Воспоминания

Еврей в Зазеркалье

Часть 2

Владимир Лифшиц

Из СССР надо уезжать

В 1979 году, с опозданием на два года, я понял, что СССР идёт к резкому ухудшению экономики. По российско-советской традиции винить в этом будут евреев. Я опасался повторения периода "процесса врачей" и даже допускал, что советское руководство может развязать ядерную войну для оправдания падения уровня жизни населения.

Единственным выходом для нашей семьи я считал эмиграцию из СССР. Рассказал об этом Ане. Вначале это предложение её очень напугало. Через несколько дней она согласилась, что другого выхода из надвигающейся ситуации нет. К Израилю у нас были очень тёплые чувства. Мы ловили все новости об Израиле, радовались его победе в 1967 году и очень переживали за него в 1973. Но в нашем представлении он был подобен странам советского блока с обязательным одним мнением для всех и ограниченной свободой личности. Мы хотели уехать из СССР в свободный мир, и нашим первоначальным направлением были США. Первоначальная ориентация на США была одним из моих везений. Она заставила меня учить английский. Занимались мы с частным учителем. Аня раньше учила английский, и ей языки давались легко. Я пытался компенсировать свою неспособность к языкам прилежанием. Я разработал для себя формы учёбы, которые позволяли мне учить язык всё время и при всех обстоятельствах. Эта учёба стала моей навязчивой идеей. Без такой учёбы мне не удалось бы овладеть английским до уровня, необходимого для работы в Израиле.

Выехать из СССР мы могли только по израильскому вызову. В 1979 уезжала из СССР семья двоюродной сестры Ани. Мы попросили их организовать нам вызов. Через пару месяцев мы получили из-за границы посылку с синтетической шубой. Это был верный признак, что вызов нам выслан, но мы его не получили. В течение двух лет нам высылались вызовы из Израиля, но нам их не передавали. Весной 1981 напор высылаемых вызовов прорвал стену запрета, и мы в течение одной недели получили сразу пять вызовов. По существующему тогда порядку обратились в отдел виз с просьбой разрешить нам подать заявление на выезд. Для этой предварительной подачи нужны были только вызов и наше заявление. Нам отказали. Мы писали жалобы в разные учреждения, и в конце концов нам разрешили подать все документы для просьбы о выезде.

Свадьба Гриши и Гали. На заднем плане мама. 1973 г.

В число требуемых документов входили и справки от прямых родственников, проживающих в СССР, о том, что они не возражают против нашего отъезда. Подписывая такие справки, люди подтверждали, что они не противодействуют нашему не патриотическому решению и, что ещё более неприемлемо для властей, у них могут появится родственники за границей. Подобное поведение могло вызвать отрицательную реакцию властей по отношению к этим людям. Все наши родственники подписали требуемые справки. Особо хочется отметить достойное всякого уважения поведение моего сводного брата Гриши Дорфмана. На момент нашей подачи документов на выезд он был единственный из всех наших прямых родственников, кто работал на секретной работе. Было много случаев, когда родственников желающих уехать из СССР лишали доступа к секретным документам, что вело к их понижению по службе, а подчас и увольнению. Гриша подписал мне справку без всяких возражений. Позже, после моей голодовки и одиночной демонстрации (описано ниже), КГБ пыталось заставить его воздействовать на меня, чтобы я прекратил любую деятельность за право выезда. Гриша отказался даже под угрозами лишения его возможности продолжения работы. Никаких мер по отношению к нему КГБ не предприняло. Позже он рассказал мне, что он участвовал в разработке световодов для защищенной от перехвата связи, и КГБ было напрямую заинтересовано в этой работе.

В декабре 1981 года нам было отказано в разрешении на выезд. Формулировка отказа была стандартной: "не в интересах государства". Как и все, кому было отказано в выезде из СССР, мы стали называться отказниками.

