ЗАБЫТЬ ...НЕЛЬЗЯ!
Часть 1.
Евгений Леин
Фрагменты из книги: Евгений Леин. ЗАБЫТЬ ...НЕЛЬЗЯ!
Борьба отказников 1980-х за репатриацию в Израиль.
Издательство «JudeaSED», 2002
(издание на русском языке, 312стр, 25 илл., индекс – 286 имен)
Евгений Леин родился в Ленинграде, в 1939 г. Закончил математико-механический факультет Ленинградского университета. Преподавал, вел научную работу. В 1968 году защитил диссертацию (по специализации «Прикладная математика»).
В 1978 году Евгений вместе с женой Ириной и детьми подали документы на выезд в Израиль, но в визе им было отказано под тем предлогом, что "СССР невыгодно поставлять квалифицированные кадры враждебному государству". В назидание и острастку другим Евгений и Ирина Леин были уволены с работы. Попав в отказ, Евгений и Ирина стали активными участниками научного семинара ученых-отказников, а также семинара по «Истории, культуре и традициям еврейского народа».
10 мая 1981 г. на квартире Евгения и Ирины должна была состояться встреча евреев по случаю празднования Дня независимости Израиля. Однако квартира была блокирована оперативниками КГБ, а через неделю Евгений Леин был арестован и заключен в «Кресты».
Евгений отказался признать сфабрикованное обвинение по ст.191/2 УК РСФСР в «сопротивлении властям» и использовал судебное заседание для выражения открытого протеста против произвола по отношению к евреям. Суд состоялся, но вопреки намерениям КГБ вылился не в акцию устрашения “отщепенцев советского общества”, а в яркую демонстрацию солидарности евреев-отказников Ленинграда, Москвы, Риги. Решением суда Евгений был осужден к 2-м годам лишения свободы «условно». Однако условное осуждение оказалось весьма условным. Пять месяцев Евгения ломали в «Крестах», затем полтора месяца гнали этапом через пересыльные тюрьмы Свердловска и Ачинска в Хакассию, где еще шесть месяцев перевоспитывали на «химии». Ирина Леин выехала в «Хакассию» вслед за мужем и фактически спасла его от окончательной расправы. Уступив волне протестов международных еврейских организаций «органы, ведающие исполнением приговора», разрешили Евгению в июне 1982 г. вернуться в Ленинград, где он и получил предписание на работу учеником кочегара-оператора в отопительную котельную.
Разрешение на выезд в Израиль семья Леин получила лишь в 1989 году после многих лет активного участия в борьбе евреев-отказников за право на выезд из СССР в Израиль.
Репатриировавшись в Израиль, д-р Евгений Леин преподавал математику в Иерусалимском университете (The Rothberg School for Overseas Students), а д-р Ирина Леин работала в Центре иммунологии (HADASSA Medical School).
Сегодня Евгений и Ирина Леин, их дети и шестеро внуков живут в Маале-Адумим.
Из предисловия к изданию на русском языке
Три жизни выпало на мою долю:
Жизнь Гомо советикус: со дня рождения в 1939 году и до подачи документов на выезд в Израиль в 1978 году. Жизнь, про которую вырвавшиеся из «cтраны всеобщего равенства и братства» писали: “мы там не жили, а существовали”.
Жизнь в отказе: десятилетний период с 1978 по 1989 год. Жизнь с надеждой и отчаянием на пути к освобождению из Коммунистического рабства. Жизнь полная риска, тревоги за жизнь близких и веры в успех нашей безумной затеи – репатриации в Израиль.
Жизнь в Израиле: жизнь Оле, празднующего 22.01.1989 – день Алии в Израиль, как второе рождение.
Приехав в Израиль в 1989 году после многих лет отказа, я не собирался писать эту книгу. Я был измотан вконец, как марафонец, достигший финиша и упавший без сил. Казалось, что мне и года не протянуть, а тут навалились разом еще и казавшиеся тогда непреодолимыми проблемы абсорбции. Но как говорила моя жена Ирина: “Проблемы – это еще не несчастье”.
