Воспоминания

Первый день свободы

Михаэль Бейзер

      Каждый переживает по-своему, покидая место, в котором он родился и вырос. Обычно это боль. Одна ленинградка, отправляясь в Штаты, оставила мне четверостишье из "Юноны и Авось".

      Этот город в мурашках запруды,
      Это Адмиралтейство и Биржу
      я уже никогда не забуду,
      и уже никогда не увижу.

      Совсем иначе уезжал я. Семь с половиной лет бесперспективной, изматывающей жизни в отказе - неужели не хватит? На фотокопии "Евреев Петербурга", которую Алик Френкель изготовил и принес подписать, я торжествующе начертал:

      Алик, друг мой, как я рад,
      Покидая Ленинград.
      Я уж сыт по горло им.
      Мне пора в Иерусалим.

      Стишок был незатейливый, но точно отражал моё тогдашнее настроение. Потом я возвращался в этот город много раз, переживал там и радости, и гадости, связь не прервалась, как тогда казалось, навсегда. Вот и сейчас я пишу эти строки с билетами в кармане; надо показать сыновьям могилы предков.

      Утром 10 мая 1987 года, в аэропорту "Пулково", заполняя таможенную декларацию, я услышал: "Миша, дай списать". Это был Юрий Шпейзман. В свои пятьдесят пять он уже несколько лет страдал от лимфосаркомы и недавно перенёс инфаркт. Мне, 37-летнему, Юра казался пожилым человеком. Во время таможенного досмотра от него потребовали вскрыть коробочки тфилин. Шпейзман спокойно заметил: "Вы можете открыть их сами, но они перестанут быть кошерными, и я не смогу ими больше пользоваться". Таможенник отступил. Впрочем, за это напускное спокойствие Юре пришлось заплатить - сразу после досмотра с ним случился сердечный приступ. С трудом допросились врача, который делал Юре внутривенное вливание прямо в зале ожидания, в то время, как я сторожил их ручную кладь. Наконец, синева на его лице отступила, Юра снова заулыбался, и сам понёс свою сумку к самолёту, успев перед этим переговорить с подошедшей безошибочно именно к нему швейцарской еврейкой, бывшей узницей гитлеровского концлагеря.

      В самолёте мы сидели рядом, он в середине, по другую руку - его жена Нелли Липович-Шпейзман, учительница иврита со стажем. Их не пускали в Израиль десять лет, к единственной дочери, у которой тем временем родились свои дети, ни разу не видавшие дедушку и бабушку. Лечиться в Израиль его тоже не отпускали. Дали разрешение в последний момент, получив безнадёжное заключение врачей, отпустили, чтобы "сионистская пропаганда" не смогла использовать Юрину смерть в отказе в "антисоветских целях". Юра отдал мне свою некошерную аэрофлотовскую порцию курятины, а сам прочел «Шеhехияну»: благодарение Богу за то, что мы дожили, наконец, добрались, дотянули до этого счастливого мгновения.

      - Юра, неужели это свобода? Ведь столько раз казалось, что этот миг никогда не наступит.

      - Не говори так. Я всегда верил, что Всевышний не допустит такой несправедливости. Иначе бы я и не дожил.

      - А как же Он допустил Шоа?

      У трапа самолета в Вене нас ждали: "Израильтяне направо, американцы налево". Все двинулись налево. Остались только Шпейзманы, семья Клюзнеров из четырех человек и я. В аэропорту нас, скорее именно Шпейзманов, встречали активистки борьбы за советских евреев: Женя Интратор из Канады и Рут Блох из Швейцарии. Рут сразу предложила организовать санитарный самолёт для переправки Юры в Израиль под медицинским надзором. Но Юра отказался от самолёта, как он отказался и от услуг наземной медицинской помощи. Представители "Натива", назвавшиеся представителями Сохнута, Дов Шперлинг и Ицик Авербух, по инструкции опасаясь террористов, наспех загрузили нас в машину-транзит. Мы не поняли причины такой торопливости, не могли взять в толк, почему нам не дают посидеть в баре аэропорта с этими замечательными женщинами, проделавшими такой длинный путь. Нас привезли в съёмную квартиру в центре города, где мы должны были находиться до вечернего рейса в Тель-Авив. Советская пресса писала, что евреев, направляющихся в Израиль, запирают в Вене, чтобы они не передумали и не сбежали в Америку. Не знаю, как поступали с другими, но с нами ничего такого не произошло. Дов и Ицик показали нам холодильник, где были какие-то продукты на перекус (я запомнил бананы), дали нам карту и ключ от квартиры, а также номер телефона, по которому их можно было найти, "если что". Сказали: "Хотите - отдыхайте, а нет - можете идти смотреть Вену".

      Юра отказался прилечь и настоял на том, чтобы пойти со всеми гулять по городу. Он даже скаламбурил, на ходу глотая таблетки: "Этот воздух мне полезен. А прежде, вместо воздуха Вены, меня только кололи в вены, чего было явно недостаточно".

