ЗАБЫТЬ ...НЕЛЬЗЯ!
Часть 3.
Евгений Леин
«Суди меня Б-же и вступись в спор мой с людьми неправедными»
А на следующий день после суда было свидание с моей ненаглядной Ириной. Первое свидание!
За длинным столом рассадили человек пятнадцать осужденных, а в узких дверях толпились жены и матери. Я сразу увидел Ирину, которая вставала на цыпочки и подпрыгивала, чтобы увидеть меня поверх голов впереди стоящих. Наконец, всех впустили в комнату свиданий. Мы сидели друг против друга, разгороженные стеклом, и говорили по телефону. Но мы видели друг друга, улыбались друг другу, передавали приветы.
Ирина рассказала мне, как Изя Коган, Лев Фурман, Паша Астрахан, Миша Эльман молились перед началом суда:
Суди меня, Б-же, и вступись в спор мой с людьми неправедными. От лжеца и подлеца избавь меня.
Изя Коган выбрал Псалом этот, 43-й, формально, поскольку шел мне тогда 43-й год, и, уже читая его, вдруг осознал, до какой степени слова молитвы соответствуют ситуации. Меня это тоже поразило. Я повторил молитву.
Изя Коган был одним из самых уважаемых в Ленинграде религиозных евреев. Спокойствием и достоинством веяло от этого большого, лет 40, располагающего к себе с первого взгляда еврея. Он мог терпеливо выслушать каждого, посоветовать, помочь делом и обязательно рассказать подходящую к данному моменту еврейскую притчу.
На Изю Когана можно было положиться во всем. В 1979г., когда КГБ сослал Иду Нудель в Мордовию, поселив ее в мужском общежитии уголовников и устроив травлю, то не кто иной, как Изя нагрузил на плечи огромный рюкзак с продуктами и в компании с Львом Фурманом поехал за тридевять земель к Иде.
Запомнились мне и организованные Изей Пурим-шпили, где роль Эстер играла его 15-летняя красавица дочь Хана. Некоторые из этих Пурим-шпилей проходили и на нашей квартире.
Изя выполнял в Ленинграде обязанности резника и летом жил с детьми на даче неподалеку от нашего дома. Там часто собирался миньян, евреи читали Тору, и Изя был фактическим Ребе. К нему, а не к невежественному казенному раввину ленинградской синагоги тянулись евреи, как к свету и теплу.
Уже после моего ареста, незадолго до суда надо мною Изя решил перевезти свиток Торы обратно в свою городскую квартиру. На одном из перекрестков он неожиданно для себя повернул в неверном направлении. Развернуться Изя не мог, поскольку улица была с разделительной полосой посредине, и потому он вынужден был совершить небольшой объезд, пока не вернулся на прежний маршрут. Изя поразился, так как дорогу он знал прекрасно и никогда прежде с маршрута не сбивался. На сей раз он вез свиток Торы и осознал, что объехал со свитком вокруг моего дома.
Казалось бы, что мне, выросшему в ассимилированной семье, до этих чудес. Но и я чувствовал руку помощи свыше в тот, казалось, абсолютно безнадежный период времени.
- Говорите только на домашние темы, или я прекращу ваше свидание - раздался в трубке противный голос ‘цирички’.
- Да, а почему отец и мама не пришли на свидание? - спросил я Ирину.
Ирина через разгораживающее нас стекло показала мне заявление матери: "Прошу разрешение на свидание с моим сыном, подсудимым..."
И снова вмешалась ‘циричка’: "Последний раз предупреждаю!"
В левом верхнем ряду красовалась резолюция судьи: "Свидание разрешаю".
- Так в чем же дело?
- А в том, что есть кто-то поважнее судьи, кто аннулировал уже данное разрешение.
Я с болью смотрел на строки заявления, написанные материнской дрожащей рукой. До какой же степени велика должна быть боль душевная, чтобы так изменился ее почерк.
Ирина рассказывала мне о сыне, дочери, родителях, и мы смотрели друг на друга влюбленными глазами. Отпущенный законом час свидания пролетел, как один счастливый миг. В камеру я вернулся окрыленный. И уже не так страшны были тюремные будни.
"ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОВЕТСКИЙ СУД, САМЫЙ ГУМАННЫЙ СУД В МИРЕ!" Эту крамольную фразу выкрикивает, связанный по рукам и ногам, замечательный артист Георгий Вицин в одной из кинокомедий. А я сижу снова в камере ‘Крестов’ в обстановке, далеко не комичной, и размышляю о ‘гуманности’ советской карательной системы.
