Воспоминания

Записки кибуцника

Часть 2.

БОРИС ШИЛЬКРОТ

Удар в челюсть

      Однажды в феврале 1971-го года меня вызывают к мастеру цеха. Это был один из военных преступников, антисемит, отвратительнейшая личность. Его стол находился во втором цехе, а я работал в первом цехе, где работали и все мои друзья. Во втором цехе работали полицаи и некоторые националисты. Я подошёл к мастеру и спросил, что он от меня хочет. Он посмотрел на меня, побагровел и закричал:

      - Ты украл перчатки из ящика готовой продукции, чтобы дополнить норму! Ты вор!

      Я, опешив, вытаращил на него удивлённые глаза. Такой поворот дела был для меня совершенно неожиданным. Он выскочил из-за стола, ударил меня в челюсть и толкнул в грудь. Я упал, тут же поднялся на ноги и бросился на него с кулаками. Но не тут-то было! Меня схватили сзади его дружки. Я вырвался, убежал в свой цех и рассказал ребятам, что произошло. Рабочий день уже кончался и мы поспешили в барак посоветоваться с друзьями, что делать. Было решено, что я не выхожу на работу и требую наказания мастера. Нам было ясно, что это произошло не случайно, это была явная провокация.

      Я так и сделал. На следующий день я не вышел на работу. Меня тут же вызвали к Якушеву. В кабинете Якушева сидел уже мастер. Якушев обратился к нему:

      - Расскажи, как было дело.

      Мастер представил его так, что я набросился на него и ударил, а он, мол, меня и не тронул. Я высказал свою версию. Якушев велел посадить меня в карцер на 15 суток. Меня прямо из здания администрации отправили в карцер, который находился в ПКТ (Помещении Крытого Типа) - маленькой тюрьме, примыкающей к зоне. Там было около восьми камер. Меня держали в одиночке.

      Узнав, что меня посадили в карцер, мои друзья решили объявить забастовку в знак солидарности со мной. Они пытались найти свидетелей этого инцидента среди националистов, которые работали во втором цехе. На полицаев надеяться не приходилось. Мы знали, что все они стукачи и работают на администрацию. Но никто из националистов не согласился свидетельствовать в мою пользу: "мы ничего не видели". Они вряд ли боялись администрации, просто не хотели помогать еврею.

      Всех забастовщиков в тот же день отправили в карцер. Всего бастовало около 15 человек. Их поместили в соседнюю со мной камеру. Мы, сговорившись, решили объявить голодовку. Отправили общую жалобу прокурору с требованием, чтобы представитель прокуратуры прибыл в лагерь для расследования инцидента. На пятый день голодовки у меня начались сильные боли в области сердца. Ребята потребовали, чтобы я прекратил голодовку, что я и сделал. Они продолжали голодать ещё два дня, после чего, так ничего и не добившись, прекратили её. Всех выпустили в зону, а я остался один в карцере. После окончания 15 суток в карцере меня посадили на месяц в ПКТ. К окончанию месяца прибыла в посёлок Озёрный выездная группа суда из Саранска. Меня вывели под охраной из зоны и провели в один из деревянных домиков в посёлке. Там заседал суд. По сути дела никакого суда и не было. Просто мне зачитали постановление суда: за нарушения дисциплины в лагере меня приговорили к переводу в тюрьму закрытого типа в г. Владимире до окончания срока. Когда меня вели обратно в зону, все мои друзья уже столпились возле ворот. Я крикнул им, что меня посылают во Владимир и распрощался со всеми.

Валера Вудка

      На следующий день рано утром меня вывели из зоны. Возле ворот стоял воронок. Меня впихнули в него. Вижу, там сидят ещё двое зэков. Один из них молодой, с жиденькой бородкой. Я сел с вещами возле них. Оказывается, они из 10-й зоны. Тоже осуждены на перевод во Владимир. Воронок тронулся. Поехал на 3-ю зону, где посадили ещё двоих. После этого воронок повёз нас всех в Саранск. Уже спускался вечер, когда мы прибыли в Саранскую пересылку. Мы вышли из воронка. Стоим, ждём. Молоденький зэка с бородкой пристально смотрит на меня, подходит и спрашивает:

      - Ты - еврей?

      Я говорю:

      - Да.

      Мы знакомимся. Оказывается, это Валерий Вудка, брат Юрия Вудки и самый младший подельник Сенина и Фролова. Когда его арестовали, ему было всего 17 лет. И вот мы лежим на нарах в Саранской пересылочной тюрьме. Валера рассказывает о своих мытарствах на его зоне, я ему рассказываю о нашей зоне, о его подельниках. Валера показывает мне письма своей невесты - Мары. Она пишет ему об Израиле. Он стал сионистом и задумал ехать в Израиль ещё до ареста. После того, как он был арестован, он потребовал от следователей, чтобы ему передали от невесты учебник иврита. Следователи, желая задобрить его, согласились. Таким образом, он смог за всё время следствия проштудировать учебник иврита "Мори". Он знал его наизусть.

