Воспоминания

ИСХОД

Часть 2

Бенор и Талла Гурфель

Последний бой - он трудный самый

      В июле 1976 года мы начали борьбу на всех фронтах. В августе в Хельсинки была намечена Всемирная экономическая конференция (это совпадало с годовщиной подписания знаменитых Хельсинкских соглашений) и Бенор еще в 1975-ом подал заявку на участие в ней. Совместный доклад с Ильёй Злобинским он сумел уже переслать Илье, который к этому времени уехал в Израиль, а сам попросил визу для поездки в Финляндию. Ответа он даже не получил, и тогда разослал обращения (через приезжающих иностранцев) всем известным экономистам-участникам совещания. Организационный Комитет конференции обратился к советским властям с просьбой выпустить Бенора в Финляндию. Результатом стала отмена в последний момент поездки советской делегации на эту конференцию, когда они поняли, что там, во-первых, будет представлен доклад Бенора (Илья поехал туда), и, во-вторых, там готовятся акции протеста против советских делегатов.

      Бенор же, со своей стороны, решил объявить 10-ти дневную голодовку с 1 до 10 августа на время работы конференции. Все это делалось, конечно, для того, чтобы обратить внимание на наше положение, а это, как всегда, требовало «крови». Мы и раньше участвовали в голодовках, но они, как правило, были от одного до трех дней. Мы знали от людей, участвовавших в 10-ти дневных голодовках, что самое важное - правильно выйти из нее. Тут нам опять помог Зяма, он регулярно проводил голодовки в медицинских целях, и у него была книга о том, как вести себя во время длительной голодовки и как выходить из нее.

      Алик в это время готовился к поступлению в ВУЗ. Мы, конечно, понимали, что в Эстонии его никуда не примут, в Ленинграде - скорее всего – тоже. Решили попробовать Калининградский университет. Экзамены начинались 1 августа, и Талла с Аликом уехали туда накануне, а Бенор решил начать голодовку в Ленинграде у наших друзей Лени и Лили Райнисов, т.к. несколько участников конференции предполагали приехать в Ленинград и выразить солидарность (никому из них не дали визы). Талла с Аликом приехали в Калининград 30 июля и утром следующего дня пришли в университет. Алик пошел в приемную комиссию, чтобы сдать документы, и вскоре вернулся весьма растерянный. У него отказались их принять. Тогда Талла уже пошла вместе с Аликом и сказала, что хочет поговорить с председателем приемной комиссии. Появился весьма представительный человек, представившийся профессором Богуславским, и на вопрос, почему они отказываются принять документы, ответил исключительно интересной фразой: «Вы же сами знаете». После этого нам не оставалось ничего другого, как повернуться и уйти.

      Много раз на протяжении лет отказа нас поражала тупость властей. Так было и на сей раз. Ну, позвонили вам и сказали «не принимать», но ведь есть проверенный способ – завалить на экзамене. Так нет, по-видимому, страх перед звонившей организацией был таков, что даже принять документы отказались! Через несколько часов мы уже покинули Калининград. Алик поехал домой в Таллин, а Талла - в Ленинград, где Бенор уже начал голодовку. Бенор переносил ее довольно легко, но т.к. никто не приехал, мы решили вернуться домой, поскольку беспокоились об Алике (кто знает, что еще КГБ может устроить?!).

      Через несколько дней стали появляться признаки усиленного интереса к нам со стороны спецслужб. Во время разговора Бенора по телефону с Нан Грейфер, главой Еврейского культурного центра в Лондоне, когда он передавал ей свое обращение к участникам Хельсинкской конференции, телефон вдруг перестал работать. И уже не работал до начала февраля следующего года. В то же время несколько наших знакомых сказали, что с ними разговаривали и расспрашивали о голодовке, интересовались, где расположен кабинет Бенора и пр. Мы решили, что нужно убрать из дома некоторые материалы, в частности: документы о нашем израильском гражданстве (нам прислали их в 75-ом), редкие книги, материалы по подготовке к конференции по культуре евреев в СССР, намеченной на декабрь 76-го, Таллины эссе о поиске памятника жертвам фашизма в Феодосии и попытке поступления Алика в Калининградский университет, написанные по горячим следам. Все это было положено в старый докторский брезентовый саквояж Лазаря Ильича (отца Бенора) и передано коллеге Бенора Ааду Олю (передача проходила по законам детективного кино). Алик вышел с этим саквояжем и пошел дворами в сторону Политехнического института - мы жили в доме Сыпрусе 211, потом проехал пару остановок на автобусе, вышел и шел по обочине; Ааду остановил свою машину и Алик сел в нее, через несколько кварталов он вышел, оставив саквояж в машине.

      После окончания голодовки и выхода из нее (выходить нужно было тоже 10 дней, но эту часть он сократил до шести), Бенор решил поехать в Ригу и оттуда постараться поговорить по телефону с заграницей. Вообще, отключение телефона было серьезным неудобством, мягко говоря. Мы могли звонить с автоматов, находящихся на почте на первом этаже нашего дома, но там не было закрытых кабинок и можно было сказать лишь тривиальные вещи. Но нам не могли звонить, что серьезно осложняло ситуацию (реакцию на голодовку за границей).