Четыре формы наказания предусмотрены официальным советским правосудием:
– ссылка: высылка в места, где осужденный оказывается ограничен в своих контактах с миром;
– ”химия”: принудительные работы на стройках "народного хозяйства", но при сохранении права переписки и визитов родных без ограничений;
– зона: принудительные работы в лагерях закрытого типа;
– тюрьма: содержание под стражей в камере.
Мы все знаем о ссылке академика А.Д.Сахарова в закрытый город Горький под надзор КГБ. Ссылка в Сибирь была наказанием для Владимира Слепака и Иды Нудель.
Меня приговорили к “химии”, второй по степени тяжести форме наказания. Но почему же меня продолжают содержать под стражей в ‘Крестах’? Мой сокамерник Гаврилов, проломивший милиционеру голову бутылкой, был приговорен к году “химии”. Меня же, за якобы нанесенный милиционеру удар, "не повлекший расстройства здоровья", осудили на два года. Гаврилов был освобожден из-под стражи сразу после суда, и органы, ведающие исполнением приговора, направили его на работы в поселок Коммунар, находящийся всего в 35 км. от Ленинграда. Быть может, и у меня есть такая счастливая возможность?
Оказывается, есть! Мне объяснили, что и меня направят в поселок Коммунар хоть завтра, если ... я изменю свою позицию. В противном случае меня ждет тяжелейший этап в места отдаленные. Все дело в том, что Суд назначает наказание с учетом личности обвиняемого. Гаврилов социально близкий советскому обществу человек, совершивший ошибку, осознавший ее и потому заслуживающий снисхождения.
А я?! Кто Я? Что за л и ч н о с т ь?
“Цель оправдывает средства”
(1-я догма строителя коммунизма)
После суда меня вернули в ‘Кресты’, но уже в корпус осужденных. Такая же камера, та же баланда. Только ждал я теперь не обвинительного заключения, а вступления приговора суда в законную силу.
Что ж, у меня было время осознать, что я за личность: чуждый и враждебный коммунистическому обществу элемент, упорно не желающий встать на путь исправления, а потому не заслуживающий пощады. Но не собирался я просить у коммунистов-палачей ни о каком снисхождении и решил обобщить все факты произвола в моем деле в виде официального юридического документа, воспользовавшись правом на кассацию. И тут появился адвокат Д. Оказалось, что целью его визита было уговорить меня не обращаться в высшие судебные инстанции. “Судья ушел во внеочередной заслуженный отпуск, и тебе придется сидеть в ‘Крестах’ лишний месяц. Тебя опять лишат права переписки. Да и приговор никто не отменит: не для того сажали”, - увещевал меня адвокат.
Все верно, но он не учитывал моей конечной цели – юридически зафиксировать факты произвола советского правосудия. Уже бывали встречи международных юристов с министром юстиции СССР Л.Смирновым, и каждый раз все сводилось к ссылке на прекрасные статьи советского Уголовно-Процессуального Кодекса, а разговор о практике советского судопроизводства без фактического материала был беспредметным.
Положение осложнялось тем, что у меня не было бумаги, и тем, что я не был ознакомлен с протоколом судебного заседания. Бумагу ‘цирик’ все же принес, после того как я вручил ему протест на имя начальника тюрьмы. Затем меня спустили в ‘собачник’, где ‘цирик’ натравил на меня двух ‘баландеров’. Те, прежде всего, изрядно помяли меня и, в ‘лучших’ традициях антисемитов, обкорнали мне бороду. Но и я отвел душу, сопротивляясь, как мог. Ведь это были ‘баландеры’-заключенные, а не ‘цирики’. Страшно не битье, страшно ожидание битья. Лежать на полу камеры и бороться со своим воображением – вот настоящее испытание. В драке же ты – действующее начало, все происходит быстро, и удары переносятся легче. Гораздо хуже, когда бьют ‘цирики’. Им не ответишь.
Конвоиры были недовольны задержкой. Слишком долго ‘баландеры’ меня воспитывали, и все это время набитый заключенными ‘автозэк’ простаивал у внутренних ворот тюрьмы. В конце концов, меня отвезли в здание суда, впихнули в железную клетку и показали пару листов протокола. Как я и ожидал, записи секретаря суда были более чем схематичны. Бросалась в глаза целенаправленная перефразировка показаний свидетелей в пользу обвинения. Защитительная речь и последнее слово – единственные формы защиты, которыми я только и мог воспользоваться во время пристрастного судебного разбирательства, были сокращены до одного абзаца, а вся фактическая часть доказательств моей невиновности изъята из протокола.
