Воспоминания

ГОЛОДНАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ СОВЕТСКИХ ЕВРЕЕВ В МОСКВЕ
в Приемной Президиума Верховного Совета СССР
10-11 марта 1971 года.

СКАЗАНИЕ ОБ ИСХОДЕ ИЗ РОССИИ
Дневник демонстранта

Часть 2

Давид Зильберман

ДЕНЬ ВТОРОЙ

      На следующее утро, 11 марта 1971г., в 11 часов утра - времени открытия Приёмной Президиума Верховного Совета СССР, евреи, участники голодной демонстрации, снова явились к зданию Приёмной Президиума, расположенного поблизости и в прямой видимости от Красной Площади, почти напротив Кремлёвского Дворца Съездов. Увидев прибывающих евреев, в зал поспешно навстречу им вышел Думин и объявил, что ничего нового нам больше не будет сообщено, и настойчиво потребовал покинуть Приёмную. Но, в отличие от вчерашнего дня, он выразил готовность принять людей в индивидуальном порядке, если кто-либо того пожелает. Несколько человек последовали за ним в кабинет.

      Другие сгрудились за столиками в центре зала и стали обсуждать ситуацию. Мы понимали, что советские органы власти будут рассматривать дальнейшее наше пребывание в Приёмной Президиума как открытую обструкцию, вызывающую провокацию и нарушение правопорядка, как это было продемонстрировано нам вчера и завершилось нашим выдворением, ибо формально на наше вчерашнее заявление нам уже был дан ответ и было предложено перейти в МВД СССР, которое располагалось по адресу Огарёва 6.

      По нашему мнению, чтобы оправдать наше упорное пребывание в Помещении Приёмной, для советской бюрократической машины необходим был новый документ, в котором бы мы чётко и конструктивно, не требуя невозможного с точки зрения властей, сформулировали бы наши требования и условия прекращения голодовки.

      И тут же, за столом в зале Приёмной, мы составили новое коллективное заявление, в котором углубили наши требования, сформулированные в предыдущих документах:

      Иначе говоря, мы конструктивно поставили перед советским правительством нашу проблему, требуя в этом деле порядка и соблюдения какой-то законности. Такой подход, с нашей точки зрения, был логично приемлемым и для советских властей, и в то же время аргументировал бы наш настойчивый отказ от общепринятого в СССР индивидуального приёма для рассмотрения жалобы, поскольку речь шла о решении общего принципа.

      Вместе с тем, в случае получения положительного ответа на эти два вопроса, мы имели бы основание или сигнал для прекращения голодовки. Большинство присутствующих с этим согласились и тут же в зале подписали этот документ. Вручая его в Секретариат Приёмной, мы сделали при этом следующее устное заявление:

      Секретарь взяла наше заявление и поспешно куда-то отнесла.

      Это был очень важный конструктивный документ, который, очевидно, вскоре попал прямо в руки Министру внутренних дел, поскольку в дальнейшем именно вокруг этих двух положений разгорелась наша борьба.

      Некоторые наши товарищи скептически относились к обилию документов, которые мы, активная группа, несколько человек, продуцировали и предлагали на подпись. А лично я в тот день получил от Эзры Русинека насмешливую ядовитую кличку «графоман» - прорвались наши старые внутренние противоречия и разногласия между участниками разных рижских активов.

      Зато с Вульфом Файтельсоном у меня состоялся такой мимолётный разговор:

      - Вульф, мы сейчас у фараона. Нам надо сделать так, чтобы мы им стали противны, как пастухи Якова, помнишь? Только тогда они нас отпустят. Египтяне терпеть не могла запаха овчин. Нам надо дать им понюхать нашу шкуру ...

      Вульф добродушно улыбнулся, и в знак одобрения ритмично покачал по своей привычке головой – древняя библейская аналогия удивительно соответствовала нашей современной советской действительности.

      Примерно в 12:30, с тем, чтобы успеть ровно в 13:00, как было заранее сообщено иностранным корреспондентам, евреи группами вышли из Приёмной Президиума Верховного Совета СССР и пешком направились в Министерство внутренних дел на улицу Огарёва 6.

      Был промозглый мартовский день. Удивленные москвичи-прохожие с любопытством наблюдали, как десятки евреев шагают плотной массой по центральным улицам советской столицы, многие при этом говорят по-еврейски, тематика разговора – выезд в Израиль, это так необычно для Москвы... Настроение при этом у всех приподнятое. Наше шествие растянулось на несколько кварталов. Несомненно, каждый наш шаг был в поле зрения властей, и они, понятно, учитывали то неблагоприятное впечатление, которое оставляет еврейская демонстрация на московскую публику и особенно на иностранных гостей, уже начавших съезжаться в Москву к ХХIV съезду КПСС.

