Воспоминания

Моё еврейское прошлое[1]

Михаэль Бейзер

Родился в Ленинграде в 1950 г. Закончил физико-механический ф-т Ленинградского политехнического института, работал программистом в ЦНИИ "Румб", затем в ВПТИ "Энергомаш". С 1979 – отказник, активист еврейского движения: руководил домашним семинаром по еврейской истории и культуре, редактировал «Ленинградский еврейский альманах» (ЛЕА), водил экскурсии по еврейским историческим местам Ленинграда, участвовал в демонстрации семи отказников у Ленинградского обкома КПСС 23 марта 1987 года. В мае 1987 г. выехал в Израиль. В 1996 г. получил PhD по истории в Еврейском университете Иерусалима. В 1992-97 гг. работал в Центре по исследованию и документации восточноевропейского еврейства Еврейского университета (ред. журнала "Jews in Eastern Europe"). В настоящее время - лектор по истории евреев России и СССР на Кафедре еврейской истории и при Центре Чейза по развитию иудаики на русском языке Еврейского университета в Иерусалиме, зам. гл. редактора журнала «Вестник Еврейского университета», советник директора программ СНГ «Джойнта». Автор книг, изданных на русском, английском и иврите («Евреи в Петербурге», «Евреи Ленинграда, 1917-1939: национальная жизнь и советизация», «Наше наследство: Синагоги СНГ, прошлое и настоящее», "Американский брат. ""Джойнт" в России, СССР, СНГ" (соавтор – Михаил Мицель). Лауреат Анциферовской премии 2000 года (С. Петербург) и премии "Олива Иерусалима" (2005).

      Я родился 8 апреля 1950 г. в Ленинграде. Мой отец, Исраэль Моисеевич (по паспорту – Суля Мошкович) Бейзер (1911-1974) – родился и вырос в глухой украинской деревне Бронники Изяславского уезда. Сейчас это Хмельницкая область. Это не так далеко от Меджибожа, в котором до сих пор сохраняется могила основателя хасидизма Баал Шем Това. Мне отец не сообщил, была ли его семья хасидской или миснагедской. Папа был младшим сыном в семье, рано осиротел, воспитывался старшей сестрой. Никакого систематического школьного образования он не получил, а религиозное – только в раннем детстве. Иврита не знал, но умел читать некоторые молитвы. Со своим братом, жившим с конца двадцатых годов в США, переписывался на идише. Иногда, особенно помню из раннего детства, родители говорили между собой на этом языке.

      Отцу пришлось немало прослужить в армии. Сначала – срочная служба на реке Уссури на Дальнем Востоке, потом финская война 1939-40, затем – оборона Ленинграда (1941-1942). На Отечественную войну отец пошел добровольцем из блокадного Ленинграда, был ранен весной 42-го. Ему ампутировали кисть правой руки и вывезли в тыл.

      Моя мама, Рахиль Михайловна (Рохля Мэйлаховна) Бейзер (урождённая Медведева) родилась в 1917 г. в городке Клинцы[2], тогда – Черниговской губернии, а теперь – Брянской области. Её мать, моя бабушка, Доба-Мэра, дочь просвещённого меламеда, с одиннадцати лет осталась без матери, с шестнадцати - круглая сирота, была в нашей семье главной носительницей традиции[3].

      Дедушка в НЭП был булочником. В 1932 г. он перевёз свою семью в Ленинград, так как только там, после обязательного рабочего стажа на заводе и рабфака дети «лишенца» могли рассчитывать на поступление в институт. Моя мама успела закончить фармацевтический техникум и вскоре была отправлена на финский фронт. В «освобождённом» Выборге они с отцом зарегистрировали свой брак. У меня есть две старшие сестры, Тэма и Роза[4]. Обе они замужем за евреями.

      Во время Отечественной войны бабушка вернулась к религии. Мне запомнился их дом в Левашове, пригороде Ленинграда, куда они переселились после выхода дедушки на пенсию в 1952 г. Кроме общей посуды, бабушка держала отдельную кошерную посуду для себя. В субботу зажигались свечи. Дедушка молился в ветхом талесе и тфилн (новый талес негде было достать). На косяке спальни была прикреплена мезуза. На пасхальные седеры бабушка властной рукой умудрялась собирать всю или большую часть семьи, включая русскую жену и русского мужа двоих из её шести детей, а также многих внуков. Она угощала нас цимесом и имберлах, заставляла прослушивать пасхальную Агаду от начала до конца, комментировала ее по-русски. В начале 60-х, когда мацу нельзя было купить в синагоге, бабушка пекла ее сама на большой кухонной плите.

      Бабушка иногда пыталась научить нас, внуков, еврейскому алфавиту и познакомить с главными сюжетами из Хумаша (Пятикнижья). Однако это её "мракобесие" рьяно пресекалось детьми-атеистами. Все же, именно от нее я впервые услыхал о пророке Моисее и прекрасном Иосифе. Сейчас я понимаю, что тот левашовский дом, и по внешнему виду – обветшалый, вечно неотремонтированный, с покосившимся забором, козой (пока ее не отняли при Хрущеве) и курами, - и по царившему там быту – идиш, кошер, ссоры и взаимопомощь внутри одной большой семьи – этот дом являлся осколком местечка, случайно занесённом под Ленинград и сохранившемся вплоть до семидесятых годов.