Голодовка, которой я не хотел

В числе требуемых отделом виз документов были справки с места работы об их согласии на наш отъезд. Таких справок нам не дали, и мы, как и большинство других, вынуждены были уволиться с работы. После получения отказа в выезде из СССР надо было найти какую-нибудь работу. Первый год я работал разъездным регулировщиком по балансировке больших вентиляторов на химических заводах. Я приезжал на завод, жил в рабочем общежитии и ждал, пока остановят производство и дадут мне возможность балансировать. Почти всё моё время было свободно для изучения языка и чтения книг. Я должен был всё время числиться на этих заводах, и приезжать домой я мог редко и нелегально. Числиться в командировке и не быть там - это противозаконно. Кроме того, работа была физически тяжёлая и на высоте, поэтому, когда у меня начались боли в спине, я уволился по состоянию здоровья. Пока я ездил по заводам, Аня начала зарабатывать частными уроками английского. Вернувшись в Ленинград, я присоединился к ней. Постепенно я начал переводить по частным заказам с английского, давать уроки математики и физики, делать контрольные для студентов заочников, писать математическую часть диссертаций. Клиентура расширялась и заработки были больше, чем до подачи заявления на выезд, когда я был начальником лаборатории. Изучение английского языка позволило нам читать книги по еврейской истории, традициям, этике, философии, а также о государстве Израиль. Постепенно мы пришли к выводу, что хотим жить в еврейском государстве и что, если нас когда-нибудь выпустят, мы поедем в Израиль.

Одновременно я искал официальную работу по специальности. Мне очень хотелось найти именно работу с компьютерами. Во-первых, интересно, во-вторых, опыт такой работы мог помочь в Израиле, если нас когда-нибудь выпустят. В Ленинграде был большой спрос на таких специалистов. Я сам обращался по объявлениям о найме и зарегистрировался в бюро по трудоустройству. Но нигде не соглашались принять меня. Даже те немногие предприятия, которые были готовы взять еврея, видя скачок с начальника лаборатории на регулировщика в моей трудовой книжке, догадывались, что я "отказник", и отказывались принять меня на работу.

Советская пропаганда всегда подчёркивала отсутствие безработных и безработицы в стране. Отчаявшись найти работу обычным способом, я начал писать жалобы в различные советские и партийные органы. В результате меня вызвали в горком партии. "Чего Вы хотите?" - спросили они. "Только одного – чтобы, когда меня направляет на работу бюро по трудоустройству, а предприятие не берёт, заполняли в направлении графу "причина отказа". Это делают всем, даже самым горьким пьяницам" - ответил я. Они удивились моей наивности и разъяснили: "Пьяница - он наш гражданин, патриот, а вы предатель, т.к. захотели покинуть страну" Тогда я написал в Верховный Совет, что, если в ближайшие три месяца меня никуда не возьмут на работу, то я начну голодовку.

Единственной реакцией на моё письмо был вызов в прокуратуру, где меня обязали подписать предупреждение об уголовной ответственности за "паразитический образ жизни". В предупреждении было написано, что если я в течение трёх месяцев не начну работать, то могу быть приговорён судом к лишению свободы до трёх лет. К счастью, я дочитал предупреждение до конца. Оно включало пункт о моём праве обратиться за помощью в трудоустройстве в милицию, которая обязана найти мне работу в течение месяца. Я обратился в милицию. Меня направили к офицеру по трудоустройству, который сразу же дал мне много объявлений о потребности в компьютерных специалистах. Для исключения разнотолков я звонил по этим объявлениям прямо из кабинета офицера, а он слушал на параллельном аппарате. Разговор я начинал с рассказа о своём образовании и профессиональном опыте. Часто мне предлагали немедленно приехать для оформления на работу. После этого я называл свою фамилию, и тон разговора резко менялся. В лучшем случае мне предлагали оставить номер своего телефона, но никогда не перезванивали. Срок, данный мне для трудоустройства, подходил к концу. Никакой работы я не нашёл и обратился в прокуратуру с просьбой его продлить. В моей просьбе было отказано, и я вынужден был начать голодовку.