      Евреи группами подошли к зданию Министерства внутренних дел, подождали, пока соберутся все участники демонстрации, и вместе зашли в помещение Приёмной МВД.

      В ожидании приёма там было несколько посторонних, похоже, не евреев.

      Я обратился к дежурному милиционеру:

      - Мы - группа евреев из 8 городов СССР. Нас сюда направили из Приёмной Президиума Верховного Совета СССР с тем, чтобы получить ответ на наше коллективное заявление в адрес Президиума Верховного Совета СССР. Пожалуйста, передайте начальству, чтобы к нам вышли на переговоры или побеседовали с нами в каком-нибудь кабинете.

      - Хорошо, подождите, - ответил милиционер и зашел в кабинет начальника общесоюзного ОВИРа.

      Через пару минут дежурный вышел и заявил:

      - Пожалуйста, записывайтесь и входите по одному, - при этом он предложил нам чистый лист бумаги для записи.

      - Мы не можем заходить по одному, потому что у нас у всех один и тот же вопрос, - возразил я ему. - Нам необходимо, чтобы он был решен в принципе. Вы передайте вашему руководству, что мы не ждём от них индивидуального решения, а нам важно знать только суть дела – в чем именно предстоящий пересмотр наших дел будет отличаться от всех предыдущих. Мы по одному входить не станем, мы ждём, чтобы к нам вышел ответственный представитель и сделал соответствующее разъяснение по нашему вопросу.

      Милиционер снова зашел в кабинет начальника и опять вернулся с тем же предложением об индивидуальном приёме. На столе у него лежал тот же чистый белый лист для записи на приём.

      А у нас сама собой сложилась невидимая спайка и дисциплина, несмотря на внешний шум и споры. Евреи из разных городов и мест, несмотря на то, что многие даже не знали друг друга или бегло познакомились только в эти дни, беспрекословно следовали согласованной линии, никто не порывался на, казалось бы, «соблазнительный» индивидуальный приём, все сплочённо стояли на своём. Мы ждали.

      Линия фронта проходила теперь на принципе – быть ли индивидуальному приёму, как это испокон заведено во всех советских учреждениях, или мы переломим рутину и заставим их говорить перед коллективом.

      Последние посторонние посетители решали свои дела и покидали Приёмную. Мы оставались одни. Из кабинета начальника вышел какой-то подполковник милиции и бросил дежурному беглую, словно невзначай, фразу: «Ну что, записались?»

      Милиционер отрицательно покачал головой, а подполковник деловито, словно наше посещение его вовсе не интересовало, прошагал в другую, заднюю дверь. Стало очевидно, что власти проявляют по отношению к нам необычную озабоченность. Понятно, они нас не испугались, но несомненно, что что-то происходит.

      Это укрепило нашу решимость держаться дальше наших принципов, тем более, что времени до конца официального приёма ещё было достаточно.

      Несколько человек, наш актив рижан, стояли в передних рядах в ожидании словесной баталии с властями. Но шло время, миновало минут 15–20, но никто не появился. Мы начали уже настраиваться на долгое ожидание и кое-как разместились по помещению, которое было несравненно меньшим, чем Приёмная Президиума Верховного Совета СССР; очевидно оно не было предусмотрено для такого множества посетителей.

      Наконец, вышел начальник ОВИРа МВД СССР полковник Овчинников в сопровождении двух подполковников милиции и обратился к нам:

      - Граждане! Вам было заявлено, что ваши дела будут пересмотрены и вам будет об этом сообщено. Если кто-либо хочет сообщить конкретно что-нибудь о себе, ему представляется такая возможность. Вопросы выезда из СССР за границу рассматриваются нами в каждом отдельном случае, с учетом многих факторов. Единого общего решения здесь быть не может. Ни для кого не является секретом международная обстановка на Ближнем Востоке и агрессивный внешнеполитический курс Израиля, и мы не намерены поставлять Израилю пушечное мясо.

      - Вы заявили, что наши дела будут пересмотрены, - прервал его один из участников демонстрации. - Мы хотим знать, чем этот пересмотр будет отличаться от всех предыдущих решений наших дел, когда нам неизменно и беспричинно отказывали.