      Из Саранска мы выехали в Рязань. Снова уже знакомая мне пересылочная тюрьма в Рязани. Оттуда во Владимир. В приёмной Владимирской тюрьмы нас обыскивают, отбирают все вещи, даже продукты. Объявляют нам, что первые два месяца в тюрьме мы будем на строгом режиме. Я попадаю в камеру на троих. Валера не со мной, к моему великому сожалению. На строгом режиме заключённый получает меньше продуктов питания и полчаса прогулки в день. Ему полагается 400 гр. хлеба в день, утром - чай, в обед суп и каша, вечером - чай. Это в сравнении с общим режимом, который наступает после двух месяцев пребывания в тюрьме: 500 гр. хлеба в день, утром - чай, каша и кусочек селёдки + 10 гр. сахара, в обед - суп и каша, вечером - чай и каша. На общем режиме также прогулка - час.

      Я не очень-то страдал от голодного режима. По своей натуре я - малоежка. Всегда довольствовался малым. Но для моих коллег это приносило неимоверные мучения. Вместе с Валерой в тот же период сидел один парень, который на этой почве сошёл с ума. Он начал есть мыло от голода, бормотать всякую чепуху. Его перевели в психиатрическую больницу. Я, в основном, страдал от недостатка чистого воздуха. Я мог часами стоять на кровати у окна, чтобы глотнуть хоть немного свежего воздуха. Окно, кроме решётки, имело ещё намордник - металлический щит, который закрывал почти всё окно, оставляя только узкую полоску в верхней части окна. В летнее время этот намордник нагревался, и свежий воздух переставал поступать в камеру.

      Владимирская тюрьма была по сути дела тюрьмой для уголовников-рецидивистов. Политических заключённых в ней было всего 20-30 человек. Сидели мы в разных камерах, удалённых одна от другой, и даже в разных корпусах. Так что общение между камерами было чрезвычайно затруднено. Но "голь на выдумки хитра". Здесь я научился новому методу связи между камерами - "телефон". Так мы называли связь через унитаз. Это произошло в августе 1971 года. Я говорил тогда с Львом Квачевским, который организовал голодовку в годовщину подавления Пражской весны. Он сидел в камере, которая была довольно-таки далеко от нас и на другом этаже. Мы договорились, что я присоединяюсь к голодовке.

Изучение иврита

      По прошествии двух месяцев строгого режима меня вызывают с вещами - перевод в другую камеру. Вхожу в новую камеру и вижу Валеру. Радости не было конца.

      Нет ничего важнее в тюрьме, лагере и при прочих тяжёлых обстоятельств жизни, чем близкий человек, друг, товарищ. Валера был преданным другом во всё время нашего совместного пребывания в тюрьме. Мы могли с ним спорить на различные темы, но всегда это было на высоком человеческом уровне, мы не опускались до мелких уколов, несмотря на тяжёлые обстоятельства, тесноту, 24 часа в сутки вместе в течение долгих месяце. Он начал обучать меня ивриту. Через пару месяцев учёбы мы уже разговаривали между собой на иврите. Конечно,, запас слов у нас был небольшой - около 500. Поэтому часто не хватало слов, и тогда мы вставляли слово на английском, чтобы наши соседи по камере не поняли, о чём идёт речь. Долгая практика в разговорной речи привела к тому, что я уже начал думать на иврите. Мы настолько вошли в иврит, что произошёл однажды курьёзный случай, над которым мы с Валерой долго смеялись. Однажды я сидел на унитазе, и вот в этот самый неподходящий момент вдруг открывается кормушка в двери камеры, в неё заглянул тюремщик и что-то спросил. Я от неожиданности ответил ему вопросом, но на иврите: "Ма ата роцэ?" ("Что ты хочешь?"). Он посмотрел на меня недоумевающе, и я тут же спохватился, что говорю на иврите.

      Валера получал письма от его невесты Мары. Она писала ему огромные письма, написанные каллиграфическим почерком. В письмах она переписывала ему стихи Бялика. Так впервые я познакомился с поэмой Бялика, посвящённой кишинёвскому погрому. В письма были вложены открытки с видами Израиля. Одна из открыток с видом Хайфы с вершины Кармеля глубоко врезалась мне в память. В центре открытки был видн храм бахаев.

      Во Владимирской тюрьме была отличная библиотека, и мы с Валерой читали книги еврейских писателей. Наибольшее впечатление на меня произвёл Ицхак Лейбуш Перец. Это был сборник его рассказов. Рассказы о замечательных евреях, бедных, наивных, преданных своей семье, жене, мужу, близким, философам в душе. Это было как бальзам на мою израненную душу. Несмотря на то, что я рос в ассимилированной семье и, по сути дела, ничего не знал о еврейском народе, его истории, культуре, я любил свой народ. Это была какая-то подспудная, инстинктивная тяга к чему-то родственному, близкому, родному. Помню, я ещё в 14-15 лет читал "Тевье-молочника" Шолом-Алейхема. Он произвёл на меня колоссальное впечатление, и я долго не мог его забыть. До сих пор я помню эту повесть. Недаром она столь популярна среди евреев во всём мире, и в Израиле тоже.