Опасаясь ареста, я передал все детали моего трудоустройства и голодовки за границу. Голодовка была "сырой", т.е. я пил чистую воду, но никакой пищи не употреблял. Для подтверждения голодовки я каждые два-три дня ходил в платную поликлинику и за свои деньги делал анализ крови. Наиболее трудными были первые дни голодовки. На девятый день голодовки мне позвонили из районного комитета КГБ и пригласили придти. Нас с Аней встретил офицер КГБ, и после краткой беседы в духе, "ну чего вам надо", он провёл нас в кабинет начальника районного отделения. Начальник начал с вопроса "Вы знаете, кто сидел здесь на моём месте в 1937 году? Кто расстреливал невинных русских людей?" и сам ответил на него, назвав несколько явно еврейских фамилий. Затем он перешёл на наши конкретные дела и спросил: "Зачем вы устраиваете голодовку, если уже скоро 1984 год?". Видя наши недоуменные лица, он рассказал, что нам отказано в выезде до 1984 года по требованию места работы моей мамы. Моя мама не собиралась ехать с нами и, соответственно, не просила разрешения на выезд. Она всю жизнь проработала на сугубо гражданском заводе "Севкабель" и на момент нашей подачи в 1981 году была уже несколько лет на пенсии. Позже она пояснила нам возможную причину требования её завода. В своё время она отказала партийному боссу завода в его настойчивом ухаживании, и тот обещал ей отомстить.

Разумеется, я был готов немедленно прекратить голодовку, если нам разрешат выезд в начале 1984 года. Но тут сопровождавший нас офицер сказал, что он выяснял эту возможность и получил отрицательный ответ, так как государство не заинтересовано в нашем отъезде. Начальник отделения КГБ обещал решить вопрос с моей работой в ближайшие дни, но потребовал немедленного прекращения голодовки. Я пообещал, что прекращу голодовку сразу же после оформления на работу. Через пять дней меня приняли на работу в вычислительный центр чулочно-носочной фабрики "Красный Октябрь", и я начал выход из голодовки.

Как я закрыл Исаакиевскую площадь

С начала 1984 года мы уже знали, что никаких даже надуманных формальных причин удерживать нас в СССР нет. С другой стороны, я опасался, что после моего трудоустройства власти сочтут меня отказавшимся от борьбы за отъезд. Для доказательства обратного я решил провести соло-демонстрацию. В один из зимних вечеров я вышел на Исаакиевскую площадь, поднялся по ступенькам к памятнику Николаю 1-му и повесил на себя плакат "Освободите меня от советского гражданства". Ко мне подошёл милиционер, попросил паспорт, проверил его и сказал "Уходи с моего участка, иди демонстрируй по месту жительства, на Петроградскую сторону". Я объяснил ему, что именно на этой площади находится высший в Ленинграде орган советской власти, Ленгорсовет. Милиционер что-то сказал в свой прибор связи, и въезд транспорта со всех улиц на площадь был перекрыт. Через несколько минут приехала милицейская машина и меня забрали в ближайший участок. Там я просидел несколько часов в "обезьяннике", камере для задержанных с решёткой вместо одной из стен. Затем меня отвели в комнату, где меня уже ждал сотрудник КГБ. Этот сотрудник разъяснил мне, что никакие наши личные обстоятельства и никакая наша активность не могут повлиять на решения о выпуске из СССР. Выпуск евреев из страны является вопросом государственной политики и зависит только от интересов государства. Надо будет, мы сами обойдём все ваши семьи, упакуем вас и вывезем, сказал он. После беседы меня отпустили, отдав паспорт.

КГБ производит сионистов

Однажды нам позвонил человек, говоривший по-русски с сильным американским акцентом. Это был студент, который приехал в Ленинград изучать русский язык. В Нью-Йорке он интересовался у эмигрантов из СССР, с кем бы он мог общаться в Ленинграде для практики в языке. Те объяснили ему, что нормальный советский гражданин так запросто общаться с американцем не будет, будут общаться только отказники. Так он получил у наших друзей наш номер телефона. Он оказался очень приятным и общительным парнем. Мы с ним встречались несколько раз. Часть времени говорили на русском для его практики, часть на английском для нашей практики. Он рассказал, что его отец оставил ему и брату свиноферму, его брат управляет фермой и высылает ему деньги на жизнь. Русский он учит чисто из любопытства. Единственной связью его с еврейством была мачеха, которую он охарактеризовал как "кулинарную еврейку". Очевидно, у неё от еврейства осталась только кухня.

Однажды он позвонил и предложил встретиться в воскресенье. Мы пригласили его приехать на дачу, которую мы снимали в Рощино. Мы хотели познакомить его также с семьёй моего бывшего соученика Оси Абрамсона, которые тоже хотели покинуть СССР. Договорились встретить его на станции электрички в Рощино. Встречать пошли Аня с нашей дочкой Машей 9-ти лет, и Ося с сыном 10-ти лет. Мы с Борей остались на даче готовиться к его поступлению в институт. Вскоре дети прибежали с криком "Всех арестовали".