      Овчинников: - Мы получили указание пересмотреть ваши дела, и мы их будем пересматривать, но только в индивидуальном порядке. И заявляю вам твёрдо – общего приёма не будет. Записывайтесь и заходите по одному.

      Несколько человек пытались вступить с Овчинниковым в спор, но полковник решительно объявил, что никто с группами разговаривать не будет и, чеканя шаг, вся свита полковников МВД ушла в кабинет, демонстративно захлопнув за собой с силой дверь.

      Мы вновь остались наедине с самими собой перед лицом равнодушного дежурного милиционера.

      Вдруг замечаем, что к зданию МВД подкатило несколько легковых автомашин, оттуда вышли милиционеры и стали у окон и у выхода из Приёмной. Кто-то из наших пытался выйти на улицу, проверить, но милиционеры преградили ему дорогу. С этого времени выход отсюда для нас был закрыт, и с этого момента мы фактически находились под арестом.

      Шло время. Вдруг распахнулась дверь кабинета, и снова вышел полковник Овчинников, громогласно объявив:

      - Сейчас с вами будет говорить начальник политотдела Министерства внутренних дел СССР генерал-майор Самохвалов! – и, потеряв всю важность, встал по стойке «смирно» в ожидании выхода более высокой особы.

      Мы ничего больше не предпринимали, только стояли непоколебимо на нашем простом принципе и не двигались с места, а события сами собой развивались стремительно, как в детективном кинофильме.

      Вышел холёный генерал, идеолог Министерства внутренних дел СССР, в сопровождении нескольких высоких чинов МВД и, скривив презрительной губы, начал:

      - Что же это получается, граждане?! Или вы думаете, что у нас нервы слабые? Может быть, вздумали нас испугать? Что это у вас тут, вроде демонстрация, что ли? Я вас хочу предупредить, что этим вы советскую власть не возьмёте! Вы нарушаете порядок! Но мы, в нарушение всех правил, пошли вам навстречу и разговариваем со всеми вами вместе. Но не думайте, что это потому, что советская власть слабая, и что вам всё дозволено! У нас имеется порядок рассмотрения дел, и никто вам его нарушать не позволит. Мы даём разрешение на выезд за границу гражданам, и вы сами об этом знаете. И ваши заявления тоже будут рассмотрены.

      - Чем вы будете руководствоваться в нашем случае, при рассмотрении наших дел? – прервал его кто-то из глубины нашей толпы.

      Самохвалов: - Это вопрос сложный, и общего правила здесь нет. Мы руководствуемся, прежде всего, государственными интересами Советского Союза.

      - Любые действия всяких властей должны осуществляться на основании советских законов, - возразил ему Арнольд Нейбургер, отстаивая свой коронный юридический пункт.

      Самохвалов: - Все действия органов, которые рассматривают ходатайства о выезде за границу, являются строго законными, и никакого противоречия здесь нет и быть не может!

      Но Нейбургер продолжал: - Выезд в другую страну, в нашем случае в Израиль, гарантирован гражданам советскими и международными законами, которые говорят о свободе выбора местожительства.

      - Пожалуйста! Выбирайте себе Крым или Кавказ! – со злым ехидством отпарировал генерал Самохвалов.

      - Если Вы трактуете эти законы как право выбора местожительства только в пределах Советского Союза, то это неверно, - продолжал Нейбургер. - К этому следует прибавить ратифицированные Советским Союзом международные документы, которые имеют юридическую силу на территории СССР – это «Всеобщая Декларация прав человека», статья 13, пункт 2, где говорится, что каждый человек имеет право «покинуть любую страну, включая собственную, и вернуться в неё». То же самое утверждает «Конвенция об устранении и ликвидации всех форм расовой дискриминации», а также «Международный пакт о гражданских и политических правах». Таким образом, наше требование о выезде в Израиль гарантировано нам законом, а действия властей, препятствующих нашему выезду в Израиль, следует признать незаконными! – настойчиво закончил Нейбургер.

      Самохвалов: - Вы неправильно понимаете эти международные документы. Они имеют рекомендательный характер, мы с ними считаемся, но также учитываем государственные интересы Советского Союза. Вы знаете, в каких мы отношениях с Израилем, и мы не будем усиливать его военный потенциал и его агрессивность.