      Пока буду жить, буду помнить, как он упал на центральной площади города, под деревом, между памятниками Марии Терезии и Францу Иосифу, ближе к последнему. Стояло тёплое весеннее воскресенье, часов пять после полудня. По площади прогуливались нарядные венцы. А мы с Нелей стояли над упавшим товарищем, неожиданно ставшим мёртвым телом. Рядом Клюзнеры, их младший сын в истерике, их собака лает на труп. Что делать, мы не знали. У нас при себе не было никаких документов, мы их сдали "сохнутчикам" из "Натива". Местных денег тоже не было, не поменяли, пожалели. Наверное, "скорую" мы могли бы вызвать и без денег…, если бы умели пользоваться телефоном-автоматом. По-немецки никто из нас не говорил. Неля могла изъясняться только на иврите, по-английски – только я и старший сын Клюзнера. Вам случалось оказаться наедине с трупом в чужом городе, без знания местного языка, без денег и документов в кармане? Со мной это было в первый раз. И неоткуда было ждать особого сочувствия. Слова: "Израиль", "отказ", "советские евреи" не звучали в стране, где выбрали президентом бывшего нацистского преступника Курта Вальдхайма. Они, чистая публика, смотрели на нас, как на кочевников-цыган, и обходили стороной. Разве труп не мог быть результатом внутренних разборок между этими дикарями?

      Это был тяжёлый вечер. Клюзнеры отправились пешком обратно в квартиру, чтобы оттуда связаться с Довом и Ициком. Кто-то из прохожих вызвал полицию. Я остался успокаивать Нелю, потом ждать вместе с ней полицейских и амбуланс. Искусственное дыхание и электрошок не помогли, Юра не ожил. Врач скорой помощи отвёл меня в сторону: "Скажите вдове, что мы все хотим такой смерти".

      Надо было ещё пройти допрос в полиции, где, находясь в состоянии стресса, я забыл почти все английские слова. Надо было ещё попросить, чтобы труп не вскрывали (что обычно делают, когда человек умирает вне больницы), поскольку покойник был верующим. Потом нас нашли Дов и Ицик, и всё как-то устроилось.

      А назавтра там, в Ленинграде, печальная весть оглушит Юриных друзей. Саша Шейнин, тогдашний подпольный моэль Ленинграда, вспоминает:

      "Помню, как он позвонил и позвал на прощальный "лэхаим", а я ответил ему: "Спасибо, да стоит ли? С Б-жьей помощью, через две недели встретимся в Иерусалиме!"... А на завтра прибежал Раши и рухнул головой на стол: "Всё! Всё! Всё! Юры нет!"

      За первым шоком последуют гневные письма отказников во власть и демонстрация на Исаакиевской площади с плакатом: "Позор убийцам Юрия Шпейзмана!"

Демонстрация отказников на Исаакиевской (Сенатской) площади, посвящённая "азкаре" (30 дней после смерти) долголетнего отказника Юрия Шпейзмана, скончавшегося в Вене по дороге в Израиль. 10 июня 1987, Ленинград.

      А пока мы, оставшиеся, снова собрались на квартире. Авербух, бывший одессит, некрупный, но крепко сбитый мужик, сказал: "Я участвовал в трёх войнах, привык цинично относиться к смерти. Случай же с Юрой могу объяснить только мистически. Ведь и Моше тоже не вошел в Эрец-Исраэль". Я подумал, что Юре еще повезло - умер свободным. Свою свободу он обрел в борьбе - организовывал массовое размножение еврейского самиздата.

      В аэропорту нам пришлось пройти сквозь строй солдат с автоматами наизготовку. В то утро израильская авиация провела рейд по палестинским лагерям в Ливане, и поэтому меры безопасности в Вене усилили. Вооружённые солдаты, немецкая речь, собаки – что-то не похоже на свободу. Мне вспомнилось, как утром, при входе в здание аэропорта какой-то человек отделился от толпы встречавших, бросился ко мне: "Вы направляетесь в Израиль. Не езжайте туда. Там очень плохо. Я там жил, я знаю, Ни в коем случае не делайте этой глупости!" Я не нашел ничего лучшего, как попросить его предъявить документы, после чего наш "спаситель" бесследно пропал.

      Самолет Эль-Аль летел ночью. Для меня это была третья бессонная ночь подряд. Попросил виски. Стюардесса принесла его вместе с газетой "Едиот ахронот", которую я тупо вертел в руках. Еда показалась очень вкусной. Наконец, из темноты выступил израильский берег, весь в огнях. Садимся, приехали. У трапа ко мне подошёл человек. "Я из министерства иностранных дел. Мы для Вас очень много сделали", - сказал он. Это был Эли Валк, чиновник из "Натива", сам бывший рижский активист. Что же именно они для меня сделали? А впереди я уже видел наглых репортёров, в упор, со вспышками снимавших Нелю, рыдающую на шее своей дочери.

      Внизу меня ждали бывшая жена Таня и наш сын Саша. Саше было три года, когда они уехали, мы не виделись больше семи лет. Ему разрешили подняться в зал приема репатриантов, побыть с папой, пока нам оформляли документы. Моя регистрация прошла очень быстро. Мартин Гилберт накануне обо всём позаботился. "Иерусалим, центр абсорбции "Бейт-Канада"", - и вот я держу в руках свой первый израильский документ – теудат оле. Уже светло, мы едем в Иерусалим по горному ущелью, заросшему кипарисами. В утренних новостях сообщают о смерти Юры. Сын шепчет мне на ухо: "Папа, я тебя люблю". На русском языке он не умеет сказать красноречивее.

Иерусалим,
2008 г.