Через час пришли Аня и Ося. Они рассказали следующее. Когда они встретили на платформе нашего гостя, вдруг откуда-то появилась чёрная "Волга". Все четыре дверцы машины открылись одновременно и из них вышли четверо мужчин в чёрных костюмах. Мужчины представились работниками КГБ и отвели всех в ближайшее отделение милиции. Там детей отпустили, а взрослых допрашивали поодиночке. Оказалось, что Рощино находится от Ленинграда дальше, чем иностранцам позволено выезжать из города. Бдительные сотрудники КГБ выспрашивали у задержанных, куда и зачем они собирались идти. Ответ о планируемой прогулке в сосновой роще их явно не устраивал. В конце концов, Аню и Осю отпустили, а американца отвезли в город, где от него потребовали заплатить значительный штраф и в течение 48 часов покинуть СССР. Перед отъездом он зашёл к нам и сказал, что сразу же по прилёте найдёт организации, которые борются за право советских евреев на выезд из СССР, и включится в их работу. На следующий день в ленинградской газете появилась статья, в которой ключевой была фраза "пресловутый американец на поверку оказался завзятым сионистом".

Не знаю отчиталось ли КГБ, что в результате прослушивания нашего телефона им удалось раскрыть антисоветский заговор, но одно они точно могли записать в свой актив. Они сумели превратить аполитичного американского студента в активного борца за право советских евреев на выезд.

Удар по сыну

Боря хорошо сдал приёмные экзамены и был принят в ЛИТМО. Уже как студента его вызвали в институт мыть окна. Спустя несколько дней его пригласил секретарь приёмной комиссии Очин Е.Ф. Очин сказал, что Боря не может учиться в ЛИТМО, т.к. его семья хочет покинуть СССР. Он обещал перевести Борю в другой институт, но для этого Боря сначала должен подписать заявление об отказе от обучения в ЛИТМО. Боре было шестнадцать лет, и он ещё не привык к тому, что милые интеллигентные люди могут врать ему в лицо. Заявление он подписал. После этого ему заявили, что более с ним никаких дел иметь не будут. Для Бори это был шок. Я должен был поддержать и успокоить его. К сожалению, как мне казалось, наше существование в абсолютно враждебной обстановке предъявляло даже к 16-летнему мальчику требования, которые он не выдержал. Я сердился на него и теперь, по прошествии многих лет, жалею об этом. Мы пытались получить справку о сданных Борей экзаменах для поступления в другой ВУЗ. В нарушение всех советских законов ЛИТМО отказалось выдать такую справку. Встретились мы c Очиным. Он сказал, что всё это не его инициатива, а указание свыше. Мы с Аней пошли на приём к ректору ЛИТМО профессору Дульневу Г. Н., которого я знал ещё со времён моей учёбы как честного учёного. Дульнев показал нам положение о высшей школе СССР, где было указано, что первой обязанностью высшей школы является воспитание советских патриотов.

Заново сдавать экзамены на дневное отделение другого института было уже поздно. Боря поступил в техническое училище и на вечернее отделение Политехнического Института. У него периодически были резкие боли в животе. Медицинское обследование выявило у него язвенную болезнь. Военно-медицинская комиссия освободила его от обязательной службы в армии. После моего ареста, о котором расскажу ниже, милиция забрала Борю с занятий и отвезла в военный госпиталь. Там первоначально подтвердили диагноз. Аня, придя навестить Борю, случайно услышала, как человек в штатском требовал от врачей отмены диагноза. Он мотивировал это необходимостью оторвать юношу от непатриотической семьи и перевоспитать его в армии. Диагноз был отменён, и Борю направили служить в строительный батальон. В этих частях большинство солдат были бывшие уголовники и выходцы из мусульманских республик. В Борином личном деле, которое направлялось во все места его службы, была подчёркнута необходимость его перевоспитания в советском духе. Многие командиры и солдаты видели свой патриотический долг в том, чтобы сделать Борину службу как можно тяжелее.