      Общение с Валерой, те несколько месяцев, которые мы провели вместе, повлияли на меня чрезвычайно сильно. Можно сказать, что в моей душе произошёл какой-то внутренний переворот. Это настолько было глубоко, что я начал видеть Израиль во сне. Причём впервые в жизни у меня появились цветные сны. Это, кстати, никогда потом не возвращалось. Я видел во сне себя гуляющим по улицам Хайфы, живущим в Хайфе. Я работал на заводе в Хайфе. Кругом были евреи, и я говорил с ними на иврите. Это было непередаваемое чувство счастья. Много ли нужно человеку для счастья? В тюрьме, оказывается, тоже можно чувствовать себя счастливым!

Сердечный приступ

      Было лето 1971 г. Летом особенно тяжело для сердечников во Владимирской тюрьме. Жарко, свежий воздух не проникает в камеру. Я задыхался от недостатка воздуха и с каждым днём всё более слабел. Начались головокружения. Я обратился к медсестре за помощью. Сначала она пропускала мои жалобы мимо ушей. Но, по-видимому, моя настойчивость помогла. Однажды она пришла вместе с врачом. Врач посмотрела на меня, задала несколько вопросов, даже не дотронулась, и прописала уколы кордиамина по вечерам. Через пару дней уколы стали делать два раза в день - утром и вечером. Моё состояние резко ухудшилось. Однажды вечером начался приступ. Сердце бешено колотилось. Давление сильно повысилось. Всё тело стало красным от прилива крови. Ноги, руки, голова опухли, отяжелели. Я не мог поднять ни руки, ни ноги. Только мог разговаривать. Валера испугался и начал колотить в дверь, требуя врача. Сокамерники присоединились к нему. Подошёл тюремщик, сказал, что вызовет врача. Время шло, никто не приходил. Мои сокамерники снова начали колотить в дверь руками и ногами. К ним присоединились соседние камеры. Тюрьма тряслась от их стуков.

      И вот появилась главный врач больницы Бутова вместе с моим лечащим врачом. Она спросила, какое лечение я получаю. "Уколы кордиамина", - сказала лечащий врач. Бутова подняла брови и недоумённо пробормотала: "Это же поднимает давление", - но тут же прикусила язык, велела сделать какой-то укол и тут же ушла. После укола приступ спал, но вставать я не мог. Всё ослабело, руки и ноги были как ватные. Валера кормил меня из ложки, как младенца. Тащил меня к унитазу. Я уже начал свыкаться с мыслью, что дни мои сочтены. Валера глаз с меня не сводил. В камере было радио. Это был громкоговоритель, который был вделан в стену над дверью и закрыт металлической сеткой. Передача шла из центра по всем камерам. По этим громкоговорителям передавали сообщения администрации тюрьмы. Во всё остальное время шла передача московского радио.

      И вот передают по радио песню о гражданской войне, в которой поётся о том, как хоронят павшего солдата. Я лежал, не двигаясь. Валера сидел на моей постели и пристально смотрел на меня. Я говорю слабым голосом: "Слышишь, эта песня обо мне". Валера отвернулся, слёзы сами навернулись на глаза. Он не выдержал и тихо заплакал. Я, как ни странно, тогда совершенно не плакал. Какое-то умиротворённое чувство охватило меня. Как будто я смирился с тем, что мне уже не выйти отсюда.

      Так продолжалось несколько дней. Мне уже стало немного лучше. Я уже мог встать и передвигаться по камере. Но был всё-таки ещё очень слаб. Вдруг меня вызывают с вещами - перевод в больницу. Мы с Валерой обнялись на прощание - иди знай, увидимся ли ещё - и я потащился в больницу.

Владимирская больница

      Больница представляет из себя ту же тюрьму. Это один из корпусов Владимирской тюрьмы, но в нём всего 2 этажа. Обычные корпуса тюрьмы четырёхэтажные. Такие же камеры, что и в обычном корпусе. Наоборот, условия в больнице ещё хуже, чем в обычном корпусе. Если в обычной камере был санузел, то в больнице – параша, которую надо было выносить каждый день. Кто её будет выносить? Конечно же, больной заключённый. А если он полуживой, то это его проблема. Есть дополнительное питание - к тюремному пайку добавляются 5 гр. сахара, 10 гр. масла и 100 гр. молока в день. Я получал какие-то таблетки в качестве "лечения". Но мне было ясно, что всё это блеф.

      Несколько дней я был один в камере, а потом ко мне посадили заключённого. Это был украинец лет 50-ти. Военный преступник. Он утверждал, что его посадили по ошибке. Он пошёл служить в немецкую полицию по заданию партизан. Ему тогда было лет 19. Потом тот, кто его послал, погиб. После войны он оказался в списке разыскиваемых военных преступников. Он испугался и скрылся под чужой фамилией. Но, в конце концов, его нашли и посадили на 15 лет. Это был чрезвычайно симпатичный человек, общительный, разговорчивый. Он мне рассказывал сотни историй о военных годах. Я думаю, что он-таки не врал, но иди знай. Он, зная, что я еврей, неоднократно выражал свою симпатию к евреям. Жена его, рассказывал он, жила в местечке в соседстве с евреями и знала идиш. У них было много друзей среди евреев.