Я поднялся и увлеченно преподавал в Иерусалимском Университете (The Rothberg School for Overseas students), получая истинное удовольствие от общения со студентами. Преподавал я математический анализ и введение в статистику, а отнюдь не историю Алии. Но однажды, на импровизированной встрече накануне празднования Дня независимости Израиля студенты забросали меня вопросами об узниках Сиона и отказниках - активистах Алии. Меня поразил интерес слушателей. Хотя на деле-то удивляться было нечему. Ведь мои 17–20-летние студенты были малыми детьми в годы отчаянной борьбы отказников за национальное достоинство и Алию в Израиль. Оказалось, что и родители их многого не знают из истории этой борьбы. И этому также есть свое объяснение: в 70-80-е годы евреев СССР увольняли с работы уже при подаче документов в ОВиР не только в качестве персонального наказания, и "чтобы другим неповадно было", но и для того, чтобы изолировать "отщепенцев от здорового советского общества". Таким образом, отказника отправляли в небытие. Коллеги, знакомые, друзья и даже родственники боялись общаться с ‘выродком’, зная о гласном и негласном контроле КГБ за советскими гражданами.
Нет, в 80-е годы гэбешники не использовали тактику сталинского массового террора. Это было и не нужно, так как поколение людей, пережившее террор сталинских лет, и их дети были, казалось, уже полностью сломлены. Гомо советикус понимал команды сверху с полуслова и принимал их почти без сопротивления. На 60-м году Советской власти было достаточно грубо и гласно расправиться с единицами, в назидание тысячам, и эти тысячи тотчас же затаивались в своих норках, а на митингах и демонстрациях во славу КПСС послушно пели: “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”.
Тысячи затаились, но не все. Вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения, несколько сотен евреев продолжали борьбу: борьбу за свободу, за национальную идентификацию и достоинство, за право на репатриацию в Израиль. В Москве, Ленинграде, Риге, Киеве, Одессе, Новосибирске действовали неофициальные семинары по еврейской культуре и иудаизму, ульпаны по изучению языка иврит, научные семинары ученых-отказников. К разгону этих еврейских групп и приступил КГБ в олимпийском 1980 году.
В Москве были арестованы Дмитрий Щиглик и Виктор Браиловский, в Ленинграде – Григорий Гейшис, в Киеве – Нахман Зубко и Владимир Кислик, в Харькове – Александр Парицкий, в Кишиневе – Осик Локшин.
Меня арестовали 17 мая 1981 года в ходе разгона ленинградского еврейского семинара. Пять месяцев ломали в печально знаменитой тюрьме ‘Кресты’. Затем 45 дней гнали этапом в Хакассию, где и начали перевоспитывать трудом на ‘стройках народного хозяйства’. Там тайком по вечерам на едином дыхании, я и написал записки о тюремном периоде моей жизни. Факты, свидетельства, размышления о виденном и пережитом были оформлены в виде писем к дочери Саше-Нехаме и ее друзьям. Уже в январе 1982 года эти записки-наставления, если хотите, завещание, были вывезены моей женой Ириной в Ленинград. Затем они были изданы Самиздатом и пересланы на Запад.
Спустя годы, уже после счастливой репатриации в Израиль в 1989 году, я и Ирина были приглашены в США. В Чикаго миссис Джин Фрид с улыбкой вручила нам выдержки из моих посланий в переводе на английский: “A synoposis of Evgeny Lein's experiences before, during and after the trial”. Также и в Израиле я получил от Эдика Усоскина бережно собранный и сохраненный комплект писем, заявлений, протестов, обращений, пересланных мною за годы отказа на Запад. Этот своего рода дневник событий, заметки о судьбе евреев, боровшихся за репатриацию в Израиль и о той неоценимой помощи, которую оказывали в этой борьбе евреям СССР израильтяне, еврейские общины Америки, Англии, Франции, Канады, Австралии и явился документальной основой книги, предлагаемой вашему вниманию.
