АЙЗИК ЛЕВИТАН
От редакции сайта: Вниманию посетителей сайта предлагаются отрывки из книги об известном сионисте, члене литовского "Бейтара" и узнике Сиона Айзике Левитане.
Книга, которая содержит воспоминания об Айзике Левитане, написанные различными авторами, была составлена, набрана на компьютере, отпечатана и сброшюрована на средства близких Айзика Левитана, который ушёл из жизни в 1992 году.
Флаг и ключ в сердце
Он был молодой, красивый, веселый, умел радоваться жизни и любил людей. Вечно был окружен подругами и приятелями, которых притягивало его обаяние и пленительное и искрометное чувство юмора, за которым чувствовалось по-настоящему серьезное отношение к жизни. На всех приятельских встречах он всегда был в центре внимания. По понятиям еврейских мудрецов он был «литваком» по душевному своему складу и характеру. Кто-нибудь назовет это качество упрямством. Но тот, кто разбирается в характере людей, молившихся в «Ландкремерше-шул» (синаноге лавочников) в Шавлях (сегодня город Шауляй в Литве), в которою ходила на молитву вся его семья и где я бывал не раз, знает и осознает, что правильно видеть в этом качестве основательность, углубленное внимание и приверженность цели и вере в Бога.
Его губы, всегда готовые расплыться в радостной и задорной широкой улыбке, и тонкие черты лица, свидетельствовавшие о мягкости характера, мгновенно меняли выражения, когда он отстаивал что-нибудь, во что верил всем сердцем. Он был прирожденным оратором, и его уста, с которых в дружеской компании то и дело сыпались шутки, становились источником «жемчужин премудрости», когда он высказывал свои взгляды по вопросам будущего нации, государства и общества. Обычно мягкий взгляд его загорался, глаза метали стрелы, и сказанное им глубоко проникало в сердца его слушателей и, в первую очередь, его воспитанников.
Еще ребенком я читал его стихи. Подростком слушал его речи. Перед взором моим возникает его образ: вот он стоит перед ковчегом в Большой синагоге в Шавлях в тот день, когда член «Бейтара» Шломо Бен-Йосеф взошел на эшафот. Голос его гремит, заставляя трепетать сердца присутствующих. Так для многих молодых людей, в том числе и для меня он проторил путь, обратив наши души к линии «Бейтара» в политической жизни города. С тех пор он стал для меня учителем, наставником и проводником на тропах Царства Израиля.
Он был старше меня и моих друзей на несколько лет. В молодости такая разница в возрасте имеет большое значение, однако когда мы встречались с ним вне «бейтаровского» гнезда, он был с нами на равных и давал почувствовать, что мы его товарищи. Чувство это исчезало, когда он выступал в центре «Бейтара». Там мы инстинктивно проникались ощущением того, что он – наш командир, и становились по стойке «смирно». Он сделал для нас центр «Бейтара» вторым, а порой и первым домом. Он был настоящим «бейтаровцем» и сумел наполнить центр «Бейтара» идеями учения Жаботинского, которые внедрял в наши умы самыми разными способами, сводившимися, прежде всего, к осмыслению и рассуждению, но оставлявшими место и для чтения стихов, танцев и игр. Вечера в обществе Айзика остались в моей памяти связанными с радостными мечтами, сочетавшимися с возвышенным состоянием души.
***
1940 год. По Виленской улице, главной улице в Шавлях, строем проходят солдаты Красной Армии, вторгшейся в Литву и положившей конец независимости страны. Было ясно, что сионизм окажется под запретом, но прежде всего, движение «Бейтар» и язык иврит. Опасность грозила свободе и даже жизни каждого, на кого могло пасть хоть малейшее подозрение.
На улице евреев-коммунистов праздник. Их песни во славу Сталина разносятся в воздухе под аккомпанемент ругательств и угроз в адрес сионистов и, прежде всего, членов «Бейтара», которых они считают врагами народа и фашистами. Многие сионисты начинают вести себя тише воды. Некоторые, пытаясь скрыть свое сионистское прошлое, делают вид, что с радостью встретили красный режим. Но не таков Айзик. Не обращая внимания на опасность, он собирает членов «Бейтаре» в центре. Мы строимся на линейку. Поначалу слова его проникнуты грустью. Но мало-помалу грусть рассеивается, он воодушевляется сам и передает свое воодушевление и нам, поддерживая в нас надежду на то, что мы еще приедем и Страну Израиля и удостоимся увидеть создание еврейского государства на обоих берегах Иордана. Лязг танковых гусениц, доносящийся с улицы и сопровождаемый песней красноармейцев, марширующих вслед за танками, становится всё громче и громче, – но голос Айзика заглушает его.
Айзик поставил линейку по стойке «смирно» и приказал: «Гимн Бейтара!». Мы пропели его с воодушевлением. Это было не просто пение, но вопль самой души. Мы понимали, что тот, кто захочет и будет готов остаться «бейтаровцем», должен будет уйти в подполье. Каждый из нас догадывался, что немало времени пройдет, прежде чем мы снова сможем спеть гимн «Бейтара» в полный голос. Затем послышалось традиционное приветсвие: «Бейтаровцы, Тель-Хай!». И наш отзыв «Тель-Хай!» вырвался криком, шедшим от самого сердца. Я много раз был на линейках «Бейтара» - и до этого раза, и после него - но такого приветствия «Тель-Хай!» не слышал никогда.