      В больнице я провёл месяц, и меня перевели в обычную камеру. Я ещё был слаб и не мог читать. Как только начинал читать, тут же болело сердце. Валеры не было. Было скучно. В нашей камере сидел один священник. Его судили за попытку перехода границы. Он пытался перейти границу с Венгрией. Его поймали и держали в Ужгородской тюрьме. Как-то мы с ним разговорились, и он рассказал мне о кошмарах, которые пережил во время следствия в Ужгороде. Его посадили в одиночную камеру, которая выглядела довольно-таки странно. Вся она была выкрашена в ядовито-зелёный цвет. Даже железный абажур лампы был выкрашен в этот цвет. Сначала вроде бы всё было нормально. Но постепенно у него начали появляться головные боли. Глаза быстро уставали. Он обратил внимание, что стены были расцарапаны, как будто кто-то пытался когтями содрать краску. И тут только его осенило, что между головной болью и краской есть какая-то связь. Вскоре он уже не мог открыть глаза. Он начал стучать в дверь руками и ногами, требуя перевести его в другую камеру. Но никто к нему не пришёл. Он сел за стол, который стоял в центре камеры (и был выкрашен в тот же ядовито-зелёный цвет), опустил голову на руки и сидел так часами с закрытыми глазами. Я, рассказывал он, сошёл бы с ума, но меня перевели оттуда в обычную камеру. По-видимому, это было психологическое давление.

      На нашем этаже была ещё одна камера с политическими заключёнными. Среди уголовников, которые работали на раздаче пищи, был один, который согласился нам помогать и переносил записки из камеры в камеру. Однажды мы получаем записк,, что заключённый Роде (латвийский националист) серьёзно болен. У него, по-видимому, заворот кишок. Его камера требует отправки Роде в больницу, но администрация отказывается. Они просили нашей поддержки. И вот мы слышим - колотят в дверь камеры. Мы, конечно же, поняли, что это сокамерники Роде требуют вызова врача. Мы тоже начали стучать ногами в железную дверь.

      Тюрьма тряслась от нашего стука. Вдруг стук прекратился - Роде взяли в больницу. Позже мы узнали, что хирург, который его оперировал, сказал, что если бы Роде прибыл в больницу на час позже, он не смог бы его спасти.

      У меня появилась какая-то кожная болезнь.. Позже я узнал, что она была у многих узников. На ногах в области паха появились красные пятна, которые страшно чесались. Когда я обратился к медсестре за помощью, она прописала мне мазать эти пятна слабым раствором марганцовки. Но это помогло, как мёртвому припарки. Вскоре на месте пятен появились открытые язвы. Так я мучился почти до конца своего пребывания в тюрьме, то есть, почти год.

      Через пару месяцев меня перевели в другую камеру, и там оказался Валера. Нашей радости не было конца. Мы снова начали говорить на иврите. Читать я уже ничего не мог до самого освобождения. У Валеры оказалась та же кожная болезнь в паху. По-видимому, это было заразное заболевание, и оно переходило от заключённого к заключённому.

      Я всё больше и больше слабел. Вскоре я должен был освобождаться. Было лето 1972 года. Валера освобождался немного раньше меня. Мы договорились связаться, как только я освобожусь. За месяц до освобождения меня перевели в больницу. Там я сидел вместе с Львом Квачевский, с которым был знаком прежде только заочно, по рассказам и по "телефонному" разговору о голодовке в августе 1971 года. Лёва был евреем из Ленинграда. Сидел он за демократическую деятельность, как и я. Он с друзьями готовил демонстрацию протеста против оккупации Чехословакии в августе 1968 года. Их арестовали перед самой демонстрацией. Выяснилось, что Володя Борисов, с которым я сидел в психбольнице, был мужем его сестры Джеммы. Лёва был кандидатом в мастера по шахматам и очень любил эту игру. Я тоже, так что мы играли в шахматы довольно-таки много. Лёва играл со мной и в слепую. Конечно, он был сильнее меня, и я вынужден был брать фору: он играл без ладьи, и тогда наши силы были примерно равны.

Освобождение

      И вот день освобождения. Я выхожу из тюрьмы. Ослепительный свет в глаза. Зелень деревьев, трава. Всё это ослепляет, ошеломляет. Годы я провёл в каменном мешке, где зелёный цвет связан с краской в коридоре. А тут вся прелесть естественных красок природы! Ощущение такое, как будто к тебе вернулось зрение после долгой слепоты. Меня встречает Мира, моя сестра. Какой ты бледный, говорит. Меня немного покачивает от головокружения. Мы идём на вокзал и едем на поезде в Москв.. Оттуда в Ленинград.