      Через день после отъезда Бенора около шести утра постучал Ааду Оль; когда он вошел, было ясно по его лицу, что произошло что-то экстраординарное. Оказалось, что в эту ночь обворовали персональные кладовки в их доме и украли наш саквояж. Мы немедленно пошли на улицу (он жил недалеко от нас) и принялись обходить и осматривать все окружающие кусты в надежде, что воры, обнаружив в саквояже книги, выбросят его. Как оказалось впоследствии, они так и поступили, но к сожалению, не мы нашли его. Талла позвонила Бенору и попросила его вернуться немедленно.

      На следующий день, около полудня появился представитель КГБ капитан Абалдуев (капитан Абалдуев, в отличие от майора Исмикеева, родился и вырос в Таллине, сын русских эмигрантов, закончил Экономический факультет Таллинского Политехнического института, после того как Эстония стала независимой, работал в русском посольстве) и сказал, что Бенор должен поехать с ним в КГБ. Талла настояла и поехала вместе с ними, но там ее дальше проходной не пустили. Когда Бенор вошел в кабинет, на столе уже стоял саквояж, один бок которого был разрезан (по-видимому, воры не могли открыть его).

      Абалдуев зачитал протокол, где было сказано, что товарищ такой-то (фамилии не помним, назовем его Иванов) гулял утром с собакой и увидел валяющуюся под кустом сумку. Он позвонил в милицию, а милиция, просмотрев содержимое, доставила ее в КГБ. После этого каждая вещь доставалась из сумки и Абалдуев спрашивал, наша ли это вещь, от кого получена и т.д. На вопрос, от кого получена, всегда отвечали, называя фамилию уже уехавшего человека. На вопрос, где находилась сумка, он ответил, что в нашей кладовке (такие кладовки были под всеми новыми домами в Мустамяэ, и кражи там происходили довольно часто). В конце он достал из ящика стола модерновый маленький магнитофон и сказал, что беседа записана, и завтра Бенор должен прийти снова, на что Бенор ответил, что добровольно он больше не придет.

      Приехав домой, сразу же пошли на почту и связались с Браиловскими (у них телефон был отключен еще во время войны Судного Дня, но можно было позвонить их другу, который жил в соседнем доме, и попросить их прийти на разговор). Ира сказала, что теперь есть новый метод: КГБ дает письменное предупреждение, в котором говорится, что человек предупрежден в том, что он ведет антисоветскую деятельность, и если он подпишет это предупреждение, то при следующем нарушении они уже будут иметь право немедленно его арестовать (вроде как он сам подписал себе приговор).

      Немного полегчало, но мы понимали, что завтра будет нелегкий день и, конечно, хотели, чтобы кто-то из отказников был в Таллине. Позвонили Эссасам, Аня сказала, что Илья в Ленинграде у Райнисов, и что она ему немедленно позвонит. Позвонив утром Райнисам, мы узнали, что Илья с Леней выехали в Таллин. Следующим утром мы пошли на работу. Бенор рассказал Ааду о последних событиях, они решили отпустить всех сотрудников (чтобы их не могли привлечь, как понятых). Около 9-ти позвонили из отдела кадров Министерства и спросили, на работе ли Бенор. Бенор позвонил на работу Талле, и она тотчас же приехала. Около десяти Бенор увидел из окна, что к входу в здание направляются три человека: Абалдуев, начальник отдела кадров Министерства и милиционер.

      Талле они сразу же приказали покинуть помещение, она попыталась возражать, но ничего не помогло, и она вышла в коридор. После этого они приказали Ааду тоже покинуть комнату. Когда они остались одни с Бенором, ему предъявили бумагу с несколькими пунктами обвинения (5 или 6) в антисоветской деятельности и предупреждением, что если и в дальнейшем он будет продолжать подобную деятельность, то будет немедленно арестован. К тому времени отказники и диссиденты уже широко пользовались брошюрой В. Альбрехта «Как вести себя на допросах». Бенор взял лист бумаги и стал переписывать текст предупреждения, они терпеливо ждали. Закончив переписывать, он сказал, что подписывать не будет. И они ушли. Обрадованные, мы вернулись домой, позвонили Браиловским (мы договорились, что если Бенора арестуют, то они соберут пресс-конференцию в 6 часов вечера). Неожиданно позвонили в дверь, и вошла журналистка из английской газеты. Мы ей все рассказали, и Бенор в микрофон прочитал текст предупреждения (эта мера появилась только недавно, и текст еще не был известен полностью). Еще через пару часов появились Илья и Леня и мы, впервые за месяц, немного отошли.

      После появления КГБ у Бенора на работе обстановка там изменилась, было ясно, что Министерство всеми силами попытается от него избавиться, и к концу октября это им удалось. Ааду тоже пришлось уйти через месяц.

      Между тем, мы продолжали как-то продвигать дело о выезде Алика. В конце октября решили, что Талла с Аликом поедут в Москву на прием к начальнику Всесоюзного ОВИРа Обидину. Такие приемы обычно проходили раз в месяц, Но для уточнения даты нужно было позвонить в ОВИР. Талла позвонила за несколько дней до предполагаемой даты, и узнав, что она звонит из Таллина, ей ответили, что приема не будет. Зная, что мама Игоря Туфельда тоже собиралась на прием, она позвонила ей, и та сказала, что насколько ей известно, прием будет. Тогда Талла позвонила еще раз и сказала, что она звонит из Ленинграда, и ответ был, что прием будет. Стало ясно, что таким образом нас не хотят пускать в Москву. (Там в это время проходила очередная акция отказников во главе с Владимиром Слепаком).