      - Вопрос нашего выезда в Израиль не имеет ничего общего с ближневосточной политикой ни СССР, ни Израиля, - возразил один из участников демонстрации. - В течение многих лет мы разлучены с родственниками. То, что мы требуем – это только право на человечность и гуманность, и это не может оспариваться никакими политическими соображениями!

      - Вы говорите, что даёте кому-то разрешения. Да, действительно, одним дают, а другим – нет. Но прежде всего, в связи с подачей документов нас выгнали с работ, лишили возможности нормально жить! – с болью и гневом бросила в лицо генерала Геся Камайская, педагог с долголетним стажем. - Вы заставляете нас в течение многих лет быть в неведении, сидя на чемоданах. И неизвестно, как долго так нас будут мучать. Вот почему мы прибыли к вам!

      Самохвалов: - Вас никто не заставлял уходить с работ, работайте, живите, как все советские люди.

      - Мы не можем жить и работать, как все советские люди, потому что мы считаем своей Родиной Израиль и ощущаем себя гражданами Израиля, - возразил другой еврей.

      Самохвалов: - Пока вы находитесь здесь, вы являетесь гражданами СССР и подчиняетесь советским законам!

      Неорганизованный спор и перебранка с главным идеологом Министерства внутренних дел СССР продолжались так некоторое время, и когда он счёл, что разговор исчерпан, то объявил:

      - А теперь, пожалуйста, кто хочет, пусть запишется на приём, а всех остальных попрошу разойтись, о решении вам будет сообщено. Ничего другого мы вам больше сообщить не можем.

      И вся группа высоких чинов МВД снова укрылась в кабинете.

      Что делать? Главного мы ещё не добились. Мы понимали, что не можем уехать из Москвы, не получив конкретных заверений о разрешении на выезд. И мы решили стоять до конца, даже если бы в отношении к нам снова применили силу, но на этот раз мы договорились, что будем упорствовать вплоть до того, что милиционеры будут вынуждены выносить нас на руках или арестовать. Но тогда на нас станет работать этот новый «шум». В любом случае, нам наруку была бы любая громкая акция...

      В таких раздумьях, в мысленной подготовке новых ответных шагов и ещё одного заявления на случай репрессий, проходит некоторое время.

      Работники МВД высоких чинов снуют взад и вперёд, в кабинет и обратно. Напряжение не ослабевает, напротив, мы интуитивно чувствуем, что оно нагнетается. Что-то происходит. Видимо, поддерживается непрерывная связь с очень ответственными органами власти СССР, возможно с правительством или даже с самим Политбюро.

      Вдруг из задней двери вновь появился генерал-майор Самохвалов и отрапортовал:

      - Сейчас к вам обратится член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета Союза ССР, Министр внутренних дел СССР генерал-полковник Щелоков! – и казавшийся недавно столь всемогущим генерал Самохвалов вытянулся по «струнке», а за ним, словно на параде, эскорт полковников, подполковников, майоров МВД, и все напряженно ожидали выхода самого министра.

      Эта метаморфоза чинов и чинопочитания от простого дежурного милиционера до самого министра, когда каждый предыдущий начинал с позы громовержца и тут же, на наших глазах, в считанные минуты превращался в послушного шавку-подчинённого, во многом напоминала комедийное военное угодничество и чинопреклонение времен бравого солдата Швейка по Гашеку...

      Вот внесли небольшой столик, накрытый зелёным сукном, и поставили графин с водой и стаканом.

      Идут минуты напряженной тишины. Мы, несколько острых на язык, начинаем пробираться из задних рядов вперёд – предстоит горячая словесная схватка ...

      Но вот и Он ... Быстрой походкой появился сам министр в сопровождении нескольких штатских и важных военных в генеральских мундирах МВД.

      Низкорослый, круглолицый, розовощекий, свежий, румяный, должно быть только что с крымских или подмосковных дач, самодовольный и самоуверенный, сама опора советского государственного строя и его правопорядка, Министр внутренних дел СССР Щелоков внешностью чем-то напоминал Хрущева. Он оглядел нас и добродушно произнёс:

      - Здравствуйте, граждане ! Как вас тут много! И это все ко мне на приём?! Всех вас принять не смогу. Так вот - у меня есть полтора часа, - Щелоков вынул карманные часы и мельком взглянул на циферблат. - Я только что читал лекцию в университете, а через полтора часа должен быть на Московской городской партконференции. Так как нам с вами разговаривать? По одному, или, может быть, у вас тут есть кто-нибудь главный? – министр с хитрецой, явно в хорошем расположении духа, уставился на евреев.