      В Ленинграде меня радостно приняли все наши родственники, друзья. Прописку в Ленинграде мне не дали. Надо выезжать за 100 км от Ленинграда. Додик, мой брат,, работал прорабом в строительной организации. Он меня устраивает на работу в одну строительную организацию г. Луга Ленинградской области. Действительно, Луга стала в то время прибежищем для многих политзаключённых, которым отказали в прописке в Ленинграде.

      Я поселяюсь в Луге. Не проходит и недели, как меня вызывают в местное отделение милиции. Оказывается, на меня наложен административный надзор на год. Это значит, что я должен находиться дома с 9 вечера до 6 утра, раз в неделю приходить на отметку в милицию, и я не имею права выезжать из Луги без разрешения милиции. Жил я в общежитии организации, в которой работал.

      В Луге у меня не было никаких знакомых и связей. Было одиноко. Я поехал в Самро, познакомиться с Виктором Корсаковым, приятелем Бори Бульбинского. Витя с женой и двумя сыновьями жил уже несколько лет в Самро. Он был там заведующим клубом, заканчивал постройку дома. Я ему помогал делать электропроводку. Мы с Витей очень подружились. Он мне рассказывал о своих работах в области языковедения и философии. Мы с ним подолгу беседовали на самые различные темы. Я любил бывать у него и часто наведывался по выходным дням.

      Работал я с простыми работягами. Однажды в перерыв, когда мы сидели в курилке, один из рабочих отпустил антисемитскую шутку, зная прекрасно, что я еврей. Это меня страшно задело, я выскочил оттуда, как ошпаренный, со слезами на глаза.. Позже я рассказал Виктору об этом инциденте. Он сказал: "Тебе здесь нечего делать, уезжай в Израиль. Это повторится вновь и вновь. Поверь мне, тебе там будет лучше!" Но я ещё не созрел до такого решения. Потребуется ещё один заход в лагерь, чтобы я решился на этот шаг. Но этот случай заставил меня искать другую работу. Я узнал, что в Доме культуры г. Луга требуется электрик. Пошёл проверить, и меня взяли туда на работу. Я перешёл жить в гостиницу, которая находилась на главной площади Луги, там же, где и Дом культуры. Работа была интересная. Там всё время шли представления, спектакли, концерты. Я очень любил этот мир искусства и проводил в Доме культуры целый день - с утра и до позднего вечера. В 9 вечера я должен был быть уже в гостинице из-за административного надзора. В Доме культуры всегда было полно народу, скучно никогда не было. Часто бывала там одна молодая женщина, звали её Лика, с 5-летним сыном. Сын её влюбился в меня и всё время проводил со мной. Мы очень с ним подружились. Мальчик был очень смышлёный, и я любил с ним разговаривать. Он, по сути дела, и познакомил меня с его мамой и был главным катализатором того, что мы сблизились.

      Она жила в маленьком сарайчике с мамой. Лика рассказывала, что приехали они из Казахстана. Там её муж, офицер, погиб во время учений, и они решили поселиться в Ленинграде, но в городе им не удалось поселиться, и тогда они выбрали Лугу. Она получала небольшое пособие из-за смерти мужа. У нас, по сути дела, было мало общего. Но моё одиночество, потребность в близком человеке, по-видимому, повлияли на эту близость. Она была не очень умна, но очень женственна.

      Однажды мы проводили вместе вечер. Я, вспомнив о своём надзоре, помчался домой в гостиницу и прибыл в 21 час 15 минут. Меня уже ждал милиционер. Конечно же, ему доложили из гостиницы, что я не явился к 21 часу. Это был первый раз, когда меня поймали на опоздании. Это повторилось ещё 2 раза, и я снова попадаю под суд за нарушение правил административного надзора.

      Незадолго до этого я получил открытку из Лужского почтамта, что меня вызывают на разговор с Тель-Авивом. Я понял, что это Валера звонит из Израиля. Он ведь незадолго до этого уехал с женой Марой в Израиль. Затаив дыхании, я мчусь на почтам.. Жду. И вот громкоговоритель, наверное, впервые в истории Луги объявляет: Борис Шилькрот в 3-ю кабин,, разговор с Тель-Авивом. Валера говорит со мной на иврите, спрашивает: тебе прислать письмо (имеется ввиду вызов)? Я говорю: конечно! И действительно, где-то в июне 1973 года я получаю вызов из Израиля от человека, совершенно мне незнакомого.

      Вскоре после вызова я получаю денежный перевод из Дании, тоже от незнакомого мне человека. Но воспользоваться мне вызовом и деньгами не пришлось. Надо мной сгущались тучи. У меня было зафиксировано ещё одно опоздание. Конечно, гостиница - самое непригодное место для бывшего узника, который находится под надзором.

Второй арест

      Появился в Луге Лёва Квачевский. Он снял комнату в деревянном доме и предложил мне присоединиться к нему. Перед самым моим приходом к Лёве меня снова поймали на 10-минутном опоздании. Я переехал к Лёве. Вскоре я должен был явиться на отметку в милицию. Я пришёл туда, но уже не вернулся домой, Меня арестовали и перевели в камеру предварительного заключения в отделении милиции.