      Наверно, надо было отказаться от поездки, но... мы решили все-таки поехать. Приехали в аэропорт втроем на послеобеденный рейс. Когда Талла с Аликом предъявили билеты и паспорта, служащая взяла их и отошла от стойки. Началась какая-то суета, нам сказали подождать. Люди продолжали проходить регистрацию, а мы все ждали: Талла с Аликом у стойки, а Бенор – сзади. Вдруг Бенор сказал «пришли», мы оглянулись и увидели Исмикеева в сопровождении еще двух человек. Он подошел к Талле и Алику и сказал, что Талла не может сегодня лететь. Талла, не сдерживаясь, начала «качать права», причем громко требовала объяснить, на каком основании ее снимают с самолета (почему-то она кричала, что она «не мешочница»). Исмикеев все время повторял: «тише, тише, поедем в отделение и я вам все объясню». Он явно хотел избежать публичного скандала. Тут Алик вдруг спросил, может ли лететь он (поскольку Исмикеев сказал, что Талла не может лететь) и, как ни странно, ответ был положительный (наверно, они не подготовились к такому повороту). Самолет уже должен был взлететь, его задержали, Алика завели в кабинку тут же в аэропорту, обыскали, и он ушел на самолет. Но мы знали случаи, когда ГБ задерживало людей уже при прилете, и, поскандалив уже теперь по этому поводу и сказав, что если это случится, им не избежать огласки, мы поехали домой (опять отказавшись ехать с ними в отделение), чтобы позвонить в Москву и сообщить, что Алик приезжает один (встретить его уже никто не успевал). Талла еще порывалась уехать поездом, но Бенор, у которого было больше здравого смысла, уговаривал ее этого не делать (все равно они не дадут ей уехать) и повел ее к Юдейкиным, чтобы они, во-первых, ее немного успокоили, а во-вторых, чтобы оттуда самим звонить и ждать сообщения о приезде Алика. Ира Браиловская на следующий день пошла с Аликом на прием, опять в качестве его тети, но в кабинет ее не пустили, а Алику Обидин сказал, что они рассмотрят его заявление и в течении месяца ответят.

      Через месяц, в конце ноября, Талла решила поехать на прием во всесоюзный ОВИР. Было, как обычно, много людей, большинство выходило из кабинета Обидина успокоенными (видимо у него было хорошее настроение и он раздавал обещания). Талла подняла вопрос об Алике, сослалась на пункт в Хельсинкском соглашении, в котором говорилось о праве на эмиграцию людей, не имевших доступа к секретной информации. Ответ был немного нетривиальным: «да, право есть, но не написано, когда оно может осуществиться, некоторые отправляются уже после смерти». Талла встала и вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.

      Потом пошла в союзную Прокуратуру, постояла там в очереди, послушала рассказы о мытарствах обычных советских людей, приехавших со всех концов страны, и пришла к выводу, что мы, пожалуй, самые свободные люди в СССР. Прокурором оказалась довольно милая женщина, она внимательно выслушала Таллу (конечно в любую инстанцию мы приходили с письменным заявлением, но во время разговора пытались подчеркнуть наиболее важные детали), сказала, что этот вопрос не в их компетенции, но дала важный совет: ни в каких обращениях не писать, что Алик отказывается служить в армии, потому что могут осудить только за намерение отказаться от службы. Около 5-ти приехала к Эссасам, где все рассказала. Обсудили всякие вопросы, и она уже собралась уходить, когда в дверь позвонили. Оказалось, пришли с обыском. Так Талла впервые попала на обыск (Бенор оказался на обыске у Браиловских через месяц). Кстати, этот опыт частично помог ей в дальнейшем подготовиться уже к нашему обыску в конце декабря.

      Поскольку у нас не было большой надежды, что Алика выпустят до его 18-летия, то мы пытались найти какую-то зацепку, чтобы его не могли призвать в армию. Еще во время приезда в Киев, в конце сентября, Талла обсуждала этот вопрос с Сашей Мизрухиным, врачом-психиатром, которому мы абсолютно доверяли. Он предложил имитацию сотрясения мозга, сказал, что даже если пункция спинномозговой жидкости не показывает прямо, что было сотрясение, жалобы на постоянные головные боли и пр. признаются достаточными для диагноза. Дал нам справочник, где были описаны симптомы и сказал, что когда мы решимся, он даст нам ампулу с лекарством, которое вводится алкоголикам и вызывает рвоту, чтобы к моменту приезда скорой помощи первичные симптомы были зарегистрированы. Мы решили провести эту «операцию» в январе, и поэтому Талла в начале декабря поехала в Киев за ампулой. Саша не смог дать ей ампулу (были выходные дни), но мы договорились, что он вышлет ее в коробке конфет на адрес Цвии Левиной, заменив одну конфету на ампулу.