      - У нас нет главных и нет никаких организаций, всех нас объединяет только то, что в течение ряда лет нам всем без всякой причины отказывают в выезде в Израиль, - сказал кто-то из нас.

      - Понимаю, понимаю, - перебил Щелоков, - ко мне уже обращались с таким вопросом, мы беседовали, занимались, кому сочли возможным, тому дали разрешение, общего правила здесь нет и быть не может. А почему я вижу тут некоторых, которых уже принимал, с которыми беседовал, почему они здесь? Как это понять?! Чтобы было побольше, так что ли? Что это такое? Вот вы, например, почему вы сюда пришли? Это что? – и он ткнул пальцем в еврея из Бердичева, стоявшего как-то сбоку, поодаль.

      - Я помню его дело, - повернулся Щелоков к помощнику, который делал пометки в блокноте со слов министра. - Молодой, понимаешь, только что кончил институт, государство на него деньги затратило, родственники его все здесь, а он хочет, видите ли, ехать в Израиль, к какому-то дяде! Вы его дело пересмотрите, но разрешение ни в коем случае давать ему нельзя! – дал он указание своему помощнику.

      - Мы хотим, чтобы Вы, как министр, компетентный представитель властей, сделали нам разъяснение, по какому принципу будут заново пересмотрены наши дела, – задали вопрос Щелокову из передних рядов.

      - В этих вопросах соответствующие органы подходят с точки зрения гуманности, индивидуально, в каждом отдельном случае. Как, например, я могу вместе с вами решать его дела? – возразил Щелоков и, глядя на задавшего вопрос, указал на его соседа, стоящего рядом. - Я должен побеседовать с вами, потом с ним, сколько успею, столько приму. Я понимаю, когда этот вопрос ставят старые люди, хотят на старости лет жить вместе с детьми. А вот мне много раз писал один инженер из Риги. Холостой, понимаете, молодой, никого у него ни здесь, ни там нет, а вот пишет, что мол, хочет в Израиль, потому что, дескать, хочет, чтобы его дети учились по-еврейски. А к чему ему этот еврейский язык? Кому он нужен? Да как мне лунное затмение!

      Мы, конечно, поняли, что это была ссылка на дело Арнольда Нейбургера, который незадолго до этого послал заявление об отказе от советского гражданства.

      - Мы тоже считаем Израиль своей Родиной, и тоже хотим, чтобы наши дети посещали еврейские школы! – послышались с разных сторон возражения евреев, перешедшие в разноголосый шум. - Это вполне естественно, нормально! А как все другие?

      Щелоков: - А вот с Украины, с Одессы люди так не рассуждают.

      И министр стал явно уводить в сторону серьёзный деловой разговор. Складывалось впечатление, что он хочет умышленно шутками-прибаутками хрущёвского псевдонародного толка сбить накал нашей борьбы, обесценить наши требования, свести всё к фарсу. Наша встреча стала превращаться в балаган – демагогию министра с одной стороны, и споры, ругань, хаотические возражения и выкрики с другой.

      В этот момент я выступил вперёд и громко, стараясь перекричать гул толпы, произнёс:

      - Николай Анисимович! (Я бесконечно много писал во всякие советские инстанции и потому знал имена и отчества почти всех членов Политбюро Союза и Латвии). Я хочу, чтобы Вы нас правильно поняли. Мы не враги советской власти, и не от хорошей жизни сюда прибыли. Меня, например, семь лет не выпускают в Израиль к старому одинокому отцу.

      - А почему вы ко мне раньше не обратились? – перебил меня Министр.

      - Я Вам писал десятки раз, Вы мою фамилию Зильберман должны были бы хорошо запомнить, если бы мои письма к Вам доходили. Так почему Вы мне ни разу не ответили и не вызвали? Вот это и привело меня сегодня к Вам сюда. Но я хочу сейчас сказать о другом. В нашем вопросе, как и в любом другом деле, должны быть законность и порядок. Вот сегодня Вы, министр, генерал-полковник, по крайней мере, разговариваете с нами, как подобает человеку, вникаете, хотите разобраться. А вот начальник Рижского ОВИРа, подполковник Кайя, разговаривает с нами таким образом: «Вот вы увидите Израиль!» - и я вытянул перед министром кукиш в качестве демонстрации моих слов. - Это же издевательство над нашими человеческим и национальным достоинством! А министр внутренних дел Латвии Сея принимал нас до часу ночи и всем отказал, у него были все наши личные дела, а у Вас их нет, Вы же ему наверно доверяете! Какой смысл нам сейчас это повторять и идти к Вам на индивидуальный приём?!