После линейки мы исступленно стали плясать хору. Плясали, пока силы не оставили нас. Группа плясунов поредела – но Айзик продолжал плясать. Он плясал, и плясал, и пел, так что сумел увлечь за собой уставших, которые вышли было из круга, а теперь вернулись в него. Тихо и поодиночке мы уходили из центра. Айзик ушел последним, запер дверь и положил ключ в карман. Ключ был у него в кармане и тогда, когда его забрало НКВД, послав в тюрьму, ставшей его уделом на пятнадцать лет. Они отобрали у него ключ, что был в кармане, но он остался у него в сердце, он светил ему во тьме заключения и дал ему силы пережить все страдания и мучения.
В духовном смысле он забрал с собой не только ключ, но и флаг «Бейтара», ставшей для него светочем в тюремной тьме. То были темные сталинские времена. Опытный Айзик знал, что и в сталинских застенках существуют ступени страдания, а большевики отлично умеют доводить человека до последней грани мучений; но, несмотря на это, он не никогда не приспускал свой флаг. Айзик был освобожден и снова арестован, освобожден еще раз и арестован опять. Между двумя отсидками он узнал, что из всей его семьи выжили только мать и сестра Нехама. Его отец был схвачен литовцами сразу после прихода немцев, посажен в тюрьму, а затем убит в лесу у деревни Кужяй недалеко от Шауляя. Брат Хиршке (Цви), закончивший курсы командиров Эцеля еще до прихода Советов, а впоследствии в гетто участвовавший в подполье в Сопротивлении, погиб в одном из лагерей под Дахау. Айзик был сионистом по своему мировоззрению, но помимо этого, он чувствовал, что литовская земля, по которой он ходит, проклята для выросших на ней евреев. Он хватался за всякую соломинку – будь она даже самой призрачной, – чтобы репатриироваться в Израиль, и пренебрегал любой опасностью.
Когда пришла весть об отъезде Айзика из Советского Союза, радостное волнение охватило немногих выживших членов общины Шауляя в Израиле. Многие приехали в аэропорт, чтобы встретить его. Приехавшие туда хабадники достали бутылки с водкой, и, словно в продолжение последней «хоры» в центре «Бейтара» в Шавлях, мы пустились в пляс, продолжая танец, прерванный в свое время красным флагом. Мы пели «Еще не прервалась цепь», а Айзик снова стал служить продолжению цепи – на сей раз в Израиле.
Айзик приехал изможденный и больной, но он был крепок духом, и сразу же пришел в движение Жаботинского, возобновил свою деятельность и был избран в руководящий партийный центр движения «Херут». Он проехал всю страну вдоль и поперек, увековечил в своих выступлениях память наших братьев, узников Сиона, погибших на темных тропах Советского Союза, и рассказывал о товарищах, еще не удостоившихся вызволения. Он рассказывал о «еврействе молчания», запертом за «железным занавесом» в Советском Союзе, и призывал к действиям, направленным на его освобождение. По духу своему Айзик был повстанцем, не сдающимся никогда, и в Израиле он не колебался ни секунды, подвергая критике «Бейтар» и движение «Херут», когда обнаружил, что они далеки от образа, созданного им в своем воображении в сибирской ссылке. Понятие «целой и неделимой Земли Израиля» он сохранял в своем сознании без каких-либо компромиссов.
Он был силен духом по-прежнему, но болезни – последствие многих лет заключения – сокрушили его. Драгоценная, добрая его Хаеле, преданная и верная, ободрявшая и ухаживавшая за ним в болезни и в тяжелую годину, оставалась рядом с ним до последнего его вздоха. Он похоронен в Земле Израиля, которую так любил и ради которой пожертвовал столь многим, в земле Иерусалима, вечной нашей столицы, о которой мечтал с самого детства в шауляйском изгнании в Литве, потом в Сибири, и так до последнего своего дня в Иерусалиме.
***
Величие человека измеряется и познается даже в житейских мелочах. Айзик приехал в Израиль, не имея ничего. Группа друзей, уроженцев Шауляя, решила сделать ему сюрприз: подарить телевизор. Под каким-то предлогом они получили у него его удостоверение нового репатрианта, ибо репатрианты, как известно, освобождены от уплаты налогов. Айзик был привержен прослушиванию новостей, что почти стало у него навязчивой идеей, и телевизор был ему очень нужен.
Он очень обрадовался подарку, но чувствовал неудобство оттого, что в его удостоверении нового репатрианта была печать о получении чего-то от государства, как будто даром. «Вы мне замарали удостоверение, – сказал он мне. – Я приехал в Израиль, чтобы дать что-то государству, а не получить от него». Вот такой он был, мой командир в шауляйском «Бейтаре», Айзик Левитан, мир праху его. Давать нации и Родине, давать, а не получать.