      В Москве 21 декабря должен был начаться симпозиум по еврейской культуре и, хотя все материалы для доклада пропали, Бенор все равно собирался поехать. Слежку мы заметили числа 12 декабря. Бенор был в центре города и зашел на работу к Талле, сказав, что ему кажется, что пока он ходил по городу, ему несколько раз попадался один и тот же человек. Когда мы вышли из здания, то на остановке троллейбуса он увидел того же молодого человека, в пыжиковой шапке и клетчатом мохеровом шарфе (зимняя униформа «топтунов»). На сей раз он держал раскрытую газету, рядом стояла молодая девушка. Еще до этого мы решили, что Бенор не сможет добраться в Москву ни самолетом, ни поездом; выбрали - автобусом в Ленинград, а потом уже поездом в Москву. В следующие дни слежка была уже около дома и на ближайшей остановке автобуса и троллейбуса, начиная приблизительно с 7 утра и до позднего вечера. В намеченный день, рано утром, в кресло возле письменного стола, которое стояло напротив окна, посадили смотанную из подушек и одеял фигуру, одев на нее Беноровскую кофту. Потом еще затемно, Бенор и Талла вышли из дому и прошли дворами, держась поближе к лесу, на улицу перпендикулярную Сыпрусе (не помним название), там Бенор взял такси, а Талла осталась и проследила, последует ли какая-нибудь машина за ним.

      Все прошло нормально. Дома Талла и Алик «разговаривали», обращаясь как бы к Бенору. Дело в том, что приблизительно в октябре (у нас как раз гостил наш друг из Свердловска Аркадий Элькин, и он почти весь день оставался дома), в квартире над нами был большой ремонт, и Аркадий сказал, что похоже, что перекрывают пол. Талла поднялась на площадку и спросила, почему такой сильный шум, и ей сказали, что делают новый паркет. Мы сказали что-то в квартире, специально, чтобы проверить, и убедились, что прослушка работает. После этого все важные разговоры велись на улице или в кафе, дома же, в определенных случаях, переписывались с помощью замечательных блокнотов, которые использовались в американских школах (пишешь текст, потом поднимаешь страницу и текст исчезает). Нашей целью было скрыть уход Бенора хотя бы до вечера, пока он уедет из Таллина.

      Бенор должен был уехать с автобусной станции в 12 дня, мы договорились, что Талла подойдет к этому времени на станцию и, не подходя к нему, подождет пока он сядет в автобус и уедет. Из здания Академии наук было три выхода: два, так сказать официальных, и один «черный». Когда Талла хотела исчезнуть незаметно, она пользовалась этим выходом, проходила через «Каубамая» (идею прохода через «Каубамая» подсказал нам Илья Зунделевич - там легко потеряться). Так она пешком дошла до автостанции, увидела, что Бенор стоит уже около входа в автобус, подождала, пока автобус ушел, и успокоенная пошла на работу.

      Постоянной связи с Бенором не было, договорились, что, в крайнем случае, он позвонит Илье Зунделевичу (его номер Бенор выучил наизусть). У Зунделевичей всегда кто-то был дома. В Москве Бенор остановился у Браиловских и провел у них первый вечер Хануки (18 декабря). Талла и Алик устроили Ханукальный вечер дома, пришли Макс и Дора Юдейкины, Цвия Левина, возможно, еще кто-то, но уже не помним.. Незадолго до прихода гостей принесли телеграмму, что нас вызывают на разговор из Киева на 8 вечера: звонил Саша Мизрухин, сообщил, что, во-первых, они получили разрешение, а во-вторых, у них только что закончился обыск (это уже после получения разрешения). Талла имела привычку каждый вечер слушать все «Голоса»: Би-би-си, Немецкую волну и Голос Америки (это то, что можно было, иногда с трудом, услышать). В этот вечер было особенно плохо слышно, но она сумела разобрать, что братьев Гольдштейн из Тбилиси выслали из Москвы, как только они прилетели.

      На следующий день Бенор поехал к Эссасу, привез на подпись письмо к Американскому Конгрессу, провел у него второй Ханукальный вечер и вернулся обратно к Браиловским. Он заметил возле подъезда слегка припорошенный снегом газик, но не придал этому значения, поднялся на лифте и позвонил в дверь. Открыла дверь мама Иры, Фаина Моисеевна, сзади нее стоял незнакомый человек, который сразу спросил Бенора, кто он такой, потребовал предъявить паспорт, забрал у него из рук учебник английского языка, в котором лежало письмо с подписями, и провел его в комнату, где было еще несколько гэбэшников и, по-видимому, понятых. Бенор сел рядом с Витей и сумел передать ему номер телефона Зунделевича. Обыск продолжался еще пару часов, после чего Бенору сказали, что его отправят в Таллин, и увезли в Московский уголовный розыск. В приемной забрали портфель, с которым он обычно ездил в такие поездки, вытащили все из карманов и отправили в камеру. В камере находилось еще два человека, по-видимому, мелкие уголовники, спросили за что его взяли и, услышав, что на обыске по книжным делам, отнеслись с пониманием и уважением (понятно, сказали, политический). Утром открыли камеру, привели Бенора в ту же комнату, где он был ночью, там уже находился Исмикеев с еще одним человеком. Все трое сели в машину и поехали на аэродром. Исмикеев с раздражением сказал: «Ну и сколько раз я еще буду вывозить вас из Москвы?!» На что Бенор ответил, что это зависит от них, выпустят, так и вывозить не нужно будет. Уже в самолете он спросил, как Бенор добрался до Москвы, ответ был: поездом.