      Щелоков перебил меня:

      - Кайя и Сея говорят и делают то, что им положено, а тут хозяин я! И как скажу, так и будет! (он не сказал «член ЦК» или «министр», а сказал именно слово «ХОЗЯИН»). У них одна власть, - и министр вытянул вперёд руки, держа вертикально поставленные ладони на небольшом расстоянии друг от друга, - а у нас – побольше! – и он широко развёл руки.

      Он поистине ощущал себя хозяином над нашими судьбами...

      - Вот почему мы не согласились на индивидуальный приём, - попытался я, несмотря на царящий галдёж и начавшийся сущий базар, восстановить нить и продолжить свою мысль, что мне всё же удалось, так как я стоял очень близко от министра, в первом ряду. - Но нам ещё важно знать раз и навсегда, каким категориям евреев будет дано разрешение, а каким будет отказано. Вы должны нам назвать эти факторы. Мы готовы считаться с интересами Советского Союза, и понимаем, что если какой-то еврей имеет допуск к секретной работе, то он не может рассчитывать на немедленный выезд в Израиль. И каждая семья, которая планирует выехать в Израиль, должна знать эти принципы и, прежде чем возбудить ходатайство о выезде, должна прежде всего, ликвидировать эти препятствия, скажем уйти на другую работу и так далее. Вот и назовите эти факторы, пусть их много, но перечислите конкретно. А с другой стороны, каждой еврейской семье, у которой этих указанных препятствий нет, должно быть гарантировано, что она получит возможность выехать в Израиль. Иначе говоря, мы настаиваем на законности и порядке в этом деле, логичности ваших решений. Вот в чём суть наших требований!

      - Я понимаю вас, у вас конструктивный подход, и я вам отвечу, - и министр внутренних дел СССР именно в этот момент сделал то важное заявление и пояснение, в рамках которых постепенно последовала массовая алия. – Ну, как вы сами понимаете, мы не будем отпускать людей, имеющих отношение к нашим государственным секретам. Хочет уехать – пусть уйдёт, поработает где-нибудь, забудет всё это, тогда и будем рассматривать.

      - А сколько примерно после закрытия допуска должно пройти времени – спросил кто-то.

      - Я думаю, года 3–5, в зависимости от важности того или иного объекта, - ответил Щелоков. - Не можем мы отпускать также тех, кто служит у нас в армии, должен пройти определённый период, пока военные установки, которые он видел и обслуживал, устареют и не будут представлять интереса для врага. Не будем мы отпускать, например, лиц, находящихся под судебным следствием или имеющих отношение к судебным процессам. Допустим, мы ему дадим уехать, а он вдруг понадобится для суда. Иди свищи его. Мы знаем такие случаи. Мы также не позволим уезжать ценным специалистам или только что кончившим институты и университеты. Пусть поработают, оплатят государству затраты на них, тогда посмотрим. Вот вы тут стоите передо мной, человек 50, а знаете ли вы, что отпусти мы вас, то вот так, ничего не беря с собой, вы увезёте с собой полмиллиона советских денег! (Очевидно, министр оценил нас в десять тысяч рублей за голову). Или, например, в каком-то городе, где работают 80 врачей, скажем, 60 захотят уехать. Можем ли мы дать им уехать? Нет, не можем ... (Министр, по-видимому, не случайно подумал о врачах, наиболее распространённой профессии среди евреев, да и кличка ещё свежа с 1953 года - «врачи-отравители»).

      - Как вы сказали, ваша фамилия? – спросил меня Щелоков.

      - Зильберман, - ответил я, заметив, что его помощник в штатском немедленно стал что-то записывать в своей записной книжке. Теперь каждое моё слово имело вес лично для меня в решении всей моей дальнейшей жизни.

      Щелоков: - Чем вы занимаетесь?

      - Я инженер-теплотехник.

      Щелоков: - Имели допуск к секретной работе?

      - Нет, не имел, - ответил я.

      Тут вступился его заместитель в штатском:

      - Теплотехника, она всегда открытая, там секретов не бывает.

      Щелоков: - Когда Вы окончили институт?

      - Четырнадцать лет назад, и все годы я непрерывно работал; я полагаю, что уже давно рассчитался с государством, – а внутри меня всего колотило.

      - Вы подписывали телеграмму?! – строго спросил меня министр.