Да будет благословенна его память.
Дов Шилянский,
экс-председатель Кнессета,
воспитанник Айзика Левитана
в центре «Бейтара» в Шавлях.
Иерусалим, 22 Хешвана 5755 г.
(27 октября 1994 г.).
Семья сионистов с горячим сердцем
(воспоминания сестры и зятя Айзика)
Мой брат Айзик
Мне очень тяжело писать о любимом моем брате Айзике, благословенной памяти. Это как бередить свежую ноющую рану, которая у меня не затянется до конца моих дней. Что бы я ни написала, это будет как капля в море по сравнению со всем тем, что пришлось пережить Айзику на долгом и трудном его пути в тюрьмах и лагерях в далекой морозной Сибири.
Я поражаюсь тому, где он черпал силы, ибо он был крепок только духом. Сила воли и надежда достичь своей цели и приехать в Землю Израиля – вот что давало ему силы, чтобы преодолеть все трудности и препятствия. Пребывая в ужасных условиях заключения в Сибири, он оттуда поддерживал и ободрял меня. Его лозунгом было «Калт унд фест!» («Хладнокровно и решительно!» - идиш). Именно такой подход к жизни помогал ему выжить.
Моя любовь к нему объяснялось не только родной кровью, не только тем, что он был красивый парень, умный и талантливый, но и чувством гордости за него и уважения к нему, которые испытывали и я, и вся наша семья. Несмотря на его юный возраст, я относилась к нему, как к взрослому. Он выделялся своим серьезным отношением к жизни. Много читал и с ранних лет писал стихи, которые публиковались в еженедельном детском журнале. В движении «Бейтар» он воспитывал молодежь в духе любви к Земле Израиля. И за пределами четырех стен центра «Бейтара», командиром которого он стал со временем, он не раз произносил зажигательные сионистские речи перед большой еврейской аудиторией. Эти речи вызывали недовольство и раздражение у всякого рода антисемитов и прокоммунистических прихвостней.
Мы выросли в семье с пламенными сионистскими взглядами, отец, мать и трое детей: два брата – Айзик и Цви, и я – Нехама. Покойный отец воспитывал нас в любви к Земле Израиля и сионизму. Мы были счастливой семьей, до 1940 года, когда Советский Союз захватил Литву. Мы чувствовали, что огромная беда стоит у порога, но не представляли себе, насколько она будет ужасна. После советского вторжения однажды ночью к нам в дом внезапно явились люди из НКВД. Они устроили обыск и перевернули весь дом. В основном искали рукописи Айзика. Они забрали всё, что нашли: его стихи, фотографии членов «Бейтара», письма, и всё, что было написано на иврите. Айзику велели поторопиться и одеться и увели его из дома, даже не дав проститься с нами. Айзика поместили в тюрьму недалеко от нашего дома. После его ареста наша покойная мать Бейла сказала: «Сорвали у меня с головы мой золотой венец!»
В начале своего полного мучений тюремного пути он мог видеть из окна тюрьмы наш дом. Но немного времени спустя тюремное начальство установило «намордники» на окнах, и с этого момента он мог видеть только клочок неба. Нам не разрешили ни единого свидания с ним. Целыми днями мы простаивали у ворот тюрьмы, пока тюремщики не соглашались принять у нас какую-нибудь передачу для него.
Это была первая разлука с Айзиком. Как ни тяжела она была, всё еще оставалась надежда на то, что мы снова встретимся. После захвата Литвы немцами связь между нами прервалась полностью, и мы не знали ничего о его судьбе.
Нам лишь стало известно, что всех политических заключенных вывезли в Сибирь. У нас не было никакой возможности помочь ему. Немцы арестовали всех мужчин, моего отца убили через несколько дней. Остальных членов семьи заперли в гетто. Потом нас отправили в Германию в концентрационные лагеря. В концлагере погиб мой брат Цви, благословенной памяти.
После освобождения мы с матерью вернулись в Литву из-за Айзика – чтобы найти его. К нашей радости, в мэрии Шауляя мы нашли письма от него. Он искал нас всё время. Сразу по возвращении мы послали ему телеграмму. Невозможно описать его радость, когда он узнал, что мама и я выжили, ибо он уже потерял надежду на то, что хоть кто-нибудь из нашей семьи остался в живых.
Как только мой муж Михаэль уволился в запас из Литовской дивизии Красной Армии, в которой он служил, он отправился в Сибирь навестить Айзика. Это было крайне тяжелое путешествие, в царивших тогда, по окончании войны, жутких условиях разрухи. Но, несмотря ни на что, Михаэль добрался до Айзика. Не хватает слов, чтобы описать их переживания при встрече. Спустя короткое время Айзик вернулся к нам, но к нашему прискорбию, ненадолго. За ним снова пришли и увели его без предупреждения. Сначала его содержали в Вильнюсе, в тюрьме Лукишки, а потом без суда и следствия сослали в Сибирь.