Вернулся я в камеру ‘Крестов’ поздно вечером измотанный вконец. Но я добился своей основной цели: Ирина из канцелярии суда получила полный текст моей кассационной жалобы и переслала этот документ западным юристам. Протесты наши не остались ‘гласом вопиющего в пустыне’. Позже мы получили поддержку юристов и правозащитных организаций. Но в тот момент отчаянное сопротивление казалось и мне самому безумием. Я поступал так в силу своей натуры, борясь за человеческое достоинство, а не в надежде на счастливый исход.
Родные мои, любимые
Приговор народного суда: "Леина Евгения признать виновным и назначить ему ДВА года лишения свободы. … Назначенное Леину наказание считать условным" вступил в законную силу.
Однако условность моего осуждения оказалась весьма условной. Во всяком случае, освобождать меня из-под стражи ‘органы’ явно не торопились. Прошла еще неделя, и две, и три, а я все еще сидел камере в полном неведении, когда и куда меня отправят на трудовое перевоспитание. И все же была одна привилегия, которой меня не лишили полностью. А именно, после суда я получил право переписки с родными и друзьями. Не счастьем ли было получить от Ирины записку:
Жека, родной мой! Люблю, тоскую, жду, целую. У нас все в порядке. Сейчас раннее, хорошее утро. Писем от тебя еще нет, но мы ждем их и пишем тебе. Ты все время с нами во всем и везде.
Жду свидания. Целую.
К этому были приложены письма повзрослевшей дочери, десятилетнего сына, матери и отца, который цитировал слова Ильи Эренбурга: "Они находили смысл жизни в какой-то необычной чуткости, близости друг к другу. Этим они жили, этим они защищались, взаимно заслоняя друг друга от студеных ветров времени".
Эти слова как нельзя более точно отражали отношения в нашей семье. Я читал и перечитывал весточки с воли и также писал, писал каждый день.
Иринк, милая! Не надо обо мне беспокоиться. Я здесь, как за каменной стеной. Эти своды напоминают мне монастыри Валаама. Только библиотека там побогаче. У меня сил хватит. Деловая активность, трезвость мышления – вот мой девиз. И вы сохраняйте самообладание …
…Умница ты моя. Тебе удалось сделать невероятно много, гораздо больше, чем можно было ожидать. Наше оружие – гласность! Только это может помочь нам. Для этого я и писал кассацию. Самое разумное на их месте было бы меня выпустить, благо предлог хороший есть: адвокат говорил о готовящейся амнистии. Но пути их неисповедимы. Так, я полагал, что меня выпустят после трех дней содержания в КПЗ. Это было бы разумно, однако … увы! Так и тут, я допускаю возможность ужесточения. Не пугайтесь. Выдержка! Выдержка! Выдержка! Поддержка, которую мы получили, значит так много, что можно вынести и худшее. Важно, чтобы в доме была нормальная жизнь. Мне легче и приятнее узнать, что вы сходили без меня в театр, чем думать, что вы поститесь в память обо мне.
Письма подвергались цензуре. Сколько их пропало, мне неведомо. И, тем не менее, в те последние три недели моего пребывания в ‘Крестах’ письма шли потоком: от родных и друзей, знакомых и незнакомых. Сокамерники поражались этому необычному для них проявлению солидарности и твердили с уважением и завистью: "Так только у евреев может быть". Полученные письма я читал вслух, и вскоре вся камера нетерпеливо кричала по утрам: "Цирик, неси Леину письма".
И снова я писал: Здравствуйте, мои милые, славные! Вчера отправил вам и маме по письму, а сегодня и сам получил ваши письма. Сразу стало легче и веселее. Я вас всех очень люблю и дождусь встречи, сколько бы времени для этого ни потребовалось. Все время я ощущаю вашу любовь и поддержку друзей ...
Это были счастливые мгновения. Однако свидание, положенное по Закону, не давали. Какой-то чин швырнул Ирине в лицо ее заявление и, в ответ на ее протест, рявкнул:
- А хоть Щелокову жалуйся!
Ляпнул чин, не подумав, что не с запуганной женой уголовника дело имеет, а с Ириной. За то и поплатился. Не мешкая, Ирина и в самом деле послала министру внутренних дел Щелокову телеграмму протеста. Засуетилась администрация тюрьмы: министру Щелокову телеграмма – этого еще не хватало.
- Кто вам это посоветовал? - допытывались у Ирины.
- А вот тот чиновник.
- Что?!