      В тот же день меня вызвал следователь. Спросил, есть ли у меня какие-либо просьбы. Я попросил сообщить Лике, чтобы она принесла мне туалетные принадлежности, а также сообщить брату о моём аресте. Вскоре следователь передал мне, что Лика не может принести мне вещи. Тогда я попросил обратиться к Лёве. Он и принёс мне все необходимые вещи. Брат написал мне письмо, в котором ругал за то, что я снова оказался за решёткой. Из письма я понял, что помощи мне от моих родственников ждать нечего.

      Кто оказался на высоте, так это Виктор Коренцвит. Он энергично вступил в дело, видя отмежёвку моих родственников, нашёл мне адвоката. Адвокат был замечательный. Мы с ним построили великолепно всю мою защиту. Оказывается, по статье за нарушение административного надзора (до 2-х лет лишения свободы) необходимо три нарушения "преднамеренных и грубых". На этом-то и была построена наша защита. Случайное опоздание не могло считаться "преднамеренным и грубым". Я чётко вёл всё следствие, проверял каждое предложение, записанное в протоколе. Следователь выходил из себя, но сделать ничего не мог. Я уже не был тем неопытным новичком, которого можно обвести вокруг пальца. Тут перед ним стоял опытный волк. В конце концов следователь сдался, быстро закончил следствие и передал дело в суд. На суде я произнёс пламенную речь в свою защиту. Потом выступил адвокат и камня на камне не оставил от обвинения. Конечно, после этого меня надо было оправдать. Но мне было ясно, с кем я имею дело, поэтому я не питал никаких иллюзий и знал, что меня пошлют в лагерь. Приговор был - полгода лишения в лагере строгого режима.

      Меня отправляют в уголовную тюрьму Кресты в Ленинград. Статья, по которой я был осуждён, считалась уже уголовной, поэтому я был направлен в уголовную тюрьму, а потом и в уголовный лагерь. В Крестах я был неделю и был направлен в лагерь №1 Кировской области. И вот опять этап. Пересылочные вагоны с клетками. Пересылочные тюрьмы. И вот я в лагере. Прибыл я туда в сентябре.

      В зоне было около 1000 заключённых. Работа -лесоповал и завод деревообработки. При заводе был цех по производству ящиков для мин, где я и работал. Дисциплина в лагере была военная. Каждый барак назывался отрядом. Подъём был в 6 часов утра, и за 5 минут надо было одеться и выстроиться возле барака. В это время по лагерным громкоговорителям начинали передавать военные марши. Мы строем выходили на огромную площадку, где каждый становился в нескольких метрах один от другого, и когда все отряды приходили, начиналась общая физзарядка. Лагерные офицеры лично проверяли, делают ли все заключённые зарядку. Если кто-нибудь отлынивал - ему грозил карцер. После зарядки возвращались также строем в барак на утренний туалет. Но ненадолго. Тут же снова выстраивались и строем шли в столовую. Питание было довольно-таки скудное. Все всегда были голодными. После завтрака возвращались в барак на несколько минут, и вот - снова выстраиваться - уже на работу. Снова играют военные марши по всем лагерным громкоговорителям. Мы выстраиваемся по 5 человек в ряд и шагаем к воротам. Все работали за зоной - завод тоже находился вне зоны. Возле ворот выстраивалась длинная очередь отрядов, ждущих вывода на работу. Иногда приходилось стоять так полчаса-час, пока нас выводили за зону. А мороз зимой доходил до 40 градусов. Ночью доходило и до 45 градусов мороза. В такие ночи в бараках было ужасно холодно. Отопление было слабое. Мы спали в ватниках и ватных штанах под двумя байковыми одеялами, и всё-таки было холодно. Мороз внутри барака доходил до 20 градусов.

Яков Ханцис

      На второй день моего пребывания в лагере вечером заходит к нам в барак высокий, смуглолицый заключённый на костылях. Представляется - Яков Ханцис. Я, говорит, еврей и сел за то, что мечтал выехать в Израиль. Так мы познакомились, и с тех пор проводили вместе многие часы ежедневно. Посещать другие бараки было запрещено, но я ежедневно ходил к Ханцису, рискуя карцером. Яков был простым шофёром в Кишинёве. Ничем он не выделялся и жил в полном согласии с советской властью, пока не захотел уехать в Израиль. 1971-й год - уже пошла большая волна эмиграции. Ханцис с семьёй подают заявление на выезд и получают отказ. Яков едет в Москву, составив список отказников Кишинёва, с целью пробиться в Голландское посольство. Он подходит к посольству, у входа в которое стоит дежурный милиционер. Я хочу попасть на приём к консулу, говорит. Перейдите на другую сторону улицы, отвечает милиционер, я вас позову. Милиционер зашёл в посольство и вскоре вышел. Яков ждёт уже час. Подошёл снова к милиционеру. Ждите-ждите, странно ухмыльнулся милиционер, скоро вас вызовут. Яков ждёт. Неожиданно возле него останавливается машина, и из неё выскакивают несколько милиционеров. Они набрасываются на него с кулаками и начинают его избивать. Он закрыл лицо руками, и в какой-то момент ему удалось спрятаться под машину. Его вытащили оттуда, надели наручники и запихали в машину. Через некоторое время суд даёт ему год за хулиганство, обвинив его в том, что избил милиционеров. К концу срока его переводят на другую зону. В одной пересыльной тюрьме к нему ночью входят несколько тюремщиков и избивают до потери сознания, ломая ему позвоночник. Я мылся с ним в бане и сам видел страшные рубцы на спине.