«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»
(Песня строителей коммунизма)
В мае 1981 г. некий Рыков подал в Управление внутренних дел заявление о том, что “У ленинградской синагоги раздается расписание лекций, проходящих на частных квартирах. Ближайшая лекция на тему «День независимости Израиля» состоится на квартире у Евгения Леина”.
Что ж, осведомитель КГБ дал точную информацию. Евреи отмечали 33-ю годовщину со дня провозглашения государства Израиль, и лекция “Йом ха-ацмаут” («День независимости») действительно должна была быть прочитана в моей квартире.
Об этом доносе я узнал лишь после ареста. А утром 10 мая 1981 года еще ничто не предвещало трагедии. Мы с Ириной готовились к приему слушателей еврейского семинара: сдвинули мебель, соорудили из досок скамьи, чтобы больше людей смогло разместиться в нашей небольшой трехкомнатной квартире. Неожиданно раздался резкий стук в дверь. Заглянув в глазок, я увидел милиционера и молодцев в штатском. Лучшей линией поведения я считал отказ от любых контактов с КГБ, а потому дверь демонстративно не открыл и вести какие-либо переговоры отказался. Выйдя на балкон, я и Ирина увидели, как к дому подъезжают машины, из которых вылезают крепкие парни, напяливают на себя нелепые кепи и драные куртки, принимая вид устрашающих ‘урок’. Часть этих молодцев нацепили красные повязки, изображая дружинников.
Тем временем стали подходить евреи – участники семинара «История, культура и традиции еврейского народа». Но вход в парадную нашего дома был уже заблокирован. И у дверей квартиры встали трое громил в штатском. Миша Эльман, увидев меня на балконе, крикнул: “Женя, меня не пропускают к тебе. Они не верят, что я твой брат”. И вдруг, майор милиции буркнул: “Вот в это-то я верю, но сборища ваши мы прикроем”.
Сверху было видно, что руководил всей этой операцией Некто в штатском, а майор милиции был им нужен лишь для придания законности проверки документов у "подозрительных лиц". Оперативники останавливали каждого внешне похожего на еврея. Задержаны были даже наши соседи-армяне: молодая симпатичная пара Гамбарян, у которых я не раз прятал документы, фотографии, распечатки учебников иврита, опасаясь обысков.
Жильцы нашего дома, кооператива Академии Наук, люди интеллигентные, знали о том, что мы еще в 1978 году подали документы на выезд из СССР в Израиль. Большинство из них боялись даже поздороваться с нами на улице, но при встречах на лестнице, когда нас никто не мог видеть, дружески улыбались. В момент этой гэбэшной операции соседи затаились в своих квартирах. Лишь председатель кооператива астроном Галина Кастель не побоялась выйти и спросить, что происходит. Майор милиции стал объяснять, что "в квартире Леина готовятся дебош и пьянка, а потому милиция принимает профилактические меры, оберегая покой советских граждан…". Подошедший оперативник оборвал майора, сурово предложив гражданочке вернуться в свою квартиру "во избежание недоразумений". "Массовики-затейники" с красными повязками на рукавах продолжали выкрикивать антисемитские лозунги, заводя сбежавшуюся со всей округи шпану, подвыпивших работяг и совслужащих.