Наша мама тяжело болела, а мой муж тоже был в тюрьме. Я осталась одна с грудной дочкой. Вскоре после второго ареста Айзика мама умерла. Айзик долго не знал, что матери, которую он так любил, уже нет в живых, и писал ей из Сибири письма с посвященными ей стихами. Я предпочла – из-за тяжелого положения, в котором он находился – не сообщать ему в то время горькой правды. Узнав, в конце концов, о смерти матери, он испытал тяжёлое потрясение. После смерти Сталина его освободили, и он вернулся к нам. Но и в годы «свободы» КГБ не оставлял его в покое. За ним была установлен надзор, его все время вызывали на допросы.
Власти знали о нем всё – им был известен каждый его шаг, каждое сказанное им слово. За ним всё время кто-нибудь «присматривал». Если Айзик принимал участие в какой-нибудь вечеринке или встрече, на следующий же день его вызывали на допрос в КГБ, и цитировали каждое его слово. В КГБ ему сказали: «Мы не пытаемся перевоспитать тебя, да и не сумеем, но мы не позволим тебе пропагандировать сионизм и влиять на еврейскую молодежь, чтобы она пошла по твоим стопам».
Годы «свободы» оказались нелегкими, и испортили и ему, и нам много здоровья и нервов. Мы все время пребывали в тревоге. Каждый стук в дверь заставлял нас вздрагивать от страха: вдруг это снова пришли за ним.
В 1957 году, когда было принято решение о разрешении репатриации в Польшу для всех бывших польских граждан (включая жителей Вильнюса), проживающих в Литве, многие использовали этот шанс, доставали документы о фиктивных браках с польскими гражданами и уезжали в Польшу, а оттуда – в Израиль. Мы тоже искали способ обеспечить с помощью этой уловки такой путь для Айзика. Мы очень надеялись на благополучный исход и каждый день ожидали получения разрешения на выезд.
Но к великому нашему горю, КГБ перехватил документы, предназначавшиеся для Айзика, и его немедленно арестовали. Его обвинили в нарушении закона и приговорили к двум годам заключения, то есть как раз на тот срок, до истечения которого разрешалась репатриация польских граждан, – так, чтобы не дать ему выехать. Это была страшная досада, ведь тысячи людей выехали из Литвы в Польшу таким образом, но только Айзик Левитан был арестован за нарушение закона.
Мой муж поехал в Москву и попал на прием к высокопоставленным чиновникам. Только просмотрев дело Айзика или услышав его фамилию, они сразу же отвечали, что нет никакой возможности помочь.
Третий срок Айзик отбывал в тюрьме в Вильнюсе. После освобождения Айзика надежда вернулась к нам. Друг Айзика, Бенцион Шломович, с помощью Жени Карбачинской, работавшей в милиции, сумел выхлопотать для него разрешение на проживание в Вильнюсе. Теперь мы ждали какого-нибудь чуда, благодаря которому Айзик оказался бы в Израиле, стране своей мечты. Но чудо медлило и не происходило, задержавшись до 1969 года, когда Айзик, наконец, получил визу на выезд в Израиль. Радость его трудно было описать. В жизни я не видела человека счастливее него в этот момент.
Когда он уехал в Израиль, мне тяжело далась разлука с единственным братом, оставшимся в живых из целой семьи. С другой стороны, я была очень рада за него, что после стольких лет он, наконец, достиг своей цели. Айзик был очень счастлив в Израиле, который он так любил. Для себя он ничего не требовал. Он всегда говорил: «Я приехал давать, а не получать».
В 1978 году репатриировались в Израиль и мы. И здесь уже радовались встречам по выходным и праздникам с Айзиком и Хаей, которые зачастую посещали нас в нашем доме в Тель-Кабире, когда Айзику позволяло здоровье.
Когда состояние его здоровья ухудшилось, мы завели обыкновение навещать его с Хаей в Иерусалиме. Его нелегкая жизнь в России давала о себе знать. Состояние его быстро ухудшалось. Он старался держаться из последних сил, но болезнь была очень тяжелой.
Мне не хотелось верить, что день его близок. Покойный Айзик говаривал: «Для каждого человека настает его час». Вот и его час пробил.
Трагическая усмешка судьбы была в том, что именно накануне Дня Независимости – самого дорогого и святого для него праздника – он потерял сознание. Спустя месяц, в течение которого он был подключен к аппарату ИВЛ в реанимации, он уснул навсегда.
В нашей жизни было много разлук. Но каждый раз оставалась надежда на новую встречу. Теперь для меня настало время последней разлуки, расставания с любимым братом навсегда. Его смерть осталась в моем сердце незаживающей раной, непреходящей тоской по нему…
Единственное утешение дл меня – что он дожил до воплощения своей мечты – приехать в Израиль и быть похороненным в самом святом для него городе – Иерусалиме.
Да будет благословенна его память.
Память твоя навеки останется в наших сердцах.
Нехама Янкелевич
Черты к портрету Айзика
Великая мечта была у Айзика с раннего детства в течение всей жизни – чтобы возникло еврейское государство. Как следует из его биографии, Айзик был воспитателем, духовным наставником, мечтателем и поэтом. По скромности своей, он не имел обыкновения рассказывать о своей воспитательной и общественной деятельности и литературном творчестве, связанном с движением «Бейтар» во время его молодости в Литве. После репатриации в Израиль он не пытался найти старые журналы, в которых публиковались его сочинения.