      Яков не боялся ничего. Ругал советскую власть и иже с ними беспощадно. То ли он всегда таким был (и тогда понятно, почему он один поехал в Москву "добиваться правды"), или стал таким, когда пришёл к выводу, что ему нечего терять. Он мне показывал письма от Иды Нудель, а также телеграммы к еврейским праздникам, подписанные десятками семей еврейских узников. Ида нашла его в лагере и с тех пор постоянно следила за ним, зная, что КГБ не захочет выпускать его из лагеря, т.к. он представлял собой живое свидетельство против них. Яков тоже боялся этого и постоянно ждал какой-то провокации и нового срока. Я освобождался в январе 1974 года, а Яков в марте того же года. Мы договорились, что если его посадят в карцер или переведут в другое место, то это будет означать раскручивание нового дела. После освобождения я поеду в Москву и расскажу Иде о происходящем с тем, чтобы она устроила шум на Западе и тем самым спасла его. Мы как в воду смотрели. В конце концов, так оно и получилось.

      Большая часть заключённых работала на лесоповале. Я работал на заводе, где делали ящики для мин. Завод находился за зоной. Чтобы чем-то себя занять, я начал заниматься английским. В перерывах на заводе на досках писал пословицы на английском по памяти. И вот за две недели до освобождения меня вызывают к оперу. Ты пытался связаться с волей, говорит, писал письма на досках. Меня сажают в карцер и стригут наголо. И это за две недели до освобождения. Мне, конечно, не очень-то приятно выходить на волю стриженным. Но ничего не поделаешь. Не это главное - главное освободиться. Сижу в карцере и думаю, как там Яков? Я, наверное, его больше не увижу. За два дня до освобождения из соседней камеры слышу голос Якова. Кричит мне, что его посадили в карцер. Он уверен, что ему раскручивают новое дело. Действуй, как мы договорились, кричит.

Ида Нудель

      И вот я освобождаюсь прямо из карцера. Сажусь на поезд и еду в Москву. В Москве у меня есть два адреса - Ларисы Богораз, из видных демократических деятелей, и Иды Нудель. С вокзала звоню Иде - никто не поднимает трубку. Тогда я звоню Ларисе. Она дома. Приезжайте, говорит, к нам. Я поехал к Ларисе. У неё встречаю Анатолия Марченко, чрезвычайно мягкий и приятный интеллигент. От Ларисы снова звоню Иде. Нет ответа. Лариса говорит - наверное, у неё отключён телефон. Лучше Вы поезжайте к ней на квартиру. Я поехал. И вот я возле её квартиры. Звоню. Дверь открывается, и Ида стоит на пороге. Я объясняю, кто я и что я. Ида говорит, что слышала о моём деле. Приглашает зайти. Я захожу и собираюсь начать рассказ о Ханцисе. Мы стоим в коридоре. Ида показывает пальцем на потолок. Я поднимаю голову и вижу дырку в потолке. Всё сразу же становится понятным. Ида говорит, давай пойдём погуляем. Мы выходим из дома и идём в парк, который находится рядом с её домом. Тут я рассказываю ей о наших с Ханцисом приключениях. Что мне делать, спрашивает она меня, поднять шум на Западе, что Ханцису грозит суд и новый срок, или пойти по инстанциям, пытаясь действовать давлением на администрацию. Может быть, шум только принесёт вред? Я говорю: конечно, поднять шум. Ханцис только этого и просил. Иначе, говорил он, ему не выйти оттуда живым. Он же живое свидетельство зверств советского режима. Ему даже не надо ничего рассказывать, достаточно показать рубцы на спине. Хорошо, говорит Ида, я это сделаю. А что с тобой, почему ты не едешь в Израиль? Я ещё не закончил свои счёты с этим государством, отвечаю. Евреи всегда были смазочным маслом истории, говорит Ида, тебя используют и выкинут за негодностью. Ты всегда будешь чужим в этой стране. А чего ты, собственно, добиваешься? Социализма с человеческим лицом, говорю. Езжай в Израиль и строй там "социализм с человеческим лицом". Там есть партии, в том числе социалистические, демократия, кибуцы. Я ещё не потерял надежду на изменение режима здесь, говорю.