Ленинградский семинар «История, культура и традиции еврейского народа» был организован Львом Утевским и Григорием Кановичем в 1979 году. Вскоре к общеобразовательным лекциям добавились «Занятия по иудаизму для начинающих», которые вел Гриша Вассерман. Было ясно, что провести еврейский семинар втайне от КГБ – нереально, что на каждом таком собрании присутствуют осведомители. Но позиция отказников – участников семинара состояла в принципиальной гласности, открытости еврейских собраний. Мы более не хотели признавать неписаных, навязанных коммунистами правил самоцензуры и самобичевания. Подав документы на выезд в Израиль, мы уже открыто заявили о своем неприятии советского режима, а потому присутствие осведомителей на наших встречах мало что меняло. Пусть кураторы КГБ видят, что мы тверды в своем намерении вернуться к еврейству и репатриироваться в Израиль. Поэтому-то расписание лекций открыто раздавалось у ленинградской синагоги. Уже это казалось в те времена безумием. Гэбэшники пытались угрожать руководителям семинара. Не вышло. Затем они стали устраивать демонстративно–устрашающую проверку документов, переписывать и запугивать евреев, приходивших на лекции. Срабатывало, но далеко не на все сто процентов. Кто-то отсеивался, но взамен приходили новые и новые слушатели. Особенно радовало то, что стала приходить молодежь. Семинар набирал силу и стал регулярным. На лекциях собиралось уже до ста и более человек. Вот тут-то остро возникла проблема помещения. О том, чтобы снять зал для еврейского семинара, в те годы не могло быть и речи. А в свою квартиру пустить до сотни знакомых и незнакомых евреев мог решиться далеко не каждый. И все же такие люди находились: Аба и Ида Таратута, Авраам и Оля Чечик, Юрий и Нелли Шпейзман, Григорий Вассерман, да и мы с Ириной открыли двери своих квартир для еврейских собраний.
Кураторы КГБ ожидали, что угроз окажется достаточно, и ‘еврейские сборища’ развалятся, но этого не происходило. А в праздновании «Дня Независимости Израиля» власти увидели еще и политический мотив. Было ясно, что шумный спектакль, организованный гэбэшниками у дверей моего дома – есть акция в рамках окончательного решения проблемы еврейской идентификации, пресечения ульпанов по изучению иврита и Алии в Израиль. Понятно было и то, что уступить Властям – значило проиграть сражение за Свободу. Мы уже не были теми ЕВРЕЯМИ МОЛЧАНИЯ, о которых писал Эли Визель в 1963 году.
Я взял в руки текст Советской Конституции и громко зачитал с балкона:
“Гражданам СССР гарантируются:
неприкосновенность личности и жилища;
разжигание национальной розни преследуется по закону;
возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запрещается”.
Прекрасные слова! Коммунисты никогда не пренебрегали красивыми декларациями, но на деле, увы, все всегда было иначе.
Внизу дружинники и переодетые под простых советских работяг оперативники КГБ продолжали выкрикивать антисемитские лозунги, а евреи стали поодиночке уходить в разных направлениях будто бы по домам. На деле же большинство из них направились к Грише Вассерману, жившему неподалеку. Гэбэшникам донесли об этом, однако, с некоторым опозданием. Оперативники кинулись вдогонку, но в квартиру Вассермана врываться не стали. Видимо, такой оборот событий предусмотрен не был, а действовать без указания свыше они не решились.
Лекция на тему «День Независимости Израиля» состоялась!
«От сумы, да от тюрьмы не зарекайся»
Следующая неделя прошла тревожно. Пикет у дверей моей квартиры сняли, но перед домом, не скрываясь, дежурили "топтуны". Гэбэшники часто использовали эту примитивную и весьма эффективную психологическую обработку субъекта. В этот раз субъектом был я. Готовился арест, но так не хотелось в это верить. Может, обойдется... Не обошлось. Через неделю, 17 мая 1981 года меня арестовали.
В тот день лекция-беседа по теме «Шабат» должна была проводиться на квартире Гриши Вассермана. Отказники опасались повторной акции КГБ, но решили не сдаваться. Беседа началась по расписанию и, к нашему удивлению, без помех. Однако минут через двадцать входная дверь распахнулась. В квартиру ворвались капитан милиции и человек восемь в штатском. Как в плохом детективе, один из них тут же забубнил по рации: “Восемьдесят четвертый, восемьдесят четвертый! Вошли в квартиру”.
Толкаясь и наступая на ноги тесно сидевших евреев-участников семинара, оперативники заняли все углы и блокировали выход. Все новые и новые амбалы в штатском втискивались в квартиру. Не предъявив документов, не назвав причин своего вторжения, стали фотографировать собравшихся евреев, пихаться, рыться в сумках, сложенных на кухне. И уже это было страшно для тех, кто пришел на семинар впервые. Я заслонил спиной девушку, которая прятала в ладонях свое лицо от фотографа. Обстановка накалялась.