Похоже, у неосмотрительного офицера были неприятности. А Ирина добилась таки еще одного часового свидания со мной. И даже мою любимую дочь пропустили повидаться. Какое это было счастье слышать их ласковые голоса. Но, Б-же, сколько же Ирине пришлось вынести!
Ирина посылала, через разгораживающее нас стекло, воздушные поцелуи и верила в счастливый исход.
В тот же день я писал: Милые мои, хочется расцеловать вас, обласкать! Ваши улыбки сказали мне так много! И вдохновили меня. Я вернулся в камеру и все еще улыбаюсь. Сосед же мрачно заметил, что, глядя на меня, ему хочется выть на луну. А мне теперь все нипочем.
Одновременно Ирина писала мне: Милый, бесконечно родной мой! У меня внутри все замирает от мысли, что ты скоро будешь снова со мной рядом. Все время вижу перед собой твое лицо, твои глаза. Смотри на меня почаще так, как смотрел на свидании, и во мне тогда снова появится твоя прежняя Иринка, а не та, какой я стала сейчас в силу обстоятельств. Мне хочется говорить тебе нежные слова, слышать твои: даже просто закрыть глаза и чувствовать тебя рядом. Ты мне ужасно нужен, ты - мой умный, сильный и ласковый! От твоих слов: "Я восхищаюсь тобой. Беспокоюсь и благословляю" - я чувствую такой прилив сил и энергии, что... Пиши мне. Я помню о тебе каждое мгновение, что бы я ни делала, чем бы ни занималась, все время ты со мной всегда и везде. Крепко целую столько раз, сколько тебе хочется.
Твоя Ирина
Это было последнее, полученное мною в ‘Крестах’ письмо. Гэбэшники приготовили мне еще одно испытание – 45-дневный тяжелейший этап в Восточную Сибирь. И кто знает, вынес бы я его, если бы не было со мной писем моей преданной и любящей жены
«Опять по этапу везут в далеко…»
Из песни Милы Марковой, посвященной автору
Гуманно, ох как гуманно звучат советские законы. И в самом деле, ну не звучит ли, как сладкая песнь, статья Исправительно-Трудового Кодекса: "Осужденные впервые отбывают наказание, как правило, недалеко от места проживания семьи, чтобы благотворное влияние родных способствовало их возвращению в лоно общества".
Но понимал я, что не для меня закон этот писан. Опять же, по Закону (статьи 14 и 31 ИТК) должны были меня отправить на «химию» в течение десяти дней после вступления приговора в законную силу. Но прошло уже дважды по десять дней, а я все еще сижу в камере в полном неведении, с мрачными предчувствиями и слушаю в исполнении сокамерников Высоцкого: "А я на свете самой лучшей книгой считаю Кодекс уголовный наш..."
С напряжением осужденные ждали этапа. Понедельник и четверг встречали с надеждой, т.к. в эти дни отправляли в Коммунар, Кингисепп, Сабск – поселки и небольшие города Ленинградской области. С тревогой ждали наступления среды: в этот день шел этап на Свердловск и далее – в Сибирь.
Предчувствия не обманули: меня ‘дернули’ в среду. Спустили в 'собачник', выдали три буханки черного, шесть селедок и повели на шмон. На этот раз обыскивали не тюремные надзиратели, а солдаты внутренних войск. Обыскивали тщательно, раздев и проверяя каждый шов снятой одежды, отрывая подозрительные каблуки, вспарывая подкладку шапок-ушанок.
Глубокой ночью, чтобы не привлекать внимание ленинградцев, загрузили нас в ‘автозэки’ и повезли на товарную станцию. Выгрузили на задворках, приказали сесть на корточки. Там, в окружении солдат с автоматами и злобных овчарок, выслушали воинственную речь начальника конвоя – молодого прапора: "Конвой применяет оружие без предупреждения!"
Началась погрузка в столыпин – вагон для перевозки заключенных, получивший свое название в честь министра Столыпина, времен царствования Николая II. На первый взгляд, это был обычный железнодорожный вагон. Вот только окна у этого вагона лишь с одной стороны и стекла матовые. Внутри вагон разбит на отсеки, отличающихся от обычных купе тем, что верхний ярус полок – сплошной: в виде нар с узким лазом, а от коридора клетки-купе отделены железными решетками.