      - Да, подписывал.

      - Так вот! – Министр ткнул в меня указательным пальцем. - Вы напишите телеграмму в адрес Леонида Ильича Брежнева и извинитесь за бестактность!

      - Но мы же не писали Брежневу! – возразил я ему.

      - Мне её читали, и мне было стыдно за вас!

      - За что же? Мы просили только о выезде в Израиль.

      - Вы потеряли чувство гражданской совести! Это же настоящее хулиганство! Вы переступили грань дозволенного! Я понимаю, конечно, как это было. Написал какой-то дурак, и за компанию, как говорится ...,- видимо, хлестанула министра в тот миг где-то изнутри старая простонародная русская антисемитская приговорка «За компанию и жид повесился», но он вовремя спохватился и сделал секундную паузу - видимо, смекнул, что это не та компания, которая по достоинству могла бы оценить такую его остроту, и закончил фразу скороговоркой, не к месту сказанными словами, - за компанию, как говорится, барин надвое перекрестился!

      Во всей его манере развязно держаться, пересыпать речь простонародными словечками, сквозило барство. Перед нами стоял воистину русский барин, Хозяин земли русской, которому всё дозволено, и ни перед кем он не в ответе.

      - Мне дали условное разрешение, - вступила в разговор рижанка Клара Левенберг, стоящая вместе с дочкой в передних рядах. - Мне Кайя сказал, что я смогу воспользоваться этим условным разрешением через месяц или через два, или даже через год, а может, этим разрешением воспользуются только мои дети или внуки, когда на Ближнем Востоке установится мир, а пока, он говорит, я не имею права никуда ни писать, ни жаловаться. А ещё Кайя велел мне написать Голде Меир, чтобы она вывела израильские войска. Так что, я должна, выходит, установить там мир? Это же явное издевательство!

      - Что такое условное разрешение? – шепотом спросил министр помощника.

      - Учитывая напряженность на Ближнем Востоке, мы ограничиваем выезд военнообязанных, могущих усилить Израиль, - поспешно разъяснил помощник.

      - Ни для кого не является секретом, что в Египте стоят наши войска и находятся наши специалисты, - снова оживился министр. - И мы воюем в Израиле с американским империализмом! Более 50 лет империалисты всех мастей стараются сокрушить советскую власть. И не думайте, что раз вы приехали в Москву, то советская власть испугалась. Вот татары тоже пытались приехать в Москву ...

      В этот момент помощник в штатском резким движением руки дёрнул министра за рукав – министр, по-видимому, явно хватил через край. Наступила короткая неловкая пауза. Министр задумался.

      - Конечно, сейчас не 37-й год, - он попытался выпутаться из этой ситуации. - И мы никогда не допустим этого. После нас останутся архивы, и нашим потомкам не стыдно будет их читать, мы строго будем придерживаться социалистической законности! Но и нарушать советские законы мы тоже никому не позволим!

      Остановить, прервать министра далее было невозможно, он вошел в раж и говорил, и говорил, молотил стандартное советское словоблудие.

      Евреи порывались одновременно задать свои вопросы, перекричать друг друга, никто, казалось, никого не слушал, в том числе и самого министра. Наконец, нам удалось прервать монолог министра и вернуть его к конкретным делам. Щелоков заявил, что на места будут посланы специальные представители МВД с широкими полномочиями с тем, чтобы оперативно, без проволочек, в течение короткого времени, от двух недель до месяца, пересмотреть все наши дела в свете сделанного им заявления.

      Было очевидно, что в вопросе Исхода в Израиль мы достигли определённого прогресса, и этот прогресс явился следствием какого-то важного решения в Кремле. Из намёков о телеграмме можно было предположить, что нашим вопросом занимались в те дни Брежнев и Подгорный, которые после чтения нашей коллективной телеграммы и других документов сделали, вероятно, министру внутренних дел Щелокову определённое внушение.

      По существу это была победа, но оставался ещё больной вопрос о предстоящих судебных процессах, который, однако, не имел непосредственного отношения к инстанции МВД. Это был давний и тяжёлый спор между нашими активами о целесообразности совмещения этих требований, который разгорелся при подготовке всей операции.

      И тут Вульф Файтельсон выступил перед министром с просьбой освободить наших арестованных товарищей-рижан Шпильберга, Мафцера, Александрович и Шепшеловича.