Руководил операцией все тот же Некто в штатском. Я попросил его предъявить документы и объяснить, на каком основании они вошли в частную квартиру. В ответ прозвучала команда: “Этого убрать!” Капитан тут же схватил меня за руки. Я инстинктивно рванулся, но меня уже волокли сквозь строй дружинников, заполнивших переднюю и лестничную площадку. Мои протесты: “на каком основании.. .” повисли в воздухе.
Одного за другим стали выводить других участников семинара. Вокруг бушевала толпа, выкрикивая в наш адрес брань и уже давно ставшие стереотипными фразы: “Жаль, что вас Гитлер не добил”. Евреев распихали по автобусам и повезли на расправу. Наконец, остановились. В автобус вошел Некто и приказал мне следовать за ним. Рядом плелся человек, назвавшийся дознавателем Веселовым. Этот с виду застенчивый, откровенно помыкаемый грозным начальством молодой человек был предусмотрительно включен в состав наряда, ворвавшегося в квартиру. И это было еще одним свидетельством того, что арест планировался заранее. Исход допроса был предопределен, т.к. руководитель операции, оказавшийся подполковником КГБ Лемишко, сразу же дал дознавателю указание ‘провести’ меня по статье 191 часть 2. Я понятия не имел, что это за статья. Потребовал Уголовный Кодекс и с ужасом прочел: «Сопротивление властям, связанное с насилием. Срок до 5 лет» Дознаватель говорил приторно мягко и участливо: “Я хочу помочь Вам. Надо всего лишь признать обвинение”. Как и положено, у добренького дознавателя был напарник, якобы не имевший к делу никакого отношения и лишь невзначай поинтересовавшийся: “А что случилось?” Напарник орал, создавая напряжение, не давал сосредоточиться и ... неожиданно помог мне, задав издевательским тоном традиционный вопрос следователя: “Что это у тебя руки дрожат?!” Я тут же вспомнил изданные самиздатом рекомендации диссидента-юриста Владимира Альбрехта и ответил правду: “Волнуюсь”. Затем потребовал лист бумаги и написал, не стесняясь корявых скачущих букв:
Прокурору Ленинграда.
ПРОТЕСТ
Считаю мое задержание заранее спланированной акцией. Требую освободить меня из-под ареста.
Следователи ждали от меня совсем другого текста и в наказание отправили в ‘аквариум’, где и продержали часа три в обществе отвратительной шлюхи. Затем в клетку втиснули парня с фигурой борца, который настойчиво пытался разговорить меня, узнать: что, где и как? Беседовать с этой ‘наседкой’ я не стал. Казалось, что начнут бить жестоко и беспощадно, но дальше угроз и пинков дело пока не пошло.
Как ни странно, пребывание в ‘аквариуме’ явилось для меня положительным фактором, так как я осознал неизбежность заключения и справился с чувством паники. (А верить в чудо так хотелось!) Меня опять подняли в кабинет дознавателя и продолжили обработку. Дознаватель снова и снова возвращался к версии сопротивления властям, связанного с нанесением удара капитану милиции и отрыванием погона на его мундире.
“Что за чушь? – недоумевал я – При чем тут какой-то погон”. Оказалось, что эта деталь и есть самая главная часть обвинения по статье 191/2 УК. Просто невыполнение приказа – это лишь неповиновение. Даже удар, нанесенный милиционеру, это еще недостаточный повод для привлечения к ответственности по этой статье. Погон – это символ власти, а надругательство над атрибутами власти и есть преступление.