Статья 190-прим УК РСФСР

В 1983 году мы познакомились Аликом и Галей Зеличёнок, им также было отказано в выезде в Израиль. Алик был учителем иврита, и мы всей семьёй стали ходить на его уроки. Кроме нас, в группе учеников было ещё несколько отказников. С Аликом и Галей мы очень быстро сдружились. На квартире Зеличёнков организовали семинар отказников, на который приглашали людей делать доклады по еврейской истории и искусству. Мы изначально договорились, что тем, касающихся советской власти и современности, мы не затрагиваем. Иногда к нам приезжали гости из заграницы. Они хотели поддержать нас, рассказывали, как различные организации и группы людей пытаются помочь добиться нашего разрешения на выезд из СССР. Иностранцы привозили учебники иврита и книги по еврейской истории. С некоторыми из них мы после их визита переписывались. Иногда через них мы передавали коллективные обращения в различные иностранные общественные и правительственные организации с просьбой помочь нам получить разрешение на выезд из СССР. Сам факт, что страна насильно удерживает своих граждан без какого-либо объяснения, представлял миру "самую гуманную в мире советскую систему" в её подлинном свете. Власти СССР решили с этим покончить привычным для них методом запугивания. Для этой цели они выбрали Алика Зеличёнка и меня.

С конца 1984 года наши письма за границу перестали доходить. Большинство этих писем отправлялись заказной почтой, и мы стали подавать на почту запросы. В ответ каждый из нас получил от почты официальное письмо. В письмах указывалось, что основным назначением почты является укрепление советского строя, а содержание наших писем противоречит этому назначению. Насколько я знаю, в этих ответах впервые за очень длительный период было официально подтверждена перлюстрация писем, обусловленная тем, что факты жизни их авторов могут отрицательно характеризовать советский строй. Мы понимали, что подобным признанием власти не ограничатся, и ожидали дальнейших репрессивных мер.

Алика арестовали в середине июня 1985 года. Его обвинили по статье 190-прим в "фабриковании заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй". Основанием для обвинения были его частные письма за границу. Одновременно с его арестом в их и нашей квартирах провели обыски и отключили телефоны. У нас изъяли все книги, изданные не в СССР, включая учебники и словари иврита и английского, а также все магнитофонные кассеты. Все ожидали моего ареста, и друзья настоятельно советовали мне уехать из города. Ожидали моего ареста и те евреи, которые пытались помочь нам из-за рубежа. Один из них, адвокат из США, попросил у нас разрешения вести моё дело в случае ареста. Так у меня появился американский адвокат.

Я взял на работе несколько дней отгулов за работу в выходные дни и оформил начало отпуска сразу после них, и мы с Машей уехали на юг. Боря ещё раньше уехал с туристической группой на Кавказ. До момента, пока поезд не отошёл на несколько десятков километров от Ленинграда, мы очень сомневались, что нам дадут уехать. Наши опасения были не беспочвенны. Анина мама, Минц Берта Фридмановна, жила отдельно от нас. На следующей после нашего отъезда день она пошла в нашу квартиру. На площадке перед нашей дверью дежурил человек в штатском. Он предъявил удостоверение милиции и сказал, что ему нужен Владимир Лифшиц. Берта Фридмановна сказала, что я с семьёй уехал в отпуск, и она не знает куда. Милиционер потребовал, чтобы она впустила его в квартиру. Там он убедился, что мы действительно уехали, и ушёл. Мне опять повезло. Просто КГБ знал, когда я должен уйти в отпуск, но не учёл дни отгулов перед ним.

Через три недели я получил телеграмму от Гали Зеличёнок с датой суда, на котором по просьбе защиты я должен был выступить в качестве свидетеля. Я вернулся в Ленинград и выступил на суде. На суде я сказал, что Алик никогда никаких разговоров о советском общественном и государственном строе не вёл. Более того, он всегда подчёркивал, что люди, решившие покинуть страну, не должны пытаться изменить её. Это всё было абсолютной правдой. Содержание моего выступления не помешало записать в приговоре, что вину Зеличёнка доказывают и свидетельские показания Лифшица. Меня никто не арестовывал. Позже я узнал, что в советском плановом хозяйстве существовали и годовые планы по посадкам по разным категориям преступников. Очевидно, за время моего отсутствия план по нашей группе был завершён. Позже выяснилось, что я вошёл в план следующего 1986 года.