Оказалось, что в Израиле сохранилось немало печатных свидетельств его творчества до Второй мировой войны. Благодаря указаниям Исраэля Ябровича, друга Айзика по ковенскому «Бейтару» и сотрудника Института Жаботинского, я обнаружила в архиве Института статьи и стихи, вышедшие из-под пера Айзика и увидевшие свет в издававшемся в Литве перед Второй мировой войной «бейтаровском» журнале «Бамаараха».
Читая его стихи 1938-1939 годов, мы ощущаем великую его веру в идею, которую он разделял всем сердцем, чувствуем его идеализм и чистоту его души.
Его искренность и непосредственность оказывали огромное влияние на молодежь, да и не только на молодежь.
Сотрудник советской тайной службы, вызывавший Айзика время от времени на «дружескую беседу» в шестидесятые годы, отлично чувствовал всю мощь убежденности Айзика и его способности убеждать других в правоте своих сионистских взглядов и идеологии движения «Бейтар».
Именно поэтому следователь КГБ и сказал ему, что советские власти не в состоянии повлиять на него так, чтобы он поменял свои взгляды, но со всей твердостью требуют от него, чтобы он воздержался от влияния на молодежь и распространения своего вредного мировоззрения.
Освободившись из советских тюрем и лагерей, Айзик жил лишь одной надеждой – приехать в Израиль. Вынужденно живя в Литве, он служил для других источником знаний об Израиле.
У Айзика всегда оказывались дополнительные сведения об Израиле, даже помимо того, что удавалось, – как это ни было трудно, – услышать по радио, поймав «Голос Сиона для диаспоры».
Благодаря Айзику, еще в начале шестидесятых годов, я стала проявлять повышенный интерес к государству Израиль и судьбе еврейского народа. Я работала тогда в государственном издательстве в Вильнюсе, специализировавшемся на публикации книг по истории. Мне удалось заинтересовать руководство издательства книгами по истории Катастрофы литовского еврейства. Книги были включены в план, и я даже редактировала их. Я прибегала к помощи Айзика всякий раз, когда сталкивалась с какими-либо трудностями при редактировании этих книг.
Айзик приносил мне книги и журналы на идише, которые тем или иным способом ему удавалось достать. Так, глубокое впечатление произвели на меня книга о театре «Габима», созданном в Москве в 20-е годы, и поэма Авраама Суцкевера о горе Синай, и я была потрясена «Кукольным домом» Ка-Цетника. От Айзика я впервые услышала популярные израильские песни, узнала о певицах Шошане Дамари, Яффе Яркони и других.
Незадолго до Шестидневной войны мы с Айзиком были на концерте израильской певицы Геулы Гиль. Большинство песен исполнялось на иврите, и после концерта Айзик объяснил мне, о чем говорилось в каждой песне.
В отпуск на отдых летом мы обычно ездили вместе. Как правило, на юг бывшего Советского Союза – в Крым или на Кавказ. На юге не только теплее, оттуда было значительно ближе до Земли Израиля, чем из Литвы.
Благодаря географической близости к Израилю трансляции «Голоса Сиона для диаспоры» – на иврите и идише – принимались на юге Советского Союза значительно лучше, почти без помех. Внимая в эфире ивриту, который он так любил и который в Израиле жил полной жизнью, Айзик преисполнялся надеждой и чувством, что он по дороге в Израиль.
На меня, воспитанную в идишской культуре, Айзик оказывал большое влияние, благодаря чему у меня проснулся интерес к Израилю, его истории и культуре. До Второй мировой войны Айзик формально успел получить только среднее образование. Но он много читал и обладал широкими познаниями в разных областях. За годы пребывания в тюрьмах и лагерях он воспринял сокровища русской культуры, и в нечеловеческой действительности ГУЛАГа сумел с пользой для своего кругозора воспользоваться общением с представителями русско-еврейской интеллигенции и элиты, отбывавшими наказание вместе с ним. Айзик хорошо знал советскую историю и литературу, и особенно всё, что было связано с еврейством СССР. Богатый культурный мир, который Айзик в столь тяжелых условиях сумел открыть для себя, сделал его более терпимым к взглядам других людей, даже когда они не совпадали с его собственным мировоззрением.
В мае 1969 года Айзику и еще нескольким узника Сиона из Литвы, наконец, разрешили выезд в Израиль. Его отъезд вызвал у меня чувство глубокого отчаяния, потому что я не верила, что мы когда-нибудь снова будем вместе. В связи с моей работой и высшим образованием я в то время не входила в число тех, кому разрешали выезд за пределы Советского Союза. Только преодолев множество трудностей, я получила разрешение на выезд в Израиль в августе 1970 г.