Обвинение я полностью отрицал и настаивал на внесении в протокол всех обстоятельств и событий того вечера: факта вторжения в частную квартиру, фотографирования собравшихся на лекцию евреев, антисемитские выкрики толпы. Требовал зафиксировать имена участников операции, номера служебных автобусов и черной Волги. Особенно дознавателю не нравилось упоминание услышанной мною фамилии руководителя операции Лемишко. Но именно отрицательная реакция на указываемые мною детали и подсказывала мне пункты нарушения моих прав. Дознаватель все еще не терял надежды расколоть меня и набрал номер телефона родителей. Ужасно было сообщить им об аресте. Ведь они пережили сталинские времена и жили в постоянном страхе перед всесильной властью. Отец часто повторял с грустью и отчаянием: “Страх сопутствовал нашему поколению всю сознательную жизнь”. Очевидно, что дознаватель рассчитывал на психологический надлом с моей стороны. Я же старался говорить с матерью спокойно, попросил привезти теплые вещи. Но как только я произнес, что вину не признаю, Веселов мгновенно нажал на рычаг телефона. Так мы и остались при своем: дознаватель не внес в протокол допроса важные для меня факты и обстоятельства происшедших событий, а я отказался подписать составленную им ‘липу’. Тогда вместо меня постановление на задержание подписали двое понятых, болтавшихся за дверьми специально для такого случая.
В районный изолятор меня доставили глубокой ночью. У входа я увидел отца и мать. Б-же, как это было страшно. Они сидели на лавке, сгорбившись, с серыми лицами, постаревшие на двадцать лет сразу, и караулили мой приезд. Виделись мы мгновение, но главное, я успел крикнуть: “Передайте Ирине, что я отрицаю обвинение полностью”.
«Был бы человек, а статья найдется»
Три следующих дня я провел в КПЗ – камере предварительного заключения районного изолятора. Подвальное помещение и нары, круглосуточно освещенные лампой-прожектором. Еда – из расчета 37 копеек в день. Впрочем, есть из-за нервного напряжения не хотелось. Слышно было, как охранники устраивали по ночам пьяные оргии, выводя из камер девочек. Меня не трогали, так как я был не их, а комитетчиков. (Так они называли сотрудников КГБ). Пока что меня испытывали голодом, холодом и страхом предстоящего. На третьи сутки по мою душу пришла следователь Дудкина с грозным напарником-прокурором Запорожцем. Допрос велся по старой схеме. Следователь ‘соболезновала’ мне всей душой, а прокурор выполнял танец устрашения. Он сразу предложил мне дилемму: признание в том, что я “набросился на капитана милиции, нанес ему тяжелые телесные повреждения и оторвал погон от мундира”. В случае признания вины прокурор обещал мне немедленное освобождение из-под ареста под расписку о невыезде до суда, приговор которого будет "заведомо мягким". А в случае непризнания вины меня ожидало содержание под стражей в ‘Крестах’ и приговор суда "по всей строгости Закона: пять лет лагерей".
Я настаивал на том, что не совершал противозаконных действий: не оказывал сопротивления, не бил капитана милиции, не покушался на погон его мундира, и требовал допросить свидетелей – участников еврейского семинара.
Прокурор произнес длинную проникновенную речь о том, что, таки да, дело “из пальца высосано”, но что у меня нет выхода. Ухмыляясь, он заметил, что мои часы, “разбитые в момент нападения на милиционера”, могут быть приобщены к делу как вещественное доказательство. Тогда я не знал, что часы и запонки, изъятые у меня в КПЗ, уже возвращены следователем моей жене в целости и сохранности. Но то, что часы в момент ареста были целы, уж конечно, помнил. Намек прокурора был более чем прозрачен.
“В создавшейся ситуации тебе выгоднее признать вину”, - долбил прокурор без устали. “Если понадобится, тебе можно и статью 209 – уклонение от общественно-полезного труда, т.е. тунеядство, пришить. Можно и по другим статьям посадить. Был бы человек, а статья найдется”.
Я продолжал отрицать предъявленное мне обвинение.
“Ваши друзья вас уже бросили. Вы – семейный человек и должны подумать о будущем своих детей”, - бил прокурор по самому больному месту.
Я и думал о будущем своих детей, когда 3 июля 1978 года подал документы на репатриацию в Израиль. И отречься от семьи, от друзей, от самого себя не мог.