Солдаты конвоя, в основном аборигены азиатских республик – здоровые дебильные парни. При входе зэка в вагон солдат должен коснуться его рукой и громко произнести порядковый номер. Однако этим парням энергию девать некуда, и каждого заключенного они считали нужным пихнуть со всей силой, на какую только были способны. Так, с руганью, толчками и пинками нас распихали по клеткам-купе. В нашем "купе" оказалось 14 человек. С трудом верилось, что такое возможно, однако впоследствии, я убедился, что 14 зэков в одном купе – это далеко не предел возможного. Загруженный столыпин прицепили к почтово-пассажирскому поезду, а утром тронулись в путь. Зэки стали проситься в туалет, но солдаты с ухмылкой игнорировали эти просьбы. Просьбы заключенных постепенно переходили в матерные проклятия, на что солдаты отвечали угрозами вывести особенно требовательных и отбить им почки. Зэки, в знак протеста, стали на ходу раскачивать вагон, как качели: слева – направо, справа – налево... Казалось, вагон вот-вот перевернется. Солдаты явно струхнули, но разрешения выводить в туалет прапор не давал. Некоторым стало невтерпеж, и бедолаги справили свою нужду в сапоги, которые потом так и держали в руках. Наконец, по одному, стали выводить в туалет. Задержаться никому не давали. Одного застрявшего просто стащили с толчка. Руки помыть возможности не было, так как воду в столыпин заливать не принято. Зэки, впрочем, внимания на это не обращали и тут же стали пожирать селедку с хлебом. Но теперь им захотелось пить. Опять же после криков, унижений и требовательных просьб стали разносить из ‘купе в купе’ бачок с водой. Кружек не было, и зэки пили, присасываясь по очереди к кранику. И вновь возникла потребность в туалете. Но не тут-то было.
Свести человека до уровня животного – один из этапов перевоспитания антисоциальных элементов в построенном коммунистами обществе мира и прогресса.
Сам я обо всех этих проблемах был предупрежден заранее. Поэтому селедки не ел, пил мало и перенес трехдневный перегон до Свердловска сравнительно легко. В Свердловской пересылке меня поместили в большую камеру-зал, но и народу в ней было набито не менее двух сотен химиков. Необъятные нары в два этажа с лежащими вповалку людьми представились моему взору. Ни матрацев, ни простыней, ни подушек, а лишь отполированные телами многих поколений зэков доски. Места свободного на нарах видно не было. Я не стал втискиваться со скандалом, а пошел по узкому проходу вокруг нар. Вскоре мне подсказали: "Вон с того угла сегодня одного дернули". Я пристроился, а были бедолаги, оставшиеся без места. Ночью они сидели на корточках в проходах, а днем ‘кимарили’ на местах бодрствующих впересменку. Я улегся на нижних нарах, и ... посыпались на меня сверху клопы. Теперь я оценил железные шконки ‘Крестов’. Все же, как оказалось, я переносил укусы клопов сравнительно легко и даже спал, не пытаясь бороться с их полчищами. Однако я видел людей, сплошь покрытых волдырями от укусов этих мерзких насекомых.
Свердловская тюрьма отличалась еще и тем, что транзитникам не давали кружек и ложек. Так что, все мы хлебали ‘баланду’ через край миски. В хлеб свердловской выпечки, по-моему, еще и солома была добавлена. Даже ‘цирики’ говорили об этом изделии, как о великой местной достопримечательности.
Прогулочные боксы в Свердловской тюрьме – это просто деревянные сараи, сбитые из горбыля. Зато ‘цирики’ здесь ходили с самодельными дубинками из гибкой металлической оплетки и щедро раздавали удары направо и налево. Любили ‘цирики’ и ткнуть заключенного под ребро огромным ключом от камеры. Словом, свердловская пересылка – это не сахар. Однако и тут мне повезло. Я познакомился с группой зэков-евреев, которых пересылали этапом из Закарпатья. Сроки у них всех были по 10-12 лет. Сели они по коммерческим делам, уже отбыли по полсрока на зонах, затем несколько лет провели в поселении. Неожиданно их всех собрали и погнали в Сибирь. Держались они вместе, дружно и, поскольку шли из поселения, а не из зоны, имели с собой запас продуктов. Эти евреи не только подкармливали меня, но и оберегали от произвола бакланов.