      Мы возвращаемся домой к Иде. Я уезжаю в Ленинград. Из Ленинграда в Лугу. Снова надо прописываться, устраиваться на работу, жить под административным надзором. Нет, у меня нет уже на это сил. Надо уезжать. Я заявляю в милиции, что не хочу получать паспорт и собираюсь уезжать в Израиль. Мне говорят, что без прописки я не смогу подать заявление на выезд. А для того, чтобы прописаться, надо устроиться на работу. Снова мой брат Давид устраивает меня в строительную контору в Луге. Я прописываюсь в общежитии, но на работу так и не выхожу. Подаю документы в ОВИР. Вызов, присланный Валерой Вудкой ещё в 1973 г., действителен. Итак, устроившись на работу, я через два дня прихожу в отдел кадров и заявляю, что выезжаю в Израиль и прошу меня уволить. Им ничего не остаётся делать, как удовлетворить мою просьбу. Все мои родственники встретили с радостью моё решение уехать в Израиль.

      Виктор Коренцвит познакомил меня с Лерой Давыдовой, женой Жоры Давыдова, которого посадили за самиздат на 5 лет. Это было уже после моего ареста. Оказывается он тоже получал литературу от Владимира Владимировича Фиженко. Его таскали на допросы во время моего следствия. Но мы не были знакомы. Лера просила помочь ей советом, куда обращаться и что делать, чтобы помочь мужу. Я мог быть экспертом в этом деле, к тому же Ида для меня была неиссякаемым источником информации о том, как можно помочь заключённому даже в условиях советской власти. До самого отъезда в Израиль я помогал Лере в её хлопотах.

      Ида позвонила и сообщила, что Ханцис освободился, и его прямо доставили в Кишинёв. Там ему быстро оформили документы и он через несколько дней едет в Москву для получения визы. Приезжай, говорит, вместе встретим его. Я еду в Москву. Мы с Идой договорились, что я поеду в аэропорт встречать Ханциса и привезу его к ней домой. При выходе из метро возле аэропорта ко мне подходит милиционер.

      - Ваши документы!

      Я предъявляю документы.

      - Пройдёмтесь, - говорит.

      Он ведёт меня в отделение милиции, которое находится тут же в метро.

      - Садитесь.

      Я сижу. Час, два, три. Начинаю шебуршить, требовать. Мне говорят:

      - Ждите, за вами придут.

      Через пять часов меня отпускают восвояси. Я тут же лечу к Иде. Врываюсь в квартиру.

      - Меня держали пять часов в милиции!

      - Поехали в голландское посольство. Мы поймаем его там! - наспех собираясь, говорит Ида.

      Мы вылетаем из дома, выбегаем на улицу и ловим такси. Я вижу, как двое кагэбэшников влетают в машину, которая ждала их, и летят за нами. Ида говорит:

      - Это мой постоянный конвой, не обращай внимания.

      Подъезжаем к посольству. И вдруг вижу - Ханцис выходит на костылях из дверей посольства.

      - Вот он! - кричу я Иде.

      - Подъезжай к дверям, - велит Ида шофёру.

      Мы выскакиваем, хватаем Ханциса и заталкиваем его в машину. Он ещё не понимает, опешил, не сразу узнал меня, наверное, подумал - "снова милиция меня хватает!". Так оно ведь и было несколько лет назад на том же самом месте. Я его обнимаю:

      - Яков, ты не узнал меня?!

      - А, Боря! - узнал меня Ханцис. - Как ты здесь оказался?!

      - Мы искали тебя. Меня задержали в милиции на пять часов, чтобы я не смог тебя встретить. Вот Ида - знакомься.

      Приезжаем домой к Иде. Ханцис, счастливый, рассказывает, что все документы у него уже оформлены, также и у всей семьи. На днях он улетает в Израиль.

      - Я за тобой, - говорю я ему, - встретимся там.

      И действительно, в первые дни моего прибытия в Израиль я нашёл его и посетил. Жил он тогда в пригороде Хайфы. Он выставил бутылку кинли и сказал:

      - Если бы у нас с тобой в лагере было такое кинли, мы бы неплохо там жили.

      Яков написал книгу своих воспоминаний. Её напечатала организация "Маоз", которую возглавляет Голда Елина. Он был небольшой грамотей, и книга написана на почти ломаном русском. Но у него была удивительная память, он помнил имена, фамилии, названия лагерей, тюрем, множество подробностей. МИД посылало Ханциса в США, он выступал там во многих городах в синагогах. После его турне мы встретились. Он жаловался, что его обманывают, на нём наживается МИД, а сам он получает гроши. Позже я узнал, что он уехал в США и не вернулся в Израиль. В Израиле он пробыл недолго, года два-три.

      Мы разъехались, Ханцис в Кишинёв, я вернулся в Ленинград. В Ленинграде Виктор Коренцвит познакомил меня с женой Егора Давыдова Лерой. Егора, оказывается, таскали по моему делу сразу же после моего ареста, так как он тоже брал самиздат у Владимира Владимировича Фиженко. Я был у Леры экспертом по тюремно-лагерным делам и до моего отъезда помогал ей преодолевать лабиринты советской бюрократии, чтобы как-то помочь мужу. Сборы мои подходили к концу. 4 мая 1974 года я вылетел в Израиль.

Кибуц Негба, 1996 г.