      В Таллине события развивались следующим образом: в шесть утра в субботу 20 декабря в дверь позвонили. Посмотрев в «глазок», Талла увидела Цвию (что само по себе было исключительным явлением: было известно, что по выходным она не встает раньше 10). Она с порога сказала, что звонил Илья и просил передать, что «Бенора везут домой в тяжелом состоянии и нужно подготовить место». Быстро собрали две больших сумки с книгами и втроем вышли из дома, как обычно в таких случаях, прошли дворами, взяли такси, Алик и Цвия уехали (Цвия решила, что она сможет оставить сумки до воскресенья у себя на работе, а за это время решить, куда переправить их дальше). Талла связалась с Браиловскими, они рассказали о том, что произошло, сказали, что у них забрали записные книжки (на обыске у Эссасов записные книжки не тронули, потому Талла их и не вложила в сумки).

      Когда Алик вернулся, Талла отправила его с записными книжками к Цвие и просила его не появляться дома, пока мы не позвоним. Около 11 позвонили в дверь, вошел Бенор в сопровождении семи человек (трое в штатском, из них только одного мы видели раньше, когда Таллу не пустили в самолет, и четверо молодых ребят в форме Морского училища - понятые). Начался обыск, который длился около 4-х часов, изъяли 35 предметов, в том числе пишущую машинку. Понятые принимали довольно активное участие в процессе: старались не оставлять Таллу с Бенором одних. Алик появился, конечно, и на вопрос, нет ли у него порнографии, ответил, что за исключением его снимков в возрасте до трех лет, пожалуй, ничего нет. Шутку оценили и в его комнате ничего не смотрели. Вообще, в основном, искали в кабинете и в гостиной, где стояли полки с книгами. В спальне почти не смотрели, забрали только листок с замечаниями о передачах «Голоса Америки», которые Талла делала. После составления протокола следователь сказал, что Бенор должен поехать с ним в Прокуратуру. Талла собралась ехать с ними, но он сказал, что Бенор через час вернется, и даже дал ей свой номер телефона (куда Талла точно через час и позвонила и получила ответ, что Бенор только что ушел). Когда Бенор вернулся, мы позвонили в Москву Владимиру Лазарису с просьбой передать все Вене Файну. Следователь вызывал Бенора еще пару раз, допрашивал по поводу изъятых материалов, но скоро понял, что ничего не добьется и даже вернул машинку (невероятный случай).

      Через несколько дней мы получили телеграмму, что нам необходимо быть в Ленинграде 26 декабря. Слежка, вроде, закончилась и мы, правда с большими предосторожностями, прошли в поезд, минуя вокзал. Паспорт Бенору еще не вернули, так что важно было не попасть в ситуацию, где могли потребовать его предъявить. Встреча с профессором из Оксфорда Майклом Юдкиным была исключительно важной. Он приехал, чтобы подробно узнать, что произошло в Калининграде с Аликом. Результатом этого стала кампания, проведенная в Оксфорде, где Алика приняли студентом в 23 колледжа и каждый посылал телеграммы Брежневу, во Всесоюзный и Эстонский ОВИРы с просьбой отпустить его на учебу. Кроме того, Талла обсудила с Майклом возможность поддержки Комитетом 35-ти (Организация еврейских женщин Англии в поддержку эмиграции) демонстрации, которую она собиралась провести в Москве в День защиты детей.

      Перед Новым Годом произошло еще одно весьма неприятное событие, касающееся Алика. Он учился в русской школе в Мустамяе (кажется, №38), особых проблем у него не было, за исключением того, что на него давили, чтобы он вступил в комсомол. До 10-го класса было еще несколько человек, не комсомольцев, кроме него, но в 10-ом уже все вступили (иначе трудно было поступить в институт), и тогда давление усилилось. Алик отвечал, что он еще не готов и, в конце концов, от него отстали. Аттестат у него был неплохой, с тройками только по физике и пению. Он дружил с несколькими мальчиками, а самым близким был Сережа Гуляев. Сережа единственный знал наше положение, бывал у нас дома, знал, когда уехали бабушка и тетя Алика. После окончания школы он уехал в Ленинград и поступил в Кораблестроительный институт. Алик с нетерпением ждал его приезда на зимние каникулы, когда весь класс должен был собраться в школе. Сережа пришел, как только приехал (позвонить он не мог, телефон–то не работал), вызвал Алика на улицу и сказал, что Алику в школе лучше не появляться. Сережина мама работала в той же школе и рассказала, что в школу приходили из КГБ, вызывали и беседовали с каждым учителем, у которых Алик учился. Подробностей она не знала, но учителя были испуганы и очень рассержены на Алика за то, что он поставил их в такое положение. Алик и Сережа встречались еще несколько раз, пока тот был в Таллине, и больше уже никогда не виделись. Алик его часто вспоминал и долго возил с собой картину, подаренную Сережей (он довольно хорошо рисовал). Какую информацию ГБ хотело получить от учителей, остается загадкой.