После суда над Аликом мы решили продолжить занятия ивритом и проведение семинара. Всё это мы перенесли в нашу квартиру. Семинар мы решили посвятить исключительно еврейской истории и сделать его открытым. Мы распространили через наших друзей сообщения о времени проведения семинаров и том, что на них может придти любой желающий. Ещё до ареста Алика в нашей квартире организовывались еврейские праздники для детей. Мы продолжили эту традицию и после его ареста.

Аня и Боря рассказывают гостям из Израиля о моём аресте. Январь 1986 г.

Меня арестовали на работе 8 января 1986 года и сразу отвезли на допрос. Одновременно провели обыски в нашей квартире и на моём рабочем месте. Допрос вёл молодой следователь прокуратуры Пристансков Владимир Дмитриевич. Он сообщил, что я обвиняюсь, как и ранее Алик, по статье 190-прим в "фабриковании заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй". Основанием для обвинения были мои письма за границу, которые перлюстрировала почта. Поскольку я ожидал этого ареста, то заранее продумал линию поведения. Я попросил Пристанского указать, какие моменты, описанные в моих письмах, следствие объявляет ложными, чтобы я мог доказать их правдивость. Он сделать это отказался. Более того, я видел его искреннее удивление моим просьбам. Он несколько раз объяснял мне, что закон стоит на страже государства, и поэтому любой факт, который может отрицательно характеризовать советский строй, по определению является ложным и ни в какой проверке не нуждается. Единственное, что он хотел подтвердить во время допроса, это моё авторство этих писем. Уже потом, в Израиле, я читал в интернете о его высоких постах в различных юридических высших учебных заведениях после распада СССР. В момент написания этих заметок он профессор кафедры уголовного процесса и криминалистики Петербургского государственного университета. Для блага России хочется надеяться, что он учит студентов более правильному отношению к закону.

В конце допроса он предложил изложить моё пожелание относительно адвоката, которое он передаст жене, и подписать документ, что я ознакомлен со своими правами. Ответы на эти вопросы тоже были продуманы мною до ареста. Я не верил, что советский адвокат может защищать меня против политических обвинений, и заранее проверил, что по советскому закону подсудимый может нанять иностранного адвоката. Ане я написал об отказе от любого советского адвоката и о просьбе изыскать возможность найти голландского адвоката, так как Голландия тогда представляла в СССР интересы Израиля. Аня передала мою просьбу за границу. Через пару недель к ней пришёл иностранец и сказал, что голландский адвокат по международному праву просит подписать её согласие представлять мои интересы. После выезда из СССР мы встречались с этим адвокатом. Оказалось, что он не еврей, а моё дело взялся вести бесплатно из желания узнать, что на самом деле скрывается в СССР за всеми криками о демократизации и перестройке. Так у меня появился и голландский адвокат. Оба адвоката, американский и голландский, попросили визы для участия в суде, но никакого ответа не получили. Они вели моё дело из-за границы. Документ об ознакомлении с моими правами я согласился подписать только после того, как Ане разрешат передать мне книги уголовного и процессуального кодексов РСФСР. Книги мне передали уже в тюрьму, и на втором допросе я подписал этот документ.

Первую ночь я провёл в КПЗ (камере предварительного заключения), где несколько десятков людей спали вповалку на полу. Утром меня и нескольких других отвезли в Ленинградскую тюрьму "Кресты". Нас тщательно обыскали, забрали часы, кошельки с деньгами, ремни и шнурки. Затем каждому арестованному выдали матрас, постельное белье и развели по камерам. Меня поместили в "пенал". Это бетонное помещение размером в 2-3 квадратных метра с вделанной в стенку доской для сидения. После долгого сидения в "пенале" меня отвели в камеру. "Кресты" - это следственный изолятор, то есть заключённые находятся там до решения суда. Камера в «Крестах» - это помещение размером 12 - 15 квадратных метров. В ней имеются два ряда по три тюремные кровати (шконки) одна над другой, раковина и унитаз. Как правило, в камере больше шести человек, и некоторые из них не имеют своих шконок и на ночь расстилают матрасы на полу. Кормят три раза в день очень скудно. Пища отвратительная. Каждый заключённый имеет право на одну передачу весом до одного килограмма с воли, и одну выписку на сумму до десяти рублей из тюремного магазина в месяц, если на его счёт с воли перевели деньги, и у него не было за прошедший месяц замечаний. Вместе с передачей заключённый получает составленный передающим список содержимого, поэтому он может знать, что украли из передачи. Воруют из передач всегда, но на это нельзя жаловаться.