А конфликтные ситуации, перерастающие в жесточайшие коллективные побоища, возникали постоянно: из-за курева, баланды, места на толчке, просто из-за нервного срыва. Кроме того, конфликты провоцировались и самой администрацией тюрьмы. По закону, администрация должна была одеть заключенного перед зимним этапом. И Свердловск выполнял указание свыше, но как! 'Цирики' сгоняли на пару часов в одну камеру транзитных химиков с зэками, идущими на зону. И начинался добровольно-принудительный обмен. Сильный и наглый буквально раздевал слабого и трусоватого. Некоторые вещи - свитера или джинсы - на зону не шли, но их отбирали, чтобы обменять у ‘цирика’ в пересыльных тюрьмах или у солдата в ‘столыпине’ на чай. Накануне этапа из Свердловска нас трижды состыковывали с идущими на зону. На ночь загнали всех в камеру со скамьями по периметру. Там всем одновременно и сесть-то было невозможно. Бетонный пол, окно забрано решеткой, но без стекол. За окном – конец октября, температура много ниже нуля. Мерзли отчаянно. Но мне удалось сохранить переданные Ириной теплые вещи, и ночь прошла в беседах с евреями-коммерсантами.
Пережив нарушение администрацией Свердловской тюрьмы статьи 56 ИТК, согласно которой "осужденным обеспечиваются необходимые жилищно-бытовые условия, соответствующие правилам санитарии и гигиены, ... предоставляются спальные принадлежности и жилая площадь не менее 2.5 кв.м.", мы опять погрузились в ‘столыпин’.
Следующей пересыльной тюрьмой для меня был следственный изолятор в городе Ачинске. Капитан долго вертел в руках запечатанный конверт с моим делом и не мог понять, почему я попал к ним. ‘Химики’ из Ленинграда в Черногорск шли спецэтапом за шесть дней, а я путешествовал по пересылкам. Опытный капитан сразу понял, что за этим что-то кроется. "Ну-ка, питерец, рассказывай, что там у вас в Питере творится".
Продержали меня в Ачинской пересылке месяц, хотя согласно ст. 67 ИТК, "допускается содержание в тюрьме транзитных осужденных сроком до 10 дней". Накануне этапа спустили в подвал, перенаселенный сверх всякой меры потерявшими человеческий облик людьми. Зловонная параша в углу и прочие прелести этой камеры – незабываемы. Продержали еще сутки и вывели, наконец, на шмон. Мороз был градусов под 30ºС, и сопровождавшие нас ‘цирики’ выпили ‘для сугрева по бутылю на брата’. Тулупы их были распахнуты, морды горели. Они ходили по рядам и наводили порядок. Один зэк почесался и тут же получил пинок в бок, другой что-то сказал соседу и получил по шее. Третьим был я. Я стоял спокойно..., но все с той же, уже отросшей, бородой. ‘Цирик’, увидев мою бороду, взревел как бык. Уже шла посадка в ‘автозэк’. И все же ‘цирик’-антисемит успел отхватить мне часть бороды. Под его проклятия и угрозы меня сапогами впрессовали в ‘автозэк’. Я полустоял-полулежал на ком-то в сложной позе, размышляя о том, что при резком торможении у меня неминуемо будут сломаны ноги. Но судьба хранила...
Если в Ленинграде посадка в ‘столыпин’ проводилась ночью на товарных путях вдали от глаз людских, то в Ачинске любой посетитель местного вокзала мог лицезреть ряды сидящих на корточках зэков, для пущей надежности сцепленных попарно наручниками; фигуру капитана, картинно поднявшего руку с автоматом; пьяных ‘цириков’ и прапора – начальника конвоя. Прапор вынимает из кобуры пистолет и, наведя на зэков, снимает с предохранителя: "Это для любителей спринта".
Попыток к бегству никто не предпринимает, и зэков распихивают по клеткам. В нашей клетке-купе – 22 (!) человека. В это трудно, невозможно поверить, но солдаты пересчитывали нас трижды, так что это факт, а не преувеличение. Сидели мы друг у друга на коленях, лежали на верхних нарах, не имея возможности пошевелиться, но ехали. Везли нас в Абакан, куда, как мне сказал опер в Ачинске, должен был прийти ’автозэк’ и отвезти меня в Минусинскую тюрьму. А уже оттуда – в спецкомендатуру пункта назначения - Черногорска.
- Но ведь Черногорск расположен к Абакану ближе, чем Минусинск. Зачем же кругаля давать?" - не удержался я.
- А ты не задавай глупых вопросов. Еще месяц попутешествуешь и к Новому году будешь на месте, - ухмыльнулся опер.
О, Б-же. Еще целый месяц! А сил уже совсем нет.
И случилось непредвиденное, невероятное. Этап прибыл в Абакан, но ‘автозэк’ из Минусинска к поезду не пришел. Что-то случилось. Однако задерживать поезд даже начальник конвоя был не вправе. Матерясь, он вызвал ‘автозэки’ из ближайших комендатур. Среди них оказался и ‘автозэк’ спецкомендатуры Черногорска, т.е. конечного для меня пункта этапа. Так, я был "досрочно" доставлен на свою "стройку народного хозяйства" и там расконвоирован.
