой в кармане может помочь мне."

Однажды через зашоренное окно камеры донеслись снаружи звуки Гатиквы. Кто-то громко играл её на рояле. Что-то изменилось в атмосфере.

Совсем перед судом состоялось ещё одно моё свидание с адвокатом Рожанским – на этот раз без чьего-либо присутствия. Он вёл себя совсем иначе, чем в декабре. Прочтя подготовленную мной за долгие месяцы ожидания суда мою речь, Рожанский сказал, что всё, что там есть, скажет он, а мне, если я это скажу, может только повредить. От него тогда же я услышал об "ортодоксальном раввине", "бесчинствующем" в нашу защиту в Нью-Йорке.

Только после моего приезда в 1973 году в Израиль я узнал, как развивались эти связанные с нами беспрецедентные в истории СССР события. Раввин Меир Кахане перенацелил "Лигу в защиту евреев", созданную им ранее для защиты евреев США от бесчинств их негритянских соседей, на борьбу в защиту евреев СССР и их права на выезд в Израиль. Ребята из этой "Лиги" били окна в советских представительствх в США, стреляли в контору Сола Юрока - антрепренёра советских деятелей искусств при их гастролях в США (при этом погибла секретарша Юрока), беспрерывно звонили на телефоны советских представительств, лишая их возможности работать. Истеблишмент американского еврейства не мог ограничиться только осуждением этих "хулиганов" и тоже начал действовать. На митинге у здания ООН участвовали десятки тысяч человек. Они обратились к вышедшему к ним представителю США в ООН Джорджу Бушу (отцу) со словами: "Вы наш представитель". Антисемит Буш, в представлении которого евреи были советскими агентами, был приятно удивлён и начал действовать. Только после моего приезда в 1973 году в Израиль я узнал, как развивались эти связанные с нами беспрецедентные в истории СССР события. Раввин Меир Кахане перенацелил "Лигу в защиту евреев", созданную им ранее для защиты евреев США от бесчинств их негритянских соседей, на борьбу в защиту евреев СССР и их права на выезд в Израиль. Ребята из этой "Лиги" били окна в советских представительствх в США, стреляли в контору Сола Юрока - антрепренёра советских деятелей искусств при их гастролях в США (при этом погибла секретарша Юрока), беспрерывно звонили на телефоны советских представительств, лишая их возможности работать. Истеблишмент американского еврейства не мог ограничиться только осуждением этих "хулиганов" и тоже начал действовать. На митинге у здания ООН участвовали десятки тысяч человек. Они обратились к вышедшему к ним представителю США в ООН Джорджу Бушу (отцу) со словами: "Вы наш представитель". Антисемит Буш, в представлении которого евреи были советскими агентами, был приятно удивлён и начал действовать. Начали действовать и американские законодатели. Особенно эффективным был сенатор Джексон, проведший закон, по которому продажа России пшеницы по льготным ценам была обусловлена свободным выездом евреев.

Рижский судебный процесс

Нас, судимых на Рижском процессе, было четверо: Рут Александрович; Борис Мафцир; Михаил Шепшелович и я.

Александрович и Шепшелович не оспаривали фактическую сторону обвинения, но отказывались признать свои действия преступными. Рут с гордостью заявила, что она сионистка.

Процесс отличался от всех остальных процессов из этой, начатой "Самолётным" процессом, серии: только у нас имело место противостояние между двумя обвиняемыми: мною и Мафциром.

Обвинение против меня опиралось только на показания Мафцира, лишь в одном (не помню теперь в каком именно) эпизоде поддержанное показаниями Сильвы Залмансон. Отрицая вменяемые мне в вину действия, я к тому же отрицал состав преступления в этих действиях, если бы они имели место в действительности.

Начало выступления моего адвоката А. Рожанского явилось логичным продолжением его дебюта в кабинете следователя КГБ. Он начал со слов: "Белой завистью я завидую моим коллегам, которым не приходится спорить с обвинением. Но мне поспорить с обвинением повелевает мой профессиональный долг…"

Далее, когда прокурор в ходе своей обвинительной речи начал говорить о чемоданах с литературой, переправленных из Риги в Ленинград, Рожанский перебил его, ссылаясь на какое-то постановление, запрещающее отвлекаться от темы обвинения. Рожанский напомнил, что в содержимом этих чемоданов не было найдено состава преступления ни в одном из предшествовавших ленинградских процессов.

Требование о вызове в суд Русиниека, Цейтлина и Валка было отклонено в связи с тем, что они покинули пределы СССР. Поэтому были только свидетели обвинения.