За период в год и три месяца, пока мы были в разлуке, связь между нами и надежда на воссоединение сохранялись благодаря письмам Айзика. Его письма ко мне, которые он начал писать еще из Вены, его первой остановке по дороге в Израиль, свидетельствовали о его великой любви к Израилю. Трудности первого периода для него не существовали, хотя он и испытал их в полной мере. Он был всем доволен и с восхищением описывал Израиль. В каждом своем письме он подчеркивал, что следует принимать активное участие в строительстве страны, отдавая этому все силы.
В письме из Израиля от 11 июля 1969 года он писал мне: «Спасибо тебе за внимание и добрые пожелания. Каждое доброе слово, пусть и издалека, согревает душу, даже в такой жаркой стране, как эта. Да, она очень жаркая и прекрасная, как может быть только отчий дом. Как должен быть счастлив человек, заново обретающий его. Здесь выстроен красивый большой дом, готовый принять каждого, кто только захочет поселиться в нем. Каждого ждет приветствие «Добро пожаловать!», сказанное от всего сердца. Здесь выросло новое поколение…, которое знает, чего оно хочет, и способно добиваться своего…
Второго Майданека здесь уж точно не случится».
Айзик обладал способностью ободрить человека в трудное время. После того, как мне было отказано в нескольких моих прошениях о предоставлении разрешения на выезд, он написал мне 4 августа 1969 года: «…нужно терпение, и надо быть сильной… Как говорится, всё в руках Господа, но и в наших руках тоже. К тому, что хочешь, нужно стремиться всем сердцем…» В том же письме Айзик описывал город Цфат: «Город находится в горах, на севере страны. Напоминает Швейцарию прохладой и чистым воздухом. Я объехал много мест, познакомился с Галилеей, с озером Кинерет и многими другими местами, близкими и дорогими сердцу. Цфат – это сама история. После Иерусалима этот город имеет самую большую историческую ценность в стране. Это древний город, история которого насчитывает несколько тысячелетий – с древними синагогами и могилами праведников. Еще в нем есть квартал художников. В узких кривых переулках, в древних домах творят сотни художников и устраиваются десятки выставок. Трудно описать всё это. Ты должна это видеть собственными глазами. Как много говорят сердцу Галилея, Кинерет, всё, что достигнуто потом и кровью. Как нам нужен мир! Так много еще нужно сделать и создать. В летние месяцы приезжают тысячи молодых людей, евреев и неевреев, чтобы работать в кибуцах и путешествовать по стране. Если всмотреться – это очень молодая страна, страна молодых людей…» В том же письме он рассказывал: «Я был на концерте филармонического оркестра в древнем амфитеатре в Кейсарии, на берегу моря. Там человек растворяется в стране своей мечты…».
О Иерусалиме Айзик писал мне в письме от 28 августа 1968 года: «…я каждый день приезжаю в Иерусалим и испытываю сильное волнение. Новый Старый город, испокон веков бывший средоточием помыслов еврейского народа, чудесно воздействует на меня и словно по мановению волшебной палочки пробуждает во мне самые добрые чувства. Можно чувствовать гордость за наше прошлое и одновременно гордиться настоящим. И не беспокоиться о будущем… Подобно Фениксу, всё в городе возрождается к жизни. Нет в мире силы, которая бы была способна разрушить это. Что такое Иерусалим? Тысячелетняя живая история, хроника вечного народа. Я испытываю трепет во всем теле, содрогаюсь всеми фибрами души, стоя подле Западной Стены! Древние камни, поросшие травой и кустарником, как много они говорят каждому еврейскому сердцу! Сколько слез здесь было пролито, сколько пожеланий высказано, сколько записок с просьбами вложено меж камней, – с самыми потаенными и заветными мечтаниями. Каждый раз, когда я стою там, я содрогаюсь до глубины души. Башня Давида, замечательное здание, построенное две тысячи лет назад, пленяет взор своей архитектурой, мощной и легкой одновременно».
«Я был в церкви, в которой похоронен Иисус Христос, прошел по Виа Долороса, посетил выставку рукописей и древнего армянского искусства тысячелетней давности. Посещение «Яд ва-Шем» - главного места увековечивания памяти Катастрофы и героизма [еврейского] народа в период владычества нацистов, – и находящейся там же Аллеи Праведников народов мира, помогавших евреям в тот период, производит огромное впечатление, оставляя в то же время надежду на то, что подобное несчастье больше не повторится…».
А в письме от 23 ноября 1969 года Айзик пишет: «…Хайфа – довольно большой город и очень красивый. Новый город целиком расположен на горе, полон зелени и чистого воздуха. Он сильно отличается от Тель-Авива, вся атмосфера иная. Хайфа - более пролетарский город. В субботу ходит общественный транспорт, чего нет ни в одном другом городе в стране. Хайфа окружена пригородами и новыми жилыми кварталами, в большинстве своем удалёнными от центра города…».
После того, как мне, наконец, удалось репатриироваться в Израиль, одна из первых историй, услышанных мною от Айзика, – история, которую по понятным причинам он не мог поведать мне в своих письмах в Литву, – была о его встрече с премьер-министром Голдой Меир. Вскоре после его прибытия в Израиль она пригласила Айзика, чтобы поговорить с ним о положении евреев в СССР, и в особенности, в Литве.