      На 9 января мы назначили начало «Операции ступенька», как мы ее назвали. Об этой операции не знал никто, кроме Саши Мизрухина. План был такой: Около 10 утра (это была суббота) Алик должен был лечь на ступеньки, ведущие из дома во двор - мы хотели, чтобы его нашел в этом состоянии кто-то из соседей. Так и получилось: молодая пара (дочка одного из жильцов вместе со своим другом) нашли его как бы без сознания на ступеньках, она знала, где он живет и позвонила в нашу дверь (они оба поддерживали Алика с двух сторон), мы попросили их позвонить в скорую помощь, а сами занялись подготовкой. Сделали Алику укол, минут через двадцать приехала скорая, расспросила нас, что и как, мы, сославшись на ребят, которые его привели, повторили то же, что они уже знали. Они стали поднимать его на ноги, и его вырвало (это и был эффект укола). Тогда они принесли носилки, вынесли его и сказали, что увозят в Центральную больницу. Алик прекрасно сыграл отведенную ему роль: то открывал, то закрывал глаза, отвечал на вопросы не очень ясно и пр. Мы поехали следом в больницу, к тому времени его уже положили в палату на десять человек (и так он там, бедный, промучился 10 дней). Мы думали, что Дора Юдейкина сможет помочь перевести его в другую палату (она работала в той же больнице в кардиологическом отделении), но это ей не удалось.

      Мы, конечно, как могли, пытались облегчить его пребывание там: приходили, когда только можно было, приносили домашнюю еду, сидели и тихо ему рассказывали всякие новости. Книги он не должен был читать, так как жаловался на головные боли. Пару раз у него брали пункцию, что само по себе весьма болезненно. В результате его выписали с диагнозом «сотрясение мозга», дали больничный и направление к невропатологу. Этого мы и добивались. Все знакомые высказывали предположение, что это, возможно, КГБ устроило (толкнули или ударили его), но мы не поддерживали эти мнения, не желая привлекать излишнего внимания к этому эпизоду до поры, до времени.

      В это же время приходилось заниматься и другими делами. После потери Бенором работы необходимо было подумать о трудоустройстве: по тогдашним законам человека, не работающего больше 4-х месяцев, могли привлечь к суду за тунеядство. Бенор начал поиски почти сразу же, но ничего найти не мог, и немудрено: после беседы о работе он не скрывал свое намерение уехать в Израиль. Все попытки он протоколировал и в дальнейшем использовал этот материал, когда его начали «тягать» в милицию. Но в какой-то момент в январе мы решили, что неплохо было бы все-таки иметь какую-то работу, и он попробовал устроиться на работу почтальоном в наше почтовое отделение. В самом отделении отнеслись, в общем, положительно (он мотивировал тем, что его жена больна и он должен за ней ухаживать, потому такая работа его очень бы устроила), об отъезде в Израиль на сей раз не упоминал. Для оформления его послали в отдел кадров в Центральное почтовое отделение, а там, естественно, потребовали предъявить трудовую книжку и, увидев записи о его предыдущих работах, отказали.

      Талла продолжала попытки добиться каких-нибудь сдвигов и по официальной линии. Еще в начале нашего отказа Эйтан Финкельштейн, отказник из Вильнюса, в прошлом тоже свердловчанин, дал нам номер личного телефона начальника отдела административных органов ЦК КПСС Альберта Ивановича Иванова. Талла запасалась большим количеством монет, заходила в будку на Центральном телеграфе и звонила ему. На удивление, он сам брал трубку (если бы связь была через секретаря, то невозможно было бы поговорить) и довольно внимательно слушал. В одном из разговоров он сказал, чтобы она изложила все письменно и послала письмо в ЦК. Не долго думая, она написала письмо (за годы отказа она наловчилась без особого труда писать официальные письма), но решила послать его на имя Брежнева. В это время кто-то из наших знакомых ехал в Москву<, и Талла передала с ним письмо, попросив опустить его в почтовый ящик в самом Центре. Центральным мотивом было невыполнение пунктов Хельсинкского соглашения конкретно по отношению к нашей семье.

      Бенор считал писание писем бессмысленным занятием (и так оно и было), но в этот раз что-то произошло. В первой половине февраля принесли повестку Талле (именно принесли домой, а не прислали по почте) - придти в ОВИР назавтра к 10-ти часам утра (кажется это было 9 февраля). День был неприемный, так что в ОВИРе не было посетителей, ее провели в какой-то кабинет, где сидел довольно благообразный человек, лет пятидесяти, представившийся Юлием Юльевичем из Комитета Безопасности. Перед ним лежала копия Таллиного письма Брежневу с резолюцией (вверху страницы стояла прямоугольная печать). Разговор, в целом, проходил спокойно (похоже, что этот человек был т.н. «русским эстонцем»). Первым пунктом (всего было пять) был вопрос об отъезде Алика, на что он сказал, что Алика одного они не выпустят (напрасно выпустили Таллину маму); второе - отключение телефона исключает возможность общения Таллы с матерью (обещал включить, и действительно, на следующий день телефон заработал); остальные три пункта –не помним, по-видимому, были не очень важными. В конце разговора посоветовал прекратить всю, как он назвал это, антисоветскую деятельность, пригрозил, что в противном случае они возьмут Алика в армию («пошлем недалеко, в какой-нибудь стройбат, но после армии мы можем держать его сколь угодно долго»); на Бенора у них есть достаточно материала, чтобы посадить по крайней мере на три года («и отбывать он будет не в Эстонии»); Талла ответила, что они прекратят всякую деятельность, как только их выпустят. На что Юлий Юльевич сказал, что наш выезд не зависит от эстонских властей, нас «держит Москва». На том и расстались.