Прокурор продолжал угрожать и все пытался расспросить про московского отказника Бориса Чернобыльского. Оказалось, что Борису предъявлено аналогичное обвинение, и КГБ рассматривало вариант обвинения нас в сговоре. Я наотрез отказался продолжать беседу. Прокурор подписал санкцию на арест, а следователь составила протокол.
После их ухода у меня сняли отпечатки пальцев, и я стал ждать отправки в ‘Кресты’.
Автозэк пришел утром следующего дня. Меня вывели из камеры, под конвоем повели в машину. И тут меня ждал сюрприз: снаружи, у входа в изолятор я увидел Ирину.
Моя преданная жена уже сутки караулила момент, когда меня выведут к автозэку. С ней вместе по очереди дежурили Аба Таратута, Миша Эльман и другие отказники. Конвой тащил меня к машине, но я упирался, как мог, и мы успели обменяться парой фраз. А главное, мы увидели друг друга.
Эта мимолетная встреча имела огромное значение. Я успел прокричать, что вину не признаю, что написал протест на имя прокурора города и буду бороться до конца. Ирина послала мне воздушный поцелуй. Меня втолкнули в автозэк, и с этого момента все контакты с внешним миром были оборваны надолго . . .
«Женился удачно – счастье нашел»
(еврейская притча)
То, что не мог сделать я, будучи в полной изоляции, сделали моя жена и друзья. Ирина писала заявления и протесты в высокие советские инстанции, а копии пересылала на Запад. Ирина передала информацию о случившемся непосредственно в американское консульство в Ленинграде. Ирина обратилась к участникам памятных событий с призывом описать все обстоятельства вторжения гэбэшников в квартиру и разгона еврейского семинара.
Многие, очень многие евреи в те годы считали подобную активную линию поведения безумием.
М. шипела ей в лицо: “Ты затягиваешь петлю на шее собственного мужа. Да и тебе на голову кирпич упадет. И поделом! Ты уже не спасешь своего мужа, а всем нам будет плохо”.
К. также увещевал Ирину: “Ты не знаешь, как ведет себя твой муж на следствии. Возможно, он уже сломался, и ты не имеешь права оставшихся на свободе призывать к активному протесту”.
Домой к Ирине пожаловал назвавшийся отказником Е. и со смаком стал расписывать ужасающие подробности предстоящего мне тюремного бытия.
Ирина резко отшивала подосланных ‘доброжелателей’.
Были и искренне дружеские, но неподходящие нам советы типа притворной игры в ‘несчастного, смертельно больного ученого’ и унизительных призывов к милосердию палачей. Ирина отвечала одно: “Я знаю своего мужа. Он будет стоять до конца. Хочешь помочь, помоги. Боишься, отойди в сторону”.
Уже через день после моего ареста Ирина писала прокурору города: “По утверждению очевидцев, мой муж, Леин Евгений, ничего противозаконного не совершал. Все происшедшее говорит о том, что действия представителей власти были направлены на то, чтобы чинить препятствия естественному и законному стремлению евреев к изучению своей истории и культуры. О том, что арест моего мужа – не случайность, а организованная кампания преследований, говорит и тот факт, что 10.05.81 власти воспрепятствовали проведению еврейского семинара на моей квартире. Считаю, что мой муж явился жертвой произвола властей. Требую немедленного его освобождения из-под стражи и наказания виновных в совершении противозаконных действий”.
Этот протест-вызов всесильной коммунистической системе был отчаянно смелым поступком в те годы. Был задан тон кампании протестов против моего ареста, против гонений евреев, требующих свободы репатриации в Израиль
Как-то, придя поздно вечером домой после беготни по присутственным местам, Ирина нашла в почтовом ящике цветы. Откликнулись евреи на призыв Ирины. Откликнулись, несмотря на то, что гэбэшники провели "воспитательные беседы" с каждым из задержанных в день разгона еврейского семинара. У многих возникли проблемы с работой, учебой. Семен Аш и Миша Сальман получили по 15 суток. Таню Финкельштейн посадили на 12 суток. Таню Минакер оштрафовали за то, что она пришла на семинар со своей десятилетней дочерью, и строго предупредили об обязанности воспитания дочери в духе "славных советских, а не фашистско-сионистских традиций". Гришу Вассермана оштрафовали на основании протокола, составленного зампредседателем «Комиссии Исполкома по контролю за соблюдением исполнения религиозных культов» Лейкина.