А дальше была и вовсе сказка. В момент, когда я стоял в кабинете начальника спецкомендатуры, обсуждая с ним моих родственников в Израиле и другие темные пятна своей биографии, дверь кабинета раскрылась: на пороге стояли Ирина и Галя Зеличенок!!!
В это невозможно было поверить: Ирина и Галя тут, в Черногорске, в кабинете начальника спецкомендатуры, в день и час моего прибытия! Мы бросились друг к другу.
Подполковник Свинцов поднял бровь: - Кто это?
- Моя жена!!! И ... сестра!
Подполковник был поражен:
- Гражданка Леин, как вы узнали место и день приезда вашего мужа?
- Сердце подсказало.
Подполковник хмыкнул:
- Даже мы не знали, когда его к нам доставят,- и сделал широкий жест, - можете снять номер в гостинице на три дня.
Не стоит думать, что подполковник отличался особой мягкосердечностью. Просто номер в гостинице прослушивался, а то, что нам надо выговориться, было и "ежу понятно". В принципе, расконвоированный ‘химик’ имеет право на три свободных дня для устройства личных дел. Но все дело в том, что начальник комендатуры мог дать эти три дня, а мог и не дать. Подполковник Свинцов нам эту счастливую возможность дал.
Ирина и Галя приволокли с собой два огромных рюкзака с едой и одеждой. Меня отмыли, накормили. Этап вымотал меня не только физически, но и психически.
Мы говорили, говорили без конца. Только теперь я узнал, что довелось перенести Ирине и детям. Как страшен был тот миг, когда 17 мая 1981 года уже к полуночи пришел Мордхи Юдборовский и рассказал об обстоятельствах моего ареста. Как ужасна была встреча со следователем, которая с усмешкой вручила Ирине мои запонки со словами: "Это все, что осталось от вашего мужа". И как проинструктированный КГБ сосед пытался запугать ее.
Но вспоминала Ирина и тех, кто помогал семье нашей и общему еврейскому делу. Поддержка Ирины со стороны отказников особенно укрепилась после суда, когда стало ясно, что я вину не признал.
Ирина рассказывала, с каким энтузиазмом молодежь всю ночь распечатывала сделанную тайком фонограмму моей защитительной речи и последнего слова. Как смеялись над косноязычной речью прокурора. Как радовались тому, что, как выразилась Нелли Липович, "В этот раз евреи ушли с суда не оплеванные".
То, что меня забрали из ‘Крестов’, Ирина обнаружила довольно быстро: ведь я писал каждый день, а тут письма приходить перестали. Ирина кинулась в 5-й отдел МВД. Там подтвердили, что я отправлен по этапу, но упорно отказывались сообщить, что со мной, куда я направлен и когда буду расконвоирован. Более сорока дней Ирина не имела никаких сведений обо мне и страшно волновалась. Она ходила по инстанциям, обращалась в прокуратуру, писала министру внутренних дел Щелокову, министру юстиции Смирнову, но получала лишь издевательские отписки.
И вдруг однажды Ирина нашла в почтовом ящике конверт с коротенькой запиской внутри: "Твой муж едет по направлению к Абакану". Я вспомнил евреев-коммерсантов, с которыми встретился в Свердловской пересылке, добрым словом. В Ачинске нас разделили: меня продолжали держать в тюрьме, а коммерсантов расконвоировали. Видимо один из них не пренебрег моей просьбой и послал с воли письмо, которое и принесло Ирине весточку обо мне.
Ирина тут же выяснила, что Абакан – столица Хакасской автономной области, куда даже летают гражданские самолеты. И решила лететь в Абакан немедленно. Ее пытались удержать, уговаривали не терять голову, не делать глупостей, подождать от меня письма с точным адресом. Но мою жену было не остановить. Ирина пригласила отказников на чай и стала читать им мои тюремные письма. Гости, знавшие нас давно, и недавние знакомые затаили дыхание. Никто не остался равнодушным. Все предлагали свою помощь. Написано в Танахе:
Кто найдет жену добродетельную, выше жемчугов цена ее.
Илюша Симовский поднял тост: "За счастливчика Женю, женатого на такой замечательной женщине, как Ирина". Аба Таратута и Наташа Хасина выделили из фонда помощи узникам деньги для покупки авиабилетов. Галя Зеличенок решительно заявила, что будет сопровождать Ирину в этой безумной поездке.