Трудный выбор Ани

В первой моей камере хозяйничал молодой парень. Встретил он меня доброжелательно. Освободил для меня нижнюю шконку, прогнав её обитателя на пол. Он объяснил мне, что все заключённые в камере наркоманы, которые за дозу готовы во всём сотрудничать с администрацией. Сам он отслужил в Афганистане и сидит за драку на улице. Узнав статью, по которой меня арестовали, он сказал, что тоже ненавидит советскую власть, показал мне записанные им в тетрадь антисоветские стихи. Я пытался объяснить ему, что меня советская власть интересует только в смысле разрешения мне на выезд, а остальное - дело остающихся. Такие разговоры продолжались два дня. На третий день у него начались внезапные вспышки ярости по отношению к другим заключённым. Меня они не касались, и я ни во что не вмешивался. Полной неожиданностью для меня был его сильный удар в голову. Очнулся я уже тюремной больничке. Врачи сказали, что у меня было сильное сотрясение мозга. Ко мне пришёл работник оперативного отдела тюрьмы. Он потребовал от меня или назвать имя того, кто меня ударил, или подписать бумагу, что я сам упал со шконки. Я отказался и от того и от другого, заявив, что не видел ударившего (неправда), а упасть не мог, так как моя шконка нижняя.

На следующий день меня перевели из больнички в другую камеру. Эта камера была близко к центру креста, где находилась будка тюремщиков. Шесть постоянных заключённых в этой камере были гораздо более приличные люди, чем в первой. Камеру периодически дополняли, но эти временные спали на полу. В этой камере я пробыл до суда. После перевода из больнички меня сразу вызвали на допрос. Пристансков хотел этим допросом закрыть следствие. Он торопился подготовить материалы для суда и поэтому привёл с собой адвоката, хотя в СССР адвокатов обычно не допускали к подзащитному до конца следствия. Адвокат Островский был нанят Аней вопреки моему желанию. Это Анино решение было очень правильным, и её выбор был чрезвычайно удачным. Островский незадолго до этого демобилизовался из армии, где он был военным юристом. Он считал, что закон надо уважать и соблюдать. Я сразу предупредил его, что на суде откажусь от его услуг и защиту возьму на себя. Он сказал, что отстранить его могут только его наниматель Аня или суд. Единственное, что он попросил - чтобы при отказе на суде я уточнил, делаю ли это из-за его личных качеств или по общим соображениям. Разумеется, я так и сделал. Отвечать на вопросы Пристанскова я отказался, сославшись на резкую головную боль после сотрясения мозга в результате избиения в камере. Адвокат слышал мой рассказ об избиении и потом пересказал его Ане.

Аня должна была принять очень трудное решение, передать ли эту информацию за границу или нет. Многие из наших друзей убеждали её, что передавать эту информацию нельзя. Они опасались, что на такое "пороченье" советская власть ответит расправой со мной, с ней или с детьми. Аня приняла другое решение. Она рассказала об этом еврейской организации в США и двум нашим иностранным адвокатам. Никаких репрессивных мер ни к Ане, ни к детям принято не было. В течение всего срока заключения на меня оказывались различные виды давления, как администрацией, так и сотрудничавшими с ней заключёнными, но я чувствовал, что есть чёткое указание меня не бить. Уже после приезда в Израиль я узнал, что в связи с моим избиением в "Крестах" советским властям был направлен очень резкий протест, подписанный многими сенаторами и конгрессменами США.