Голда Меир, проявившая глубокий интерес к тому, что говорил Айзик, произвела на него большое впечатление. Рассказывая о своей беседе с ней, он называл ее «а клуге йидине» (мудрой еврейкой).
Годы нашей жизни в Израиле пробежали быстро. Мне помнится, как Айзик всей душой отдавался своей общественной работе. В 70-е годы он выступал на собраниях в поддержку права на выезд евреев СССР. Вместе с ним мы ездили в кибуцы, где он рассказывал о годах, проведенных им в советских тюрьмах и лагерях. Слушатели подходили к нему после лекций и выражали свое восхищение силой его духа. Он выступал и перед солдатами, рассказывая о Катастрофе и о своей жизни. Айзик был великолепным рассказчиком и оратором. Однажды «Союз выходцев из Литвы» послал его прочитать лекцию в музее «Яд-ва-Шем» в день памяти Катастрофы. Тогда я восхитилась тем, как без бумажки Айзик сумел потрясающе рассказать о судьбе евреев в маленьких литовских местечках в годы Второй Мировой войны. Журналист радиостанции «Голос Израиля» даже спросил: «Кто он, этот еврей?» - настолько сильным было впечатление от его лекции.
Помимо огромной ответственности за свою работу, Айзик испытывал к ней подлинный интерес. Приехав в страну, он получил работу в банке. Но спустя немного времени уволился, потому что эта работа не представляла для него интереса. Он начал работать в «Обществе инвалидов» при министерстве финансов в Тель-Авиве, занимаясь расшифровкой документов инвалидов Второй мировой войны для назначения им пенсий. Эта работа была ему по сердцу. Он принимал новых репатриантов – бывших солдат, партизан, узников гетто и концлагерей. Центр «Общества инвалидов» был в Тель-Авиве. Однако Айзик несколько раз в неделю выезжал на работу в отделения в Иерусалиме и Хайфе, в частности, для того, чтобы встречаться с инвалидами, пережившими Катастрофу, и записывать с их слов рассказы об их жизни, на родном для них языке. Затем излагал свои выводы и передавал материал на медицинскую комиссию. Он был известен и почитаем в среде бойцов, сражавшихся на фронтах Второй мировой войны.
Айзик был одним из основателей Организации узников Сиона и членом ее правления. Как узник Сиона, он получал пенсию, но не использовал всех своих льгот. Он придерживался мнения, что следует давать государству, а не брать у него.
Поездки заграницу не интересовали Айзика. Он любил проводить отпуск в израильских санаториях и только в них. По состоянию здоровья он не мог водить машину. Однако мы путешествовали по всей стране. В наших поездках он становился экскурсоводом, я же была водителем. Он знал все дороги страны без всякой карты, как будто родился здесь.
Айзик хорошо знал древнюю историю Земли Израиля, и особенно историю Иерусалима. Когда приезжали туристы, друзья по Литве, именно он водил их по городу, пока ему доставало сил. К великому сожалению, здоровье его начало слабеть еще в семидесятые годы. Перед репатриацией он госпитализировался в Вильнюсе по поводу болезни легких.
В связи с развитием сосудистых нарушений ему стало трудно ходить. При ходьбе Айзик был вынужден часто останавливаться, чтобы передохнуть. До этого, когда он еще хорошо себя чувствовал, мы каждую субботу вечером шли в район Меа-Шеарим в Иерусалиме, посещали ешивы с библиотеками, вобравшими в себя сокровища еврейского духа; особенно были интересны ему священные книги, изданные в Литве. Потом эти прогулки стали невозможными.
Во второй половине семидесятых годов у Айзика случился первый удар, частично сказавшийся на его речи. Спустя две недели он оправился и вернулся в норму. Второй удар произошел через два года, частично парализовав его правую руку, так что движения в ней были ограничены. Но после двухнедельной госпитализации его выписали домой. В третий раз, уже после выхода на пенсию, у него парализовало ногу, это было уже в начале восьмидесятых. Несмотря на это, мы время от времени ходили на концерты, в театр и выезжали в санатории. Однако он был под постоянным наблюдением врачей. В последние три года жизни болезнь ощутимо сказывалась на нем. Он с трудом ходил. Принимал разные лекарства, в которые не слишком-то верил. Ему было трудно отказаться от курения. В последний год он ограничил себя, сведя курение к трем сигаретам в день, потому что бросить совсем был не в состоянии.
Айзик читал много газет, смотрел телевизор и слушал радио. Он по-прежнему был единственным моим критиком, когда я писала работы для института «Яд ва-Шем» или готовила программы для радио. Я всегда хотела услышать его мнение.