‘Дрессированный еврей’ А.Лейкин был предусмотрительно включен в состав оперативного отряда по разгону еврейского семинара. В составленном им протоколе было указано, что у некоторых участников семинара на головах были ермолки, а на стенах квартиры висели фотографии религиозных евреев, включая портрет Любавического Рабби. В этом верноподданный чиновник усмотрел нарушение Закона: “Советская Конституция предполагает персональную свободу вероисповедания, но групповые религиозные собрания на частных квартирах запрещены!”
Грустно было сознавать, что наш гонитель А.Лейкин – еврей. Евреями были и командир комсомольского оперотряда Дейч, и следователь по моему делу Дудкина, и некоторые другие исполнители гэбэшных постановок. КГБ часто использовал ‘дрессированных евреев’ с целью разрушения еврейской солидарности. Впрочем, это не было нововведением. Еще в 1927-м году при аресте и в допросах Любавического Рабби – Иосифа Ицхака Шнеерсона принимал участие ‘верноподданный’ еврей Нахмансон. “Садизм – это вторая натура наших двуногих мучителей”,– писал Рабби в своих воспоминаниях.
Страшно, было очень страшно… И тем не менее, более тридцати участников семинара подали письменные свидетельские показания в прокуратуру города и в Президиум Верховного Совета СССР. Дима Гринберг писал: “Я, как свидетель, утверждаю, что Леин никого не бил, а лишь просил предъявить документы и полномочия на вход в квартиру. Он стал жертвой заранее спланированной провокации со стороны должностных лиц…”
“Ну и что? Кому это поможет?!” – говорили ‘тихари’.
Казалось, и верно, какой прок в циничном ответе прокурора Корнилова: “На ваше заявление с просьбой допросить Вас в качестве свидетеля по делу Леина разъясняю, что при совершении преступления Леиным присутствовало, кроме Вас, еще шестьдесят человек. Всех их вызывать и допрашивать нет необходимости”.
А прок от гласных протестов был. Прежде всего, ответ прокурора стал документальным подтверждением пристрастности следствия, ибо, согласно ‘гуманным’ советским законам - статьям 70, 72 УПК, “лицо, заявившее, что ему известны существенные обстоятельства дела, должно быть допрошено”. Кроме того, документально зафиксировав целый ряд нарушений социалистической законности, мы сумели впоследствии привлечь внимание иностранных юристов. Огромное значение эти заявления имели и для самих участников движения за свободу еврейской культурной жизни и репатриации. Ведь каждый, осмелившийся сказать вслух слово правды, победил страх поколения, живущего под гнетом коммунистической системы.
Группа московских отказников: Наташа и Геннадий Хасины, Яков Рахленко, Александр Лернер, Наум Мейман, Алексей Магарик, Иосиф Бегун, Марк Нашпиц, Юлий Кошаровский, Женя Шварцман обратились к еврейским общинам мира:
“Евгений Леин, отказник, принимавший участие в национально-культурной жизни ленинградских евреев, находится сейчас под арестом в ленинградской тюрьме. В то же самое время в Москве готовится суд над активистом борьбы за алию Борисом Чернобыльским. Оба они, вместе с другими советскими евреями, принимали участие в деятельности еврейских культурных групп. Эта деятельность полностью легальна, но власти рассматривают это движение как нежелательное и пытаются остановить его любыми способами. Целью настоящих репрессий является не только намерение посадить за решетку двух активистов алии, но и запугать тысячи советских евреев, желающих эмигрировать из СССР. Мы призываем еврейские общины всего мира сделать все, что в их силах, для защиты Евгения Леина и Бориса Чернобыльского”.
|