      Через несколько дней Таллу вызвал директор института (впервые за время работы) и сказал, что его вызывали в Эстонский ЦК КПСС и потребовали ее увольнения. Он этого делать не будет, но просит ее не заниматься делами, вызывающими такую реакцию властей. Талла ответила, что все их действия направлены на получение разрешения на выезд, все они осуществляются в рамках закона (ссылка на Хельсинкские Соглашения) и, кроме того, он, директор института, не может и не должен нести никакой ответственности за ее поведение в нерабочее время. Надо отдать ему должное, несмотря на продолжающее давление на него со стороны ЦК (об этом Талла знала от своего непосредственного начальника, замечательного человека Яна Пирруса), директор больше не вызывал Таллу и ее не уволили, пока она сама не написала заявление об увольнении после получения разрешения.

      Март начался с опубликования «разоблачительных материалов» о сионистском движении в «Известиях», где Щаранский прямо обвинялся в шпионаже. В ближайшую субботу мы поехали в Москву, к десяти утра были у синагоги. Вокруг крутилось много гэбэшников, подчеркнуто не скрывающих своего присутствия; только Щаранского «пасло» около шести человек (когда Талла наивно пригласила его поехать к ним в Таллин, пока все не уляжется, он, кивнув на группу «товарищей», спросил: «А этих куда деть?»). Через три дня Щаранского арестовали, а еще через несколько дней в газете «Молодежь Эстонии» была перепечатана статья из «Известий» с добавлением о том, что в Таллине был арестован американский гражданин Марк Левит, который направлялся к Б. Гурфелю, при этом М. Левит признался, что он является «сионистским» агентом. В эти же дни Алику принесли повестку явиться в военкомат.

      В общем, к концу марта тучи уже так сгустились над нашими головами, что мы передали с Зунделевичем (он уезжал в это время) полную информацию о нашем положении Таллиной маме и сестре. До этого мы информировали их частично, не желая особенно расстраивать. Здесь уместно рассказать о деятельности, которую Таллина мама развила за время своего пребывания в Израиле. Они приехали в начале сентября 1975 года, а уже в ноябре она отправила целую серию писем американским сенаторам и конгрессменам и членам английского парламента и получила от них ответы.

      В дальнейшем переписка продолжалась и расширялась, география тоже расширялась, включая французских и итальянских политических деятелей. Поскольку мама и Инна были в ульпане «Бейт-Мильман» в Рамат-Авиве, где учились люди из разных стран, то написав текст на иврите, она просила своих соучеников перевести его на соответствующий язык и напечатать, что они с готовностью делали. Она ходила на все встречи с влиятельными иностранцами, которые МИД Израиля устраивал для родственников отказников. Так что, когда Таллинское ГБ заявило, что они напрасно отпустили маму в Израиль, они, со своей точки зрения, были правы. Ее действия сыграли большую роль в положительном решении нашего вопроса.

      В июле 1977 года в Белграде должна была проходить конференция стран-участников по проверке выполнения Хельсинкских соглашений. Бенор писал вводную часть отчета для этой конференции, которую готовили советские отказники и, закончив ее к началу апреля, решил отвезти ее в Москву. Встал вопрос, как это сделать: было ясно, что из Таллина уехать в Москву не удастся. Тогда пришла идея поехать на празднование Пасхи в Ригу, а оттуда уже в Москву. Подготовка к поездке в Ригу с большим энтузиазмом обсуждалась по телефону с Циноберами (рижские отказники, у которых мы собирались остановиться), что из продуктов привезти (в Риге уже было хуже со снабжением чем в Таллине), что нужно приготовить. Надо сказать, что на настоящем Пасхальном Седере мы были впервые за год до этого у Мули Левитина, но теперь уже считались знатоками. Пока Талла с Аллой Цинобер готовили всякие паштеты и салаты, Бенор с Аркадием закупали спиртное, одновременно обсуждая ситуацию с отказниками, Алик проводил время со своим ровесником и тезкой Аликом Цинобером.

      Седер проходил в квартире Генисов (родителей Александра Гениса), которые уже были в отказе несколько лет. Собралось человек 30. Вести Седер пришлось Бенору, было несколько книжек Агады (на английском и русском), многие присутствовавшие знали уже иврит настолько, чтобы прочесть молитвы. Запомнилась чудесная шестилетняя девочка, которая очень трогательно пела песни на идиш и иврите. На второй Седер мы были приглашены к Валере Каминскому, перед этим Талла с Аликом проводили Бенора на вечерний поезд в Москву, куда он благополучно доехал. Талла и Алик после Седера отправились на вокзал и, приехав утром в Таллин, сразу же пошли на работу.Алик уже с осени работал в лаборатории микробиологии (он же собирался поступать на биохимический факультет).

      В середине апреля во Львове должна была состояться очередная Всесоюзная рентгеновская конференция, проводившаяся каждые три года. Талла была участницей этих конференций еще с середины 60-х и, получив приглашение, решила поехать (она не была в Закарпатье и понимала, что вряд ли попадет туда когда-либо). Тогда-то Исмикеев позвонил и сказал, что она может лететь во Львов, но не через Москву или Киев, иначе ее снимут с самолета (она полетела через Минск). Через пару дней Исмикеев позвонил еще раз и предложил Бенору, чтобы мы переподали документы на выезд, т.к. наши уже устарели (интересно, что звонил он, а не из ОВИРа). Бенор ответил, что мы этого делать не будем, т.к не хотим понапрасну беспокоить Таллину маму. В это же время мама получила письмо от сенатора Чарлза Перси, председателя комиссии Сената по иностранным делам, что он разговаривал о нас с Добрыниным (послом СССР в Америке), и тот обещал ему сообщить в Москву об этой просьбе.