В течение последнего года его жизни я несколько раз пыталась, по рекомендации врачей, привести его в реабилитационный центр. В последние месяцы я выводила его, с помощью социального работника, на короткие прогулки рядом с домом. Ему было тяжело передвигаться, даже с палочкой, и, по большей части, мы сидели на скамейке. Таблетки он принимал только после того, как я толкла их в порошок, так тяжело ему было глотать. Врач в реабилитационном центре велел ему читать вслух, хотя бы пять минут в день. Однако это было ему недоступно – речь его была затруднена. Было грустно видеть Айзика, прекрасного оратора, с трудом произносящим несколько фраз и замолкающим от усталости. Его память и координация движений становились всё хуже и хуже. Организм почти не справлялся с большинством функций. В последние дни жизни он вынужден был смотреть программу «Мабат», оставаясь в постели. Ближе к девяти часам вечера ему становилось тяжело сидеть, и он должен был лечь. Посреди ночи он вставал, садился в гостиной в темноте и пытался слушать радио. Я обычно присоединялась к нему в это время.
Казалось, что мы сможем жить так и дальше, что, с помощью врачей и лекарств и, несмотря на физические ограничения, Айзик еще поживет. Я верила в его душевные силы. Но однажды случилось несчастье. За несколько часов до наступления Дня Независимости 5752 года – 6 мая 1992 года – я пришла домой с цветами по случаю праздника. Это доставило ему удовольствие. Он очень любил цветы. Когда вечером завершилась телетрансляция с горы Герцля церемонии окончания Дня Памяти и наступления Дня независимости, Айзик уже лежал в постели, хотя никогда не пропускал возможности посмотреть эту церемонию.
Айзик был очень сентиментальным человеком. Когда он сидел у телевизора в День Катастрофы и в День Памяти солдат, павших в войнах Израиля, слезы стояли у него в глазах. Он плакал вместе с родителями, потерявшими детей в войнах, и глядя на фотографии, запечатлевшие ужасы Катастрофы. Во время церемонии поднятия флага на горе Герцля на глаза его наворачивались слезы счастья.
В канун Дня Независимости 5752 года на горе Герцля выступил тогдашний председатель Кнессета, бывший членом шауляйского центра «Бейтара», когда Айзик был командиром центра – Дов Шилянский. Я попыталась позвать Айзика, чтобы он посмотрел церемонию, как всегда, однако это было ему тяжело. Он сказал, что прослушает трансляцию по радио. Так он заснул. Под утро я услышала его затрудненное дыхание, сопровождавшееся вызывавшим беспокойство свистом. Я позвала его по имени, но он не отозвался. Ноги его были парализованы. Я попыталась разбудить его, но ничего не вышло. В больнице «Хадасса» врачи поставили диагноз «кровоизлияние в мозг», он не приходил в сознание. Его прооперировали.
Затем он месяц пролежал в реанимации. Я была возле него каждый день, с утра до вечера. В течение этих недель его сестра Нехама приезжала в Иерусалим из Тель-Авива несколько раз в неделю. Иногда ее сопровождали муж и дети.
Я заметила, что Айзик реагирует на происходящее с ним и вокруг него легким движением губ и ноги. В День Иерусалима у постели каждого больного поставили по гвоздике. Айзик, вообще неравнодушный к цветам, больше всего любил гвоздики. Когда я поднесла цветок к его носу, он втянул воздух и задрожал. То-есть, была какая-то реакция на цветок.
На четвертую неделю госпитализации в «Хадассе» он несколько раз открывал глаза. Это заметила и Нехама. Медсестра в отделении также с радостью сообщила мне, что он начал открывать глаза.
В последний раз мне показалось, что, когда я попросила его еще раз открыть глаза, он немного приоткрыл их. Мне хотелось верить, что он меня слышал. Но врачи сказали, что сознание не возвращалось к нему и что это только рефлексы. Спустя несколько дней, когда у него поднялась температура и состояние было тяжелым, его отключили от аппаратов, и врачи сказали мне, что его переведут для прохождения длительного курса лечения в больницу «Эзрат-Нашим» (Герцог). Два дня я провела с ним там. Под утро 4 Сивана 5752 года, 4 июня 1992 года, мне позвонили из больницы и сказали, что Айзик дышит с трудом. А еще через пятнадцать минут позвонили и сказали, что он перестал дышать.
На похоронах прощальное слово произнесли его добрые друзья Дов Шилянский и Йехезкель Пуляревич, особенно подчеркнув его приверженность национальной идее и его скромность. Мне же остались от него фотографии – на стенах дома и в альбоме - и воспоминания о хороших и трудных днях, проведенных с ним вместе.
Каждый вечер я завожу его наручные часы, привезенные из Литвы, как и он заводил их обыкновенно каждый вечер. Часы – часть его самого – по-прежнему отсчитывают время, сутки за сутками.
Я придаю особое значение тому, что начало конца Айзика, когда он потерял сознание, пришлось на канун Дня Независимости. Ибо вся история его жизни, полная страданий, есть возвращение на круги своя. Мечта его жизни сбылась. Он удостоился счастья жить в независимом еврейском государстве, и умер в нем, как это ни прискорбно.
Пусть эти строки послужат увековечению памяти Айзика, дабы будущие поколения узнали об истории узников Сиона, таких, как Айзик Левитан, и о трудном их пути к цели – созданию государства Израиль и репатриации.
Да будет благословенна его память.
Хая
Перевод с иврита Сергея Гойзмана
|