Выступили два свидетеля - полукровки^[6]. Один - Коршунов – сослуживец по последней моей работе в Ленинграде – заявил, что я сказал ему, что в воздушном бою между израильскими и сирийскими самолётами были сбиты сирийские самолёты, хотя в газетах этого не было. Другой – Мацейчик - сослуживец по работе в Риге – говорил нечто подобное. Отмечу, что ещё одна моя рижская сослуживица по фамилии Барон на предварительном следствии утверждала, что я знал, что её отец – еврей (чего я, на самом деле, не знал) и дала совершенно вымышленные показания против меня. Но эти показания были опровергнуты её соседкой по рабочему месту – русской.

Как видно, полукровки испытывали особое давление, побуждающее их доказать свою верноподданность.

Свидетель Юрий Вячеславович Михайлов – сослуживец по НИИ 400 – заявил, что на основании сказанной однажды мною фразы он заключил, что я сионист. Из дела я знал, что эту мою фразу он воспроизвёл в КГБ без искажений, и попросил его процитировать. Услышав от него: "Ценность национальной культуры определяется тем, как велик её вклад в мировую культуру" - мой адвокат воскликнул: "Так Шпильберг не сионист, а космополит!" – но был моментально прерван судьёй.

Из уже осуждённых на "Самолётном" и "Втором ленинградском" процессах в качестве свидетелей обвинения против меня приконвоировали Израиля и Сильву Залмансон, а также Владимира Могилевера.

Показания Израиля Залмансона не содержали в себе чего-либо, поддерживающего обвинение. Сильва, несмотря на то, что уже была осуждена на 10 лет, и ей нечего было терять, повторила свои показания против меня. В противоположность ей, Владимир Могилевер, которого я, по словам следователя, "завербовал в сионистскую антисоветскую организацию", сказал только, что он благодарен Шпильбергу за то, что тот убедил его не заниматься т.н. "демократической", т.е. антисоветской деятельностью.

Адвокат Мафцира задал мне вопрос: "Какие выводы напрашиваются из того, что до вашего отъезда из Ленинграда там возникла сионистская организация, а после вашего переезда такая организация была создана в Риге?"

Мой ответ был: "Не следует строить выводы на неправильных предпосылках: до моего переезда организации не было в Ленинграде, а после – она не возникла в Риге." (Мне было известно, что в приговорах ленинградских процессов значилось, что организация в Ленинграде была создана после моего переезда в Ригу). В предоставленном мне слове я сказал, что Мафцир не подал заявление на выезд в Израиль потому, что боялся обсуждения на месте работы, а, попав в КГБ, готов был дать любые показания, чтобы угодить следователю. Посреди этих моих слов прокурор хотел прервать меня, но Рожанский возразил ему: "Шпильберг показывает динамику показаний Мафцира!" – и мне дали продолжить.

Был объявлен перерыв. В течение всего перерыва Бравацкий – следователь Мафцира – наставлял его. После перерыва дали слово Мафциру.

Он сказал, что знает у себя больше недостатков, чем известно Шпильбергу, но просит верить, что он говорит правду. В заключительной речи прокурор процитировал опубликованную ранее в газете фразу Штильбанса об "адвокате с бомбой в кармане" и потребовал по 1 году Мафциру и Рут Александрович, 2 года – Михаилу Шепшеловичу и 4 – мне.

Мой адвокат процитировал какое-то постановление, осуждающее практику, когда мера наказания определяется только поведением подсудимого на следствии и суде, а не содеянным. Он напомнил, что обвинительное заключение вменяет в вину Мафциру 18 эпизодов, а мне – только 3. По приговору я получил 3 года строгого режима.

Общая тюрьма. Уголовники

После зачтения приговора состоялось краткое свидание с матерью, женой и дочерями в присутствии надзирателя. Я впервые увидел девятимесячную Йохевед. Она была в коляске. Из суда меня вернули в тюрьму КГБ и оттуда сразу же перевезли в общую тюрьму.

В небольшой камере, услышав мою фамилию, один из находящихся там скомандовал: "Стол", и сразу на стол были выложены все имеющиеся продукты. У меня еды не было. В КГБ после суда мне не дали не только получить передачу, но и отдать родным мешок с одеждой, которая не понадобится до освобождения.

Не знаю, были ли мои сокамерники латышами, и что и из каких источников было им известно о нашем процессе и обо мне.