      Хотя уровень жизни советских евреев был выше среднего, я помню своё детство, как очень бедное. До 16 лет я жил в коммунальной квартире в одной комнате со всей семьёй. Во время войны в эвакуации у мамы умер в яслях годовалый ребёнок, поэтому она боялась отдавать меня и сестёр в ясли и детский сад, устроилась на работу только после того, как я, пошел в школу. Отец – инвалид Отечественной войны без образования - получал мизерную зарплату. На всю семью еды не хватало; в раннем детстве я помню мамины голодные обмороки. Высшее образование смогли дать только мне. Сёстры после семилетки пошли в техникум, чтобы вносить свою грошовую стипендию в общий котёл и быстрее начать работать. Тэма закончила заочный институт, когда ей было уже за сорок. Лет примерно до восемнадцати я обходился без телевизора, телефона, возможности покупать книги и выезжать летом на юг. Зато не обходилось без антисемитизма. Его было предостаточно на коммунальной кухне, в школе и во дворе, в пионерском лагере, куда меня впервые рискнули послать в четырнадцатилетнем возрасте, соблазнившись на бесплатную путёвку.

      Моя жизнь изменилась к лучшему в девятом классе, когда я перешёл учиться в 239-ю математическую, лучшую тогда школу Ленинграда. Там я обнаружил непривычно тёплую атмосферу, эрудированных и способных, порой талантливых учеников, выдающихся учителей, клубы, диспуты, походы. В этой школе я избавился от комплекса «гадкого утёнка». Появились созвучные друзья, круг чтения расширился и углубился. Я и сейчас иногда по разговору могу угадать выпускника 239-й школы.

      Евреев и полуевреев у нас училось немало, и поэтому еврейские проблемы обсуждались почти открыто. Я помню, например, как мы с товарищем, Давидом Лейбманом, изъявили желание подготовить вечер еврейской поэзии в школьном литературном клубе "Алые паруса"[5]. Мы уже тогда знали, что есть Иехуда ха-Леви, Хаим-Нахман Бялик, Перец Маркиш. Руководитель клуба, учительница русского языка и литературы Ида Ильинична Славина, отца которой расстреляли при Сталине, прямо не запретила, но всё же деликатно предотвратила осуществление этой затеи.

      Помню ещё, что в девятом классе я вызвался на уроке географии делать доклад об Израиле. В своём докладе я защищал Израиль, а арабские страны называл агрессорами. Учительницу, видимо, не устроила моя позиция, но она поставила мне всё же четвёрку, не рискнув ссориться с классом.

      Когда мы сдавали выпускные экзамены, готовиться к ним было совсем некогда, так как началась Шестидневная война. Помню, как мой товарищ, слушавший «голоса», в день какого-то экзамена прокричал мне через два лестничных марша: «Наши на Синае». Наше раздвоенное самосознание хорошо передается ходившим тогда анекдотом: "Хаим, ты слышал, как наши дали нашим на Синае?"

      Окончив школу, я поступил на физико-механический факультет Ленинградского политехнического института. В момент поступления мне было известно, что, скажем, на физфак ЛГУ евреев не берут, а на физмех ЛПИ попасть пока ещё можно. Правда, распределять нас на работу в 1973 году институту было уже очень трудно. Времена изменились к худшему, а процент евреев среди выпускников был всё ещё высок[6].

      Наша студенческая жизнь была богата еврейскими событиями. В первом же семестре кто-то подбросил лектору истории КПСС записку, в которой оправдывались действия Израиля в Шестидневной войне. Подписали: "французы из Палестины". Лектор не осмелился ни ответить на эту записку, ни даже зачитать её вслух в нашем насыщенном евреями мехпотоке, а предпочёл физпоток, где было больше студентов из провинции, но и там ему не давали говорить. Потом на доске кто-то написал: "Французам из Палестины зарегистрироваться в профкоме".

      У нас на потоке учился студент Веня Гросман, имевший дядю в Риге, откуда кое-кого уже начали выпускать в Израиль. Веня входил в сионистские круги Ленинграда. Он привлек меня, еще пару студентов физмеха и двух девушек из Кишинева к изучению иврита. Я согласился не ради отъезда (я бы не отважился тогда рискнуть институтом, боялся оказаться в армии), а потому, что считал, что еврей должен знать свой язык и свою культуру. К тому же мне приглянулась одна из девушек. Пару раз нас приглашали на чьи-то квартиры на просмотр слайдов с видами Израиля (их комментировал кто-то из старших), на празднование еврейских праздников. На уроки малой группы я какое-то время ходил, на просмотр слайдов (там выключали свет) - тоже, а на праздники избегал, боясь засветиться. На собраниях не принято было называть фамилии, но я даже имена не запомнил.

      Иврит изучали по учебнику "Элеф милим" (тысяча слов), размноженному фотоспособом. Качество печати было низким; видимо экономили химикаты. Еще нам давали читать "Экзодус" Леона Юриса, "Фельетоны" Жаботинского и еще что-то. Вскоре я перестал делать домашние задания, отстал от группы и перестал ходить. Не было достаточной мотивации: ведь уезжать в Израиль я тогда не собирался, вообще не умел ещё принимать серьёзных решений.

      Как-то в июне 1970 года мне позвонили, и незнакомый голос посоветовал убрать "всё из дома". На следующий день я узнал об аресте "самолетчиков"[7] и понял, что это связано. Прятать мне было почти нечего, но на всякий случай я унес к своей будущей жене учебник иврита и какие-то тетрадки, которые жалко было уничтожать.