      30-го апреля позвонили из ОВИРа и сказали, чтобы мы всей семьей пришли 4-го мая. День был неприемный, так что посетителей, кроме нас, не было. В кабинете начальника, куда нас провели, за столом рядом с начальником сидел Исмикеев (опять же ситуация необычная). Начальник объявил, что они решили удовлетворить наше ходатайство и разрешают нам выехать в Израиль; мы должны покинуть СССР в течение 10- дней. На замечание Бенора, что это недостаточный срок, учитывая наступающие три выходных дня (7,8 и 9 мая), вмешался Исмикеев и зло заявил, что мы все трое достаточно активные люди и вполне справимся. (Фраза его начиналась словами: «БЕнор, вы всегда недовольны», она так и осталась у нас в семье, и Талла ее повторяет всегда, именно так, с ударением на Е, когда Бенор чем-то недоволен).

      Времени на празднование не было, сразу из ОВИРа пошли на почтамт и послали телеграммы родным, друзьям, знакомым, всем, кто нам помогал (на 120 руб.). Талла тотчас же поехала на вокзал и взяла билет до Москвы на вечерний поезд 5-го Мая (решили, что она поедет в Свердловск попрощаться с могилами и договориться об уходе за ними, а мужчины в это время снимутся с военного учета). 6-го был прямой рейс Таллин-Свердловск, но лететь самолетом, даже после получения разрешения, она не решилась. Она сделала первую ошибку, пройдя на поезд через вокзал. Потом она стояла в коридоре возле выхода, так что ее можно было видеть из окна. Проснулась она от шума в том конце коридора, где она стояла прежде. Поезд стоял на какой-то станции еще на территории Эстонии. Потом голоса переместились ближе к середине вагона, слышно было, что какие-то двери купе открываются, раздавались недовольные голоса пассажиров. Соседями по купе у Таллы были молодожены, ехавшие в свадебное путешествие. Они закрыли дверь так, что ее нельзя было открыть снаружи, сами они на стук и на последующие попытки открыть дверь не прореагировали. Проверяющие прошли дальше и вскоре вышли из вагона. Поезд тронулся, но Талла уже больше, конечно, не спала.

      В Москву поезд пришел с опозданием и не на обычную платформу, тут уже она проявила осторожность, прошла какими задворками, взяла такси и поехала в Домодедово (ехать на поезде в Свердловск у нее не было времени). Попасть на самолет было очень трудно(предпраздничные дни), но в последний момент ей дали билет. Два часа полета пролетели незаметно, около 9-ти вечера самолет прибыл в Свердловск, она сидела в конце самолета и когда вышла на трап, сразу же увидела, что с одной стороны трапа стоят два милиционера. Дойдя до конца трапа, она сделала движение, чтобы выйти с противоположной от милиционеров стороны. Они перекрыли ей дорогу и, назвав ее имя, сказали обычную в таких случаях фразу «Пройдемте, гражданка Гурфель». Они точно не знали, по какой причине им приказали взять Таллу, потому что спрашивали, приехала ли она сюда на праздники. Провели в отделение милиции аэропорта, где я показала паспорт, выданный еще в Свердловске, сказала, что приехала на могилы родных, что это какая-то ошибка, но...

      Минут через 20 появился человек в штатском, представился подполковником органов безопасности (фамилии Талла не помнит) и сказал, что ей запрещен въезд в Свердловск, т.к. это закрытый город, а она иностранная гражданка. На все ее доводы, что вот же у нее советский паспорт, выданный в Свердловске, со свердловской пропиской до 72-го года, что она прожила в Свердловске всю жизнь, что же такого нового она может узнать, ответ был издевательский: «откажитесь от визы в Израиль, и мы разрешим вам проехать в город». Последним вариантом Талла предложила, что она возьмет такси и в сопровождении «ваших сотрудников», как она сказала, поедет на кладбище и обратно в аэропорт. Он сказал, что позвонит в Москву и узнает их мнение; она не знает, звонил ли он, но через минут 20 пришел и сказал, что Москва не разрешила, и завтра утром первым рейсом они отправят ее в Москву. Милиционер провел Таллу в отделение для иностранцев, где сидела длинноногая блондинка (тоже типичная для гэбэшных служащих). Та отвела ее в отдельную комнату, предложила выпить чаю; позвонить куда-то не было никакой возможности, и Талла легла и провалилась в сон. Часа в четыре ее разбудила та же девица, принесла билет на самолет, улетающий в пять. Через полчаса ее провели прямо в самолет, и через два часа она уже была в Москве. Переехала из Домодедово во Внуково, в кассе ей сразу выдали билет в Таллин, и она села в самолет. К своему удивлению, Талла увидела, как следом за ней в самолет зашел улыбающийся Абалдуев с огромным букетом сирени.

      20-го мая 1977 года мы пересекли границу СССР, стоя в тамбуре вагона в поезде Москва-Вена, попрощавшись с нашим прошлым словами Лермонтова. Ранним утром 24-го мая мы прилетели в Израиль.

      МЕЧТА СБЫЛАСЬ!

Палм Спрингс,
2008 г.