Назавтра меня взяли на этап, не сообщая, как и всегда в дальнейшем, куда.

Этапы в Кишинёв и обратно. КГБ мстит

По дороге, на харьковской пересылке, мне встретился молодой украинец - скрипач из Львова. Он получил 7 лет строгого режима плюс 5 лет ссылки за то, что написал поэму, неугодную властям, и дал прочитать её всего одному человеку – своей любовнице. Она и донесла. Когда я показал ему вынесенный мне приговор, где говорилось об около 5 лет подпольной работы, чемоданах литературы и о трёх годах, которые я получил, он рассказал о многих евреях, которым теперь дали уехать - и был счастлив: значит, впервые в истории советская власть отступила.

В кишинёвской тюрьме через трубы центрального отопления со мной на связь вышел Мафцир. В ответ на его многословие я спросил, почему он клеветал на себя и других. Мафцир ответил, что везде и всегда подтвердит, что говорил правду.

Вскоре в камеру, где я сидел, пришёл прокурор и задал мне вопрос: "Виновен?" Услышав моё "Нет", он ушёл. На кишинёвский – последний из пяти антисионистских судов самолётной серии - меня не повели.

На первом участке этапа назад в Ригу (Кишинёв – Одесса) в "Столыпине" со мной везли и осуждённых на Кишинёвском процессе. Но их поместили в другой клетке вагона.

Ясно было, что у конвоиров есть инструкция изолировать меня от других судимых по нашим процессам. Сегодня я знаю, что из всех судимых на наших процессах только меня в Кишинёв этапировали с уголовниками. Всех остальных на кишинёвский процесс, а Мафцира - и назад в Ригу – перевозили рейсовыми самолётами.

Видимо, так КГБ мстило мне за моё поведение на следствии и суде. Длительные этапы, включая пребывание в транзитных камерах тюрем, - самое тяжёлое из всех видов заключения: нет возможности получать и отправлять письма, нет "ларька", т.е. возможности дополнить тюремную еду какими-то продуктами. На один из перегонов моего этапирования из Кишинёва в Ригу (Одесса-Брянск), т.е. на двое суток, мне и "попутчикам" в качестве сухого пайка выдали только хлеб и солёную скумбрию. В июльскую жару в набитом заключёнными, как селёдками в бочке, "столыпине" (в клетке теснились 18 человек) вопли: "Пить! Пить!" – не стихали. Конвоир приносил ведро воды и одну на всех алюминиевую кружку.

Но вернёмся в "столыпин" в поезде Кишинёв – Одесса. Спустя какое-то время я услышал со стороны клетки, где находились судимые на кишинёвском процессе, крики и угрозы. Какой-то уголовник кричал Черноглазу: "Я тебе нос откушу!".

К моей великой радости, конвоиры перевели евреев ко мне: после вывода в Бендерах всех моих соседей по клетке я в клетке оставался один. Я принял в свои объятья Гольдфельда и Черноглаза и познакомился с остальными, в частности с Гилелем Шуром, о героическом поведении которого рассказал мне Кижнер.

В Одессе меня опять отделили от подельников. Я попал в большую транзитную камеру, где меня держали много дней. Один из находившихся в камере пылал ненавистью к евреям – "этим Додикам", очевидно имевшим отношение к его аресту. На его крик мне: "И ты еврей!" – я ответил: "За то и сижу, что не хочу с тобой жить". Продолжения не было.

Состав находившихся в транзитной камере всё время менялся, и я, пользуясь случаями, улучшал своё там местоположение, пока не разместился на кровати под окном. На соседней кровати вскоре оказался какой-то брюнет, и я спросил его, не еврей ли он. "Нет" – ответил он –"но у матери не было молока, и меня вскормила еврейка".

Однажды во время получасовой "прогулки" он обратился ко мне с весьма любезным предложением (перевожу на почти цензурный язык): "Хочешь поиметь педераста?"

Я, поблагодарив, отказался.

"А я уже 10 лет сижу и без этого просыпаюсь мокрым."

Здесь следует разъяснить, что у заключённых- уголовников из двоих мужчин, участвующих в гомосексуальном акте, тот из них, который выступает в роли самца, гомосексуалистом не считался.

После прогулки в камере один из заключённых, как оказалось, педораст, лег на кровать и начал делать минет моему "приятелю", ставшему у этой кровати, а большая часть остальных, находившихся в камере, кружились в хороводах и пели любовные песни, создавая "романтическую" атмосферу.

Из Одессы я был возвращён в Ригу тоже этапом.