Накануне отъезда к Ирине пришли посланцы еврейских общин Англии и Швейцарии Барбара Дин, Маргарет Джейкобс, Беверли Ненк. Ирина подробно рассказывала им о проблемах отказников и об обстоятельствах моего ареста. "Предайте происходящее в СССР гласности. Только не молчите", - просила она гостей. Прощаясь, Барбара решительно протянула Ирине дубленку. "Нет, нет, Барбара! Ноябрь на дворе. В Ленинграде температура ниже нуля. Тебе самой эта дубленка необходима, а у меня есть пальто", - возражала Ирина. Но гости настаивали: "Это подарок от нас троих". Они знали, что в сибирские морозы никакое пальто на вате не согреет. Трогательно желали Ирине наши новые друзья счастливого пути
Не очень-то верили отказники, друзья наши, в удачу затеянной Ириной эскапады, но от всего сердца желали ей удачи. Феликс Бараш написал и посвятил Ирине стихи:
Если надо оглянуться
В день ненастный или вечер,
Верь не компасу, а сердцу:
Сердце – компас человечий!
Не покажет сердце Север,
Не найдет, быть может, Юга.
Но оно, коль твердо верить,
И во тьме отыщет друга.
Отворит любые дверцы
И подскажет место встречи.
Верь не компасу, а сердцу:
Сердце – компас человечий!
Сердце не обмануло Ирину, и свершилось Чудо! Обыкновенное Чудо, чудо любви, так прекрасно воспетое в сказке Евгения Шварца.
Прилетев в Абакан, Ирина и Галя пошли в управление МВД Хакасской области. Девица, сидевшая за конторкой, приняла их за обычных родственников обычного ‘химика’ и тут же выдала справку: "Осужденный Леин направлен в спецкомендатуру № 3 в Черногорске".
Под вечер того же дня Ирина и Галя добрались на автобусе до Черногорска и сразу обратились к дежурному офицеру:
- Где, где Леин Евгений?
- А с ним начальник комендатуры беседует.
Незабываемый день 28 ноября 1981 года. Мы снова были вместе. Мы знали друг друга с детства. Жили на соседних улицах Съезжинская и Гулярная старого Петроградского района. В 1956 г. Министерство образования СССР произвело культурную революцию - объединило женские и мужские школы. Так мы оказались в одном классе и подружились. В 1960 году мы поженились и 20 лет, вплоть до моего ареста, не разлучались. И вот, мы снова вместе, вопреки всем невзгодам.
Три счастливейших дня пролетели как миг, и я снова стою на ковре в кабинете начальника. Подполковник строго разъясняет, что мне категорически запрещен выезд за пределы Черногорска, что я обязан дважды в день - утром и вечером - отмечаться у дежурного офицера, дабы мой возможный побег был замечен тотчас же; что работать я должен добросовестно и под контролем наблюдательной комиссии. Проживать я должен в спецобщежитии. Но мест в общежитиях не хватает, и поэтому химикам Черногорска разрешается снимать комнаты в частных домах. Разрешается, но при условии, что жена остается жить с осужденным мужем и, по сути, становится заложницей властей.
- В случае нарушения трудовой дисциплины или правил установленного режима тебя немедленно отправят в зону, - грозил подполковник.
Ирина нашла меня в плохом состоянии и ни за что не соглашалась уезжать. Я настаивал. Дети нуждались в ней больше, чем я. Но переубедить Ирину было невозможно. Ее решимость остаться со мной в Черногорске лишь укрепилась после приезда к нам отказника Шимона Фрумкина. Шимон, увидев меня, не удержался и брякнул с неподдельным ужасом:
- Ты посмотри на его глаза! Что они с ним сделали!
- Вот потому я и остаюсь! - отрезала Ирина.
Я отправился перевоспитываться трудом, а Ирина кинулась искать комнату на съем. В тот же день она нашла халупку, где пожилая женщина сдавала комнату. Комната была проходная, и мы были постоянно на виду у хозяйки–осведомительницы.
Морозы стояли сильные, до минус 40ºС. Печь топили углем, а уголь давал не только жар, но и угар. Поэтому заслонки в печи не было и в помине. Не удивительно, что при такой системе отопления температура в доме к утру опускалась до нуля и ниже. Во всяком случае, вода в ведре на кухне покрывалась льдом. Надо понимать, что и водопровода в таких домах не было. За водой мы ходили на колонку и раз в день привозили на санках бидон воды. Соответственно и туалет был на дворе без обогрева. Но живуч человек, и вынести может и не такие условия жизни. А нас согревала любовь и дружба.
|