      Министр побагровел от злости и напустился на Вульфа:

      - Вы кто им приходитесь?! Брат или сообщник?! Если их посадили – значит, они совершили государственное преступление, и это установлено следственными органами. Я хорошо знаю товарища Андропова. Невиновных у нас не наказывают, а сионизму мы ставим тире, знак равенства – фашизм! И мы будем с ним бороться всеми силами!

      - Я родственник арестованных, - вышел из задних рядов Саня Авербух, - моя невеста, Рут Александрович, арестована в Риге, она ни в чём не виновна. Она, как и все мы, только хотела выехать в Израиль, поэтому мы ставим здесь вопрос об арестованных.

      - Эти вопросы не относятся к компетенции Министерства внутренних дел! – резко оборвал Щелоков, - этим занимаются органы Госбезопасности и прокуратуры.

      Спорить дальше, добиваться освобождения наших репрессированных товарищей здесь было бесполезно.

      В Приёмной продолжался шум и гам. Люди переходили с места на место, вокруг Щелокова и его свиты столпились вплотную группы людей, доносились отдельные возгласы и выкрики.

      - Это лажа! Это позорище! Это ужасно! – Саня Авербух схватился двумя руками за голову, - Это позор! Как мы выглядим! Это ужасно! - повторял он.

      Его серые, широко раскрытые глаза сверкали, как у одержимого.

      - Саня, всё в порядке! Наоборот, это то, что надо! Смотри, как он с нами разговаривает! – пытался я его переубедить и успокоить, но он, конечно, остался при своём мнении.

      К нам подбежал в большом возбуждении Зяма Рапопорт с вопросом:

      - А как насчёт телеграммы? Надо дать телеграмму!

      - Кому?

      - Ну, Брежневу ! Он же сказал!

      - Зяма, ты что?! Забудь об этом!

      - А - а, понял ...

      В заключении Щелоков дал указание подчинённым составить список присутствующих. Несколько офицеров прошагали в соседнее помещение и пригласили присутствующих последовать за ними для регистрации.

       «Зачем им эти списки? Для пересмотра наших дел или ареста? Не ловушка ли? Советская власть очень коварна, может, они хотят выпроводить нас из Москвы и разделаться на местах? Дай Бог, чтобы нас не обманули ...» – до последней минуты тревожные мысли не оставляли сознание.

      Однако сражение было окончено, мы решили все зарегистрироваться. Было 4 часа. Мы приняли решение прекратить демонстрацию и разъехаться по домам. Но было ощущение, что мы впервые за много лет добились многого ...

      Примерно дней через десять, в двадцатых числах марта 1971 года, ОВИР МВД Латвийской ССР начал выдавать много разрешений, и в то же время, опасаясь каких-либо действий евреев по отношению к XXIV съезду КПСС, почти всех евреев Риги, ходатайствующих о выезде в Израиль, стали вызывать по районным отделениям милиции и предлагали подписывать заявления, в которых указывалось, что данной семье дано разрешение на выезд в Израиль или что их дело пересматривается, и после 15 апреля будет дан ответ. Предлагалось не предпринимать никаких действий в отношении советских учреждений и не ехать в Москву.

      На перроне Рижского вокзала у каждого вагона поездов, отправлявшихся в Москву, в течение всего периода работы съезда вплоть до его окончания, дежурили сильные наряды милиции, проверявшие документы.

      Лица еврейской национальности, направлявшиеся в Москву по частным делам, не по командировкам, снимались с поездов. То же самое было в аэропорту. Имели место конфузы и юмористические случаи, когда милиционеры придирались к ничего не подозревавшим армянам, грузинам, кавказским горцам или среднеазиатским людям, и требовали для проверки их паспорта.

      Милиция была неопытна в вопросах расы и путала этих людей с евреями – она не проходила нацистской школы охоты за евреями, а тут им пришлось делать то, чем так хорошо занимались эсэсовцы - проводить селекцию ...

      Указанные действия советских властей носили откровенно дискриминационный, антисемитский характер, но свидетельствовали об их глубокой озабоченности в связи с активностью еврейских масс в их борьбе за выезд в Израиль.

      Наша демонстрация, звено в длинной цепи тяжёлой борьбы советских евреев за Исход в Израиль, завершилась очевидной победой. Последовали многочисленные разрешения во многих городах СССР. Постепенно началась большая алия, приведшая в страну тысячи новых граждан. Но история борьбы советских евреев продолжается – это был только один яркий эпизод.

Нацерет Иллит (Верхний Назарет),
Израиль 1971г.