Советский суд самый справедливый

В первых числах февраля Пристансков закончил следствие и дал мне прочесть открытую часть моего дела. В ней содержались мои письма без всякой конкретизации, что же в них заведомо ложное, протоколы моих допросов и протоколы допросов более двадцати свидетелей. Все свидетели были отказниками, многих из них я вообще не знал, судя по их ответам, и они меня до этого не знали. Полагаю, эти допросы были частью запугивания. Все допрошенные отвечали Пристанскову спокойно, с достоинством, некоторые даже с юмором, и отрицали какие-либо антисоветские измышления с моей стороны. Исключением был протокол допроса Хаима (Ефима) Бляхмана. Хаим, профессор химии, очень интеллигентный и приятный человек, учил с нами иврит у Алика. В его показаниях я обвинялся во всём, начиная от антисоветской пропаганды до сионистского подстрекательства. Его ответы были написаны бедным языком советской пропаганды, столь отличным от его обычной речи. Полагаю, что формулировал кто-то другой, но подпись была его. В обвинительном заключении Хаим Бляхман был записан, как свидетель для суда. На суде он не выступал. Позже я узнал, что ещё до суда он получил разрешение и уехал в США. Я уверен, что с его целеустремлённостью и неразборчивостью в средствах он там вполне преуспел. Правда, под угрозой компромата КГБ/ФСБ используют таких людей до конца их дней.

На последнем допросе Пристансков меня предупредил, что приговор мне предопределён - три года лишения свободы, но от моего поведения на суде будут зависеть место и условия моего заключения. Несмотря на поспешность Пристанскова, который передал дело в суд в самом начале февраля, суд состоялся только 19 марта. Адвокат объяснил мне эту задержку тем, что судья, которому первоначально было передано моё дело, от него отказался. Судил меня председатель городского суда Полудняков Владимир Иванович, что совсем было ему не по чину при обвинении с максимальным сроком наказания всего три года. Показательна его карьера после распада СССР. В 1993 г. он был избран пожизненным председателем Санкт-Петербургского городского суда, получил высший судебный квалификационный класс и звание заслуженный юрист РФ, являлся профессором Ленинградского университета и написал ряд книг по юриспруденции. Как видно потребность в судьях, готовых вынести заранее указанный им приговор, осталась очень высокой.

Наличие у меня книг законов позволило мне хорошо подготовится к суду. В разъяснениях к статье 190-прим прямо написано, что она не распространяется на критику советского строя. Для её применения необходимо доказать, что утверждения автора являются ложными, то есть явно не соответствуют действительности, более того, что автор заранее знал о том, что они являются заведомо ложными. Следствие даже не пыталось доказать ни того, ни другого.

Идя в зал суда, я увидел в коридорах много наших друзей отказников. В зале суда их было мало. Зал был набит совершенно незнакомыми мне людьми. В начале заседания я попросил отстранить адвоката и взять защиту на себя. Суд мне в этом отказал, и это была их очень серьёзная ошибка. Мои возражения, а особенно ссылки на различные пункты советского законодательства всегда можно поставить под сомнение, как субъективные и непрофессиональные. Совершенно иное дело - выступление советского адвоката, который понимает, что советские органы, включая КГБ, с него спросят за каждое слово в мою защиту. Он абсолютно формально показал, что следствие не доказало предъявленное мне обвинение по статье 190-прим. В конце своего выступления он сказал о враждебных действиях буржуазных стран, включая Израиль, и закончил своё выступление словами (дословно): "Но борьба за советский патриотизм, против проявлений национализма должна вестись в законных рамках. И тогда, когда нужно, чтобы на сцену вышло и было применено уголовное преследование, оно должно быть строго проверено, чтобы вместо пользы, вместо укрепления позиций нашего государства не получилось ещё хуже. Я прошу Вас за отсутствием состава преступления подсудимого оправдать".

Его выступление было настолько аргументировано и убедительно, что даже некоторые оптимисты из отказников говорили Ане, что меня освободят в зале суда. Конечно, на приговор оно никак не повлияло. Меня признали виновным и приговорили к трём годам лишения свободы. Однако, процесс суда не был бесполезен. Двум отказникам удалось записать на спрятанные в рукавах маленькие магнитофоны всё, что говорилось в суде. После суда Аня с помощью друзей эту запись распечатала и переслала за границу. На основе этой записи американский и голландский адвокаты написали протесты в советскую прокуратуру и Верховный суд. Конечно, мне лично это не могло помочь, но международному давлению в пользу разрешения евреям на выезд это способствовало.

После суда меня вернули в "Кресты", но уже в другую камеру. В Крестах я находился до завершения процедуры апелляции, в которой, разумеется, было отказано. В середине мая меня отправили этапом в лагерь. Всё это время меня часто переводили из камеры в камеру, большинство из которых